– Заметила, мистер Леннокс. Заметила. В такую погоду мы часто имеем дело с очень серьезными несчастными случаями, мистер Леннокс. – Мне что-то разонравилось, как она то и дело повторяет это имя. – Но вернемся к вашему рассказу. Насколько я вас поняла, несчастье произошло с Дэвидом в ванной комнате, не так ли? Его желание переодеться после случившегося вполне естественно, но вот почему он переодевался под дождем...
– Я же должен был вывести машину, так? Слушайте, а к чему все эти вопросы? Такого рода вещи наверняка случаются довольно часто...
– Рада возможности сообщить вам, мистер Леннокс, что на самом деле, и это очень приятно, к нам в больницу очень редко попадают дети со следами зубов на пенисе.
– О.
– Да. И еще реже хирургу-травматологу, человеку очень занятому, приходится выслушивать россказни об уборных, мочеиспускании, молниях и переодевании, когда и дурачку понятно, что заляпанные грязью, спермой и кровью джинсы плюс истерическое состояние мальчика свидетельствуют совсем об ином.
– А, – произнес я, – ну...
– И уж совсем редким делает данный случай то обстоятельство, что ребенка привез к нам человек, в котором я мгновенно признала поэта Э. Л. Уоллиса, но который назвался просто Эдвардом Ленноксом.
– Да господи ты боже мой, если вы с самого начала знали, кто я...
– Этот самый Э. Л. Уоллис, – продолжала она, – объявляет себя отцом мальчика, а когда выясняется, что это полная ложь, просит меня поверить, что он, "очевидно", подразумевал отца крестного.
– Каковым и являюсь.
– Я думаю, мистер Уоллис, – сказала она, укладывая подбородок на сложенные ладони, – что вам следует немедленно назвать мне имена настоящих родителей мальчика, вам так не кажется?
Я оставил ее вопрос без ответа:
– Я хотел бы поговорить с Дэви.
– Если я позволю вам это, полицейские, когда я им позвоню, будут мной недовольны, я совершенно уверена.
– Полицейские? Вы что, с ума спятили? Какое, черт дери, отношение имеют ко всему этому полицейские?
– Пожалуйста, мистер Уоллис, не кричите.
– Простите, но, послушайте... – Я наклонился вперед и понизил голос: – Хорошо. Давайте говорить как взрослые, зрелые, повидавшие виды люди, идет? Признаю, история с молнией – чистой воды вранье. Но нельзя же, лишь потому, что с двумя влюбленными случилось такое несчастное проис...
– Дэвиду пятнадцать лет, мистер Уоллис. Я не сомневаюсь, что в мире богемы, в котором вы обретаетесь...
– Да-да-да. Ваши протухшие, полученные из третьих рук представления о богеме мне нисколько не интересны. Молодежь должна иметь право на эксперименты, так? Я хочу...
– У меня у самой сын одних с Дэвидом лет, мистер Уоллис!
– Ну, если на то пошло, у меня тоже, доктор Фразер.
Она с ужасом уставилась на меня:
– У вас?
– Можете мне поверить. И если бы такое случилось с ним, думаете, я стал бы устраивать скандал? Разумеется, нет. Довольно поднять шум вокруг чего бы то ни было, и оно разбухнет, утратив свои истинные пропорции. Вы знаете, что такое юность. Чувство вины, обиды, гнев, агрессивность. Нет-нет. Раздувать из всего этого историю не следует ни в коем случае. Это не богемные идеи, а простой здравый смысл. Я абсолютно запрещаю вам обращаться в полицию. Да и родителям лучше ничего об этом не говорить, таков мой совет. А теперь, если позволите, я хотел бы увидеться с мальчиком.
Доктор Фразер, позабыв о блокноте, глядела на меня круглыми глазами.
– Ну и ну! – наконец произнесла она. – Должна сказать, мистер Уоллис, вы могли бы получить первый приз за одно только дьявольское самообладание. Так это и именуется "поэтической вольностью", да?
– Слушайте, идите вы к черту! – Я был уже сыт этой тугогрудой ханжой по горло. – Вы врач, а не дурацкий социальный служащий. Разве вы не приносили клятву, запрещающую распускать сплетни о личной жизни ваших пациентов? Иисусе Христе, женщина, что творится с этой страной? Почему таким, как вы, людям с командирскими замашками непременно нужно совать носы в чужую жизнь? Заштопайте мальчишке конец, дайте ему какие-нибудь таблетки и отправьте восвояси. Какое вам, к дьяволу, дело, как он получил это увечье и от кого? Просто-напросто оставьте нас в покое, ладно?
– Вам, возможно, интересно будет узнать, мистер Уоллис, что я член муниципального совета. Мировой судья.
– И член обществ "Кальвинисты против членососания" и "Домашние хозяйки против феллацио", нисколько не сомневаюсь. Мне решительно безразлично, на что вы тратите вашу личную жизнь. А вам должно быть столь же безразлично, чем занимается этот мальчик в своей. Вы врач, ваше дело лечить, а не проповеди читать.
Она смерила меня еще одним враждебным взглядом и протянула руку к телефону:
– Если я сию же минуту не получу имена и адрес родителей Дэвида, мистер Уоллис, то позвоню в полицию.
Я вздохнул:
– Что же, очень хорошо. Отлично. И полагаю, имена родителей девочки вам тоже понадобятся, чтобы вы могли вставить двум семьям сразу, так?
– Девочки? Какой девочки? – Она изумленно уставилась на меня.
– "Какой девочки, какой девочки"! Что значит "какой девочки"? Господи боже, кто же ему отсосал, по-вашему, жираф?
– Нет, мистер Уоллис. Я полагала, что вторым участником происшествия были вы.
Настал мой черед изумленно выпучить глаза:
– ЧТО? Что вы полагали?
– Прошу вас, мистер Уоллис, потише.
– Вы решили, что это я...
Всю мою жизнь люди, подобные доктору Фразер, бросаются по моему адресу словами вроде "богема", а я искренне верю, что если и обладаю хоть одним недостатком, так состоит он в том, что у меня не такой извращенный ум, как у прочих. Меня именуют также циником и скептиком, но это потому, что я называю вещи своими именами, а не теми, кои мне хотелось бы, чтобы они носили. Если вы проводите жизнь, сидя на вершине нравственного холма, то ничего, кроме грязи внизу, не видите. А если, подобно мне, живете в самой грязи, то перед вами открывается обалденно хороший вид на чистое синее небо и чистые зеленые холмы вокруг. Не существует людей более злобных, чем носители нравственной миссии, как и не существует людей более чистых душой, чем те, кто погряз в пороке. И все-таки глупо, наверное, что я не сразу понял, куда она клонит.
– Если я ошиблась, мистер Уоллис, – тем временем говорила она, – уверяю вас, мне очень жаль, но поймите и вы: в случаях, подобных этому, я просто обязана выяснять все факты. Итак, родители?...
– Когда я вам их назову, – сказал я, – вы поймете, почему меня так встревожило и ваше желание обратиться в полицию, и шум в прессе, который из этого проистечет. Родители мальчика... – я выдержал театральную паузу, – это Майкл и Энн Логан.
Она разинула рот.
Я серьезно покивал:
– Вот именно.
– Знаете, мистер Уоллис, – сказала она, – а ведь лицо Дэвида с самого начала показалось мне знакомым. Я с ним встречалась. Мы с леди Энн делим в суде одно и то же место.
– Да ну?
Вот так сюрприз. Представляю, с каким упоением она выносит смертные приговоры браконьерам и эксгибиционистам.
– Ну вот, так случилось, что в Суэффорде живет сейчас девочка, Клара Клиффорд. Дочь Макса Клиффорда, возможно, вы и его знаете?
– О нем я, разумеется, знаю... я только не знала, что у него есть дочь.
– Ей четырнадцать. В общем, чтобы долго не рассусоливать: я сегодня после полудня прогуливался по суэффордскому лесу и услышал крик, а добравшись до места, обнаружил, что юный пыл и неопытность повергли Дэви в состояние, которое вы уже видели. Случай несчастливый, неприятный, но едва ли требующий вмешательства полиции.
Доктор Фразер смерила меня еще одним долгим взглядом:
– И вы действительно крестный отец Дэвида?
Я поднял вверх правую ладонь:
– Клянусь честью поэта.
Она улыбнулась, и я в первый раз заметил призрак чего-то привлекательного и даже эротичного, затаившийся в этих пронзительных голубых глазах.
– Если хотите, – предложил я, – можете снять отпечатки моих зубов. Такова ведь обычная в судебной практике процедура?
– Думаю, я поступлю иначе, – сказала она, вставая. – Пойду и еще раз переговорю с Дэвидом. Вы не будете против, если я оставлю вас здесь ненадолго?
– Нет-нет. Почитаю пока ваши письма.
– Ничего интересного вы в них не найдете, – рассмеялась она. – Зато в среднем ящике стола обнаружите пепельницу.
Я сочинил для нее небольшой подарок и записал его в блокнот:
Милая докторша по имени Фразер
Глаз имела, что твой хирургический лазер:
Если ты обормот,
Взгляд как в морду упрет -
Сэкономишь на бритве на разовой.
Ниже я приписал: "Лимерики – это лучшее, на что я ныне способен. Жаль только, не существует хорошей рифмы для "Маргарет"... С любовью, Тед Уоллис".
Под этой толстой коркой льда, думал я, кроется отлично сохранившееся страстное сердце. Я был уверен, что знаю, какие звуки она издает в миг оргазма. Что-то среднее между скрипом ржавой калитки и рыком атакующего ягуара. Э-хе-хе. Доказать себе правильность этой догадки мне все равно никогда не удастся.
Пока она заполняла бумаги, Дэви робко переминался у стола приемной. Участливая сестра, а возможно, и сама доктор Маргарет выдала ему несколько глянцевых журналов, чтобы было чем прикрыть пах. За журналами бугрилась плотная белая повязка.
– Я использовала кетгут, – сказала она мне. – Через пару дней он рассосется.
– Никаких долговременных повреждений?
– Какое-то время ему будет больно мочиться и еще больнее...
– Понятно.
– В остальном все нормально. Он сам себе будет хорошим целителем, не сомневаюсь.
– Вы даже не знаете, сколько правды в ваших словах, – согласился я, и Дэвид наградил меня грозным взглядом.
– Кроме того, я вколола ему сыворотку от столбняка и кое-какие антибиотики.
– А сможет он, сходив по-маленькому, сам заменять повязку?
– О, тут никаких сложностей не предвидится, верно, Дэви? – сказала она, кладя ладонь на плечо мальчика.
– Все будет в порядке, – ответил Дэви, извиваясь, будто червяк в банке удильщика, от смущения, вызванного тем, что о нем говорят поверх его головы, точно он пятилетний ребенок.
Из Нориджа мы выезжали в молчании. Я был слишком занят стараниями уворачиваться от грузовиков и столбов, да и у Дэвида имелось о чем подумать. Однако, выбравшись за пределы города и пристроясь в хвост приятно неторопливому автофургону, я почувствовал себя достаточно уверенно – теперь можно было и поговорить.
– Нам повезло, – сказал я, – что эта врачиха – подруга твоей матери.
– Да, она говорила. Она все расскажет маме?
– Нет, – ответил я, – не думаю.
– Может, я сам расскажу, – сказал, к немалому моему удивлению, Дэви.
– Ну, если это кажется тебе хорошей идеей...
Он неуютно поерзал на сиденье:
– Она должна узнать о поступке Саймона. О его дурном, злом поступке.
– Погоди-ка... – Я на секунду оторвал глаза от дороги, чтобы взглянуть на него. – А чего ты, собственно, ждал от Саймона? Знаешь, наткнуться на такую сцену...
– Он знал. Он прекрасно знал, что происходит. Знал и завидовал. Он хотел унизить меня, все испортить. Понимаете, он всегда завидовал мне. Он вроде того брата в притче о блудном сыне. Не может снести своей заурядности, того, что мама с папой считают меня не похожим на всех, специфическим.
– А ты, значит, такой и есть? Не похожий на всех и специфический? – До чего же мне надоело это жуткое слово.
– Вы же знаете, Тед, что это так.
– Рискуя показаться тривиальным, все-таки спрошу: разве того же нельзя сказать о любом другом человеке?
– Ну, это тоже верно. Я, в общем-то, и не считаю, что делаю что-то необычайное. Я думаю, каждый может обрести такую же силу, как у меня, если очень захочет.
– Даже я?
– Особенно вы! Вы уже обладали ею, когда были поэтом. Написали же вы "Там, где кончается река", ведь так?
– Я всегда считал, что сила моя, как поэта, есть результат изучения формы и размеров, ну и конечно, поэзии других людей, но уж никак не подключки к некоему мистическому источнику. И, – я решил, что пора прямо сказать ему об этом, – неприятно тебя разочаровывать, но стихотворение
"Там, где кончается река" отнюдь не о чистоте природы и не о том, как пагубно воздействует на нее человек.
– Именно об этом. О загрязнении.
– Оно о том, что стихи Лоуренса Ферлингетти и Грегори Корсо включили в школьную программу.
– Как это? – Он вытаращился на меня, точно на сумасшедшего.
– Стихи вдохновляются реальными вещами, реальными, дерьмовыми, конкретными вещами. Это стихотворение было просто-напросто горькой шуткой насчет того, как чистый источник поэзии мутится людьми, которых я считал никчемными, бесталанными ничтожествами. Я намеренно воспользовался усталой старой метафорой текущей к морю реки, чтобы утолить потребность сравнить этих бедных, безвредных американских поэтов с плавающим поверху дерьмом.
– Пусть так, – снова поерзав, сказал Дэви, – и все-таки я не вижу, какая тут разница. То значение, о котором я говорил, все равно присутствует в вашем стихотворении, верно? В истоке своем река чиста, а потом, на пути к морю, она с каждым городом и селением, через которые протекает, становится все более мутной и грязной, все более отвратительной. Ваше стихотворение об этом и говорит. Не думаю, что кто-нибудь из читавших его знает о тех поэтах. Само-то оно о чистоте.
– Да, но суть дела в том, что сочинение стихов начинается не с желания высказать некую мысль о Чистоте, или Любви, или Красоте – каждое слово непременно с заглавной буквы. Стихи делаются из реальных слов и реальных вещей. Ты отталкиваешься от низменного физического мира и от твоего собственного низменного физического "я". Если попутно возникает нечто значительное или прекрасное, так в этом, я полагаю, и состоит чудо и утешение, которые дарует нам искусство. Хочешь золота – изволь спуститься в шахту и выковырять его из земли, изволь пропотеть до печенок в грязной кузне, выплавляя его, – само оно сверкающими листами с неба не посыплется. Хочешь поэзии – изволь вываляться в человеческой грязи, изволь неделю за неделей, пока у тебя кровь носом не пойдет, сражаться с карандашом и бумагой: стихи не вливаются тебе в голову ангелами, музами или природными духами. Нет, Дэви, не вижу, что общего имеет мой "дар", каким бы он ни был, с твоим.
Некоторое время Дэвид сосредоточенно переваривал сказанное.
– А что, если быть точным, вы можете сказать о моем?
– Не знаю, дорогой мой. Вот в чем самая-то херня. Я не знаю.
Идущая за нами машина гуднула, и я обнаружил, что еду со скоростью меньше тридцати миль в час. Мне вдруг пришло в голову, что при наличии некоего умного устройства можно было бы с легкостью определять эмоциональное состояние водителя по тому, как он меняет скорость и насколько агрессивно орудует рулем. Я начал обдумывать идею чувствительных датчиков, которые отзывались бы на рассогласованность в действиях водителя и определяли ее причину по некой электронной таблице, составленной толковым психологом. А затем данные, взятые из этой таблицы, можно было бы выводить на установленное на крыше автомобиля табло. "Внимание! Водитель этой машины только что вдрызг разругался с женой". "Этот водитель только и думает, что о своей новой любовнице". "Этот водитель вне себя от ярости, поскольку не смог нынче утром найти свои очки". "У этого водителя ровное, спокойное настроение". Я убежден, что это внесло бы значительный, как любят выражаться отставные комиссары полиции, вклад в укрепление дорожной безопасности. Единственный, наверное, недостаток моей блестящей идеи состоит в том, что опытные водители, в каком бы настроении ни пребывали, все равно управляются с машиной лучше меня.
Мы нагнали фургон, и я потряс головой, отгоняя эти бессмысленные мечтания. Вот что в вождении хуже всего: мысли твои засасывает в подобие длинных туннелей, и ты словно погружаешься в спячку. Тебе не удается прорезать, если можно так выразиться, грудью прибой мыслей, он уносит тебя, и в конце концов ты отдаешься ему на милость.
Я искоса глянул на Дэви. Мальчик сидел, обмякнув, – рот приоткрыт, глаза стеклянные – в ступоре, который так хорошо удается подросткам.
– Возможно, мне помогло бы, – сказал я, – если бы ты побольше рассказал мне о самой природе твоих способностей. По-моему, у меня есть одна недурная идея, но ты смог бы заполнить кое-какие пробелы.
– Ладно.
Ко времени, когда вдоль дороги потянулись живые изгороди и за деревьями замелькали шпили Холла, я, по моим понятиям, был уже более-менее "на уровне", как выражается Макс Клиффорд. Я узнал и о Сирени, и обо всем прочем.
Прежде чем вернуть машину в гараж, я высадил Дэви на задах дома. Ему надлежало проскользнуть наверх – незамеченным, если удастся, – а я тем временем объясню домашним, что бедный ангелочек вконец вымотан после тяжелого дня, в течение которого он приделывал пчелкам оторванные крылышки, исцелял помятые лютики, лучезарно улыбался каплям дождя, – ну, в общем, вел себя, как и подобает Дэвиду. Саймон ждал меня у гаража. Я остановил машину и выбрался из нее, не выключив двигатель.
– Уже почти семь, – заметил он с намеком на жалобу в голосе. В записке я попросил его явиться сюда, на рандеву со мной, к половине шестого.
– Не суть важно, – сказал я. – Загони-ка это ублюдочное сооружение в гараж. Для меня дни вождения миновали.
Любовь Саймона к автомобилям взяла верх над раздражением. Он уселся в "мерседес", въехал в гараж и выключил двигатель. Я стоял на дворе, поджидая его. Дождь прекратился, все вокруг сияло, роняя капли, свежее, как отмытые листья салата.
Саймон проторчал в сумраке гаража непозволительно долгое время.
– Что ты там делаешь? – крикнул я в темноту. – Колыбельную машине поешь?
Через две-три минуты он вылез из автомобиля, обошел вокруг него и закрыл двери гаража.
– Там на переднем сиденье кровь была, – сказал он. – Я ее вытер.
– А. Молодец. Ну-с, если уже семь, мне лучше пойти в мою комнату и переодеться.
Мы пошли к дому.
– Я получил вашу записку, дядя Тед. И никому ничего говорить не стал. Да я так и так бы не говорил.
– Не сказал, – пробормотал я.
– О, извините. Вечно путаюсь.
– Господи, нашел за что извиняться.
Некоторые качества Саймона, похоже, пробуждали во мне интеллектуального погромщика. Любого громилу в той или иной степени распаляет бессловесное смирение его жертв, отчего он только сильнее ярится.
– Вы на меня сердитесь? – спросил Саймон.
– Нет, я безмерно зол на себя, – ответил я. – Зол на себя за то, что веду себя с тобой раздраженно, зол на тебя за то, что ты позволяешь мне вести себя с тобой раздраженно, зол на себя за то, что позволяю себе злиться, и пуще всего за то, что я тупица.
Фраза эта содержала слишком много "зол" и "раздраженно", чтобы Саймону удалось проникнуть в ее смысл, и потому он сменил тему:
– Как Дэви?
– Жить будет. Я велел ему сидеть в спальне. А что Клара?