- Гм… Может, они и пустят завтра… гм. Чего же вы тогда у меня спрашиваете? Они сказали - пусть и задувают.
- Но когда же?'- немного испуганно спросил Павел.
- А вот это если бы кто-нибудь мне самому сказал… Скоро уже! Вот-вот. Тут голова во-от таким кругом идёт. Извините, давайте в темпе ваши вопросы, в темпе, в темпе!
- Ну, естественно, я прошу подсказать, - заторопился Павел, - на что главное стоит обратить внимание, прежде всего на каких людей?
- Ясно. Назвать вам список передовиков?
- Ну, хотя бы…
- Поразительно! - закричал Иващенко, воздевая руки к потолку. - Просто поразительно, как вы начинаете с этого и только за этим идёте ко мне! А вы пойдите, а вы посидите, а вы потрудитесь, а вы разберитесь, а вы составьте список свой, свой, свой!
И на Павла обрушился тот самый неизрасходованный запас стрел, от которого он так непредусмотрительно заслонил лысого толстячка:
- Па-ни-ма-ете! Изволь им завтра пустить домну! Немедленно! Они спешат! Дайте им список передовиков и факты героизма! Может, мне ещё писать за вас? А?
Саркастически задав этот убийственный вопрос, он на секунду замолчал. И в этот момент в тишине растворилась дверь, пропуская стройного, модно одетого мужчину с фотоаппаратурой на боку. Ничего не подозревая, широко улыбаясь, он направился к столу.
- Вот! - торжествующе закричал Иващенко, указывая на него. - Вот и второй за списком! Стой!
Мужчина так и застыл, широко улыбаясь.
- Не, не, не, я не к вам, Матвей Кириллович, бог свидетель, я не к вам, я вот за ним! - воскликнул он. - Витьку Белоцерковского-то хоть вспомнишь, Павлушка? Я услышал: ты здесь… Нет, нет, мне не надо списков, Матвей Кириллович!
- Вы должны ходить ногами, вы должны смотреть, изучать жизнь! - гневно кричал Иващенко. - По кабинетам нечего ошиваться!
- Ого, начальство сегодня не с той ноги! - сказал Белоцерковский. - Ночью во сне вас, видно, на бюро драили, Матвей Кириллович?
- Вот я тебя продраю!
- Один только фактик, Матвей Кириллович! По старой дружбе!
- Иди, иди! К людям идите! Убирайтесь с богом!
- Извините меня, - искренне сказал Павел, - я думал… так лучше.
- А у нас не лучше! - ударил ладонями по столу парторг, так что подскочили телефоны.
- Бежим! - схватил Павла за плечи Белоцерковский. - Пока в шею не дали. Дочке привет, Матвей Кириллович! Как у ней зачёты?
- Выперли. Нормально, - сказал Белоцерковский в коридоре, обнимая Павла. - Вижу, я вовремя явился. Не обижайся на него, он добрый старик, но должность беспокойная. Иной раз и покричит, а в целом ничего, живой, на днях в клуб автолюбителей записался, говорит: "Как меня из-за всех вас прогонят, уйду на пенсию, куплю "Запорожца", кто мне его будет водить?"
- Что он на журналистов зол?
- Да это я его замучил. Иной раз неохота по территории шляться, идёшь в партком, фамилии, цифры списал - информация готова. Ну, он терпел, терпел, видит, что я совсем обнаглел… Отлично, Пашка, что ты здесь, гульнём же мы с тобой!
- Я ненадолго.
- Всё зависит от того, как насыщать время. Пустые полгода не стоят единого насыщенного дня… Слушай, а давай свернём вот тут за угол, отличнейший магазинчик, и продавщица знакомая, она нам и стаканчик даст.
- Ну, с утра пить…
- Как джентльмены! Только одну! Я сам не могу много, у меня машина, я за рулём.
- Тем более, - сказал Павел. - Я, понимаешь, если с утра выпью - потом весь день торчком летит.
- А! Это бывает. Ну, смотри… А то у меня тут пара бумажек завелась, контрабандный гонорар с радио, вне домашнего учёта, прямо карман жгут… Пошли!
- Потом, потом.
- У тебя какие планы?
- Смотреть домну.
- Господи, это пара пустяков, домна как домна, чуть больше других, поглядишь, как задуют её, опишешь дым, реку металла, озарённые лица горновых, мне ли тебя учить?
- Я хочу серьёзно.
- Ну и дурак. Извини, я без зла.
- Значит, ты в газете?
- Да, сооружаю что угодно - от стишат до фоторепортажей.
- Знаешь, у меня до сих пор в памяти некоторые строчки из твоих тогдашних модерных стихов…
- О, Пашка, это я выбросил, начисто. И, кстати, не заговаривай со мной, даже не напоминай о стихах.
- Почему?
- Потому, что, как мы говорили в детстве, кончается на "у". Я знаю, что я с тобой сейчас сделаю. Идём вместе, и я в два счёта открою тебе на этой домне самое главное, самую, так сказать, глубоко скрытую суть. Потому что у нас по редакции я к ней прикреплён, на ней зубы проел. Меня тебе сам дьявол послал. Радуйся! И быстренько освободимся.
Завод утопал во мгле. Из неё причудливо выступали коленчатые конструкции, а над головой было сплошное молоко. Туман смягчал грохоты и свисты, словно закладывал уши, но вздрагивание земли замечалось сильнее. Проехал, сильно дымя, паровозик с огненно-пышущими ковшами, но своими ватными клубами дыма ничего не добавил к окружающей мгле.
- Так вот, крупнейшая в мире домна-гигант! - закричал Белоцерковский. - И в сутки будет пожирать шихты примерно…
- Десять эшелонов!
- Совершенно верно, и эти эшелоны будут зелёной улицей мчаться по стальным магистралям, ведомые знатными машинистами-богатырями, под лозунгом "Всё для руды!", и при нашей великолепной электрифицированной, самой протяжённой в мире сети железных дорог это главное! Курская магнитная аномалия содержит глобальные запасы железа, потому эти чудовища будут расти, пока не станут впритык, и каждое - четыреста, пятьсот тонн пыли в воздух. Задачка для школьников: четыреста тонн умножить на икс, ответ в конце задачника. Ты это пиши, пиши! Отрази!
- У меня это уже записано, - улыбнулся Павел.
Тем временем они оказались в царстве неподвижных транспортёров, и Павел узнал это место: Белоцерковский вёл его точно таким же путём, каким вчера шли с Селезнёвым.
- Бункерная эстакада, яркий пример трудового героизма! - торжественно объявил Белоцерковский.
Они подошли поближе. Вчерашняя бригада во главе с пожилым дядей, дружно навалясь, передвигала железные рамы. Белоцерковского приветствовали, как старого знакомого, весело, несколько иронично, а на Павла опять настороженно покосились.
- Становись, Михалыч, надо тебя снять, - велел Белоцерковский, открывая аппарат и лампу-вспышку. - Тьфу, вид у тебя, извини…
- Такая работа, - пробормотал смущённо бригадир.
- Небритый! На! - Белоцерковский достал из кармана бритву "Спутник", быстро накрутил её. - Из-за вас, несознательных, специально бритву носи. Брейся и заодно отвечай - пишу. На сколько процентов?
- На двести.
- Пойдёт. Кто отличается?
- Да все…
- Не пойдёт. Конкретно три фамилии.
- Ну, давайте на этот раз… Кузькина, что ли? Петрухина, Сомова.
- Готово. Давай бритву. Шапку надо сменить. Павел, дай ему свою шапку. Ну вот, другое дело… Улыбка! Взгляд вперёд и ввысь!
Белоцерковский несколько раз щёлкнул, бригадир изо всех сил пыжился, ребята похохатывали над ним, скаля зубы, потом Павел получил обратно свою шапку, бригада снова навалилась на раму, а Белоцерковский весело сказал, направляясь к лесенке:
- Полста строк на первую страницу в кармане. С фотографией плюс. "Образцы вдохновенного труда доказывает, ведя последние предпусковые работы, славный коллектив…"
- Ты гангстер пера, - сказал Павел. - Как же тебя в газете держат?
- А, брось! Кто не гангстер, тот тупой мул, как этот Михалыч, на котором ездят все, кому не лень. Или убеждённый мул, как Фёдор Иванов.
- Как ты сказал - Фёдор Иванов?
- Убеждённый мул. Такая жизненно необходимая категория. Без вопросов. На полном серьёзе залит по уши своим металлом и, кроме металла, ничего в жизни не видит. Металлические мозги. А был когда-то простой, приятный мальчишка, слушал наши беседы…
- Да! - сказал Павел. - Скажи, долго ещё у вас сохранялся кружок, когда я уехал?
- Нет, почти сразу и распался. Ты уехал, у Фёдора сломался велосипед. Он им в проволоку врезался, и рама - пополам, а сам в больнице лежал… А потом ведь все расползлись учиться, кто куда.
- Я вспоминаю наши встречи, словно это было вчера…
- Чёрт его знает, маленькие мы все прелесть, вероятно, потому, что всё спрашиваем. А потом уже не спрашиваем, а утверждаем - и превращаемся в какие-то столбы.
- Себя ты к столбам не относишь?
- Себя я отношу к огородным пугалам. Но этим я горжусь, ибо пугало - это всё-таки личность, неповторимая индивидуальность, и его ночной горшок на голове - личный горшок, совершенно не такой, как у других.
- А что случилось с Женькой? - спросил Павел.
- Женька отличная была девчонка, помнишь, блестящие глазки, стремления, мечты, кристальность. Теперь - непроницаемое лицо, глухая усталость от жизни плюс высокомерие. Её личная жизнь не удалась - значит, виноваты во всём мужчины двадцатого века, злодеи. Она всё поняла и решила жить в высокомерном одиночестве, под ручку не ходит, водку не пьёт, гнусные предложения отметает. Ненавижу таких святых дур!
- Так злобно говоришь, - сказал Павел, - потому что это твои гнусные предложения отметены?
- Ладно, она женщина, не будем говорить о ней гадости. Самым человечным, реальным и остроумным оказался, как это ни странно, Миша Рябинин, любитель джаза. Всё это, конечно, весьма относительно, но мыслит он трезво, хотя, к сожалению, дурак.
- У него были уникальные математические способности, что с ним стало?
- Ничего не стало. А он их применяет сейчас более чем остроумно. О, как применяет! Ух, торгаш, захапистый мужик, шкура! Я к нему иногда захожу, глушим коньяк. Мишка очень забавный, только жаль, что дурак, такой врождённый, без фантазии, и потому хоть и сволочь, но чересчур уж примитивная… Но кого я ненавижу по-настоящему, зверски - так это Селезнёва Славку. Вот где мразь! Этакий розовощёкий, бодренький трепач, фарисей, дармоед, лодырь, карьерист, лицемер, общественный благодетель!
- Хватит! Стоп! - закричал Павел, дивясь. - Ты мне выдал целый зоопарк. Слушай, нельзя же так в конце концов односторонне и пристрастно…
- Ты не привык к моей манере, ещё не то от меня услышишь, - небрежно, но не без кокетства возразил Белоцерковский. - Я именно тем и славлюсь, что говорю то, что думаю. Они балдеют, думают - шучу. Одни считают меня шутником, другие шизофреником, третьи неопасным дураком…
Среди строительного хаоса, примостившись у рельсов, закутанная тётушка в белом переднике продавала пирожки, словно в городе на углу; из алюминиевых кастрюль, накрытых марлей, шёл вкусный пар.
- С чем пирожки? С котятами?
- С котятами, сынок!… Гар-р-рячие, кому, с мясом!…
- Дайте шесть штук!
- Только бумаги у меня нету…
Они набрали пирожков, стали есть их, обжигаясь, измусолив руки. Полезли по трапу к железным дверям доменного цеха.
- Это верно, - сказал Белоцерковский, - я такой злой, потому что с утра не жрал. Но Селезнёва ненавижу не меньше.
- Тогда вы особенно дружили. Он смотрел тебе в рот, души не чаял, был влюблён в тебя!
- А такие-то, братец, влюблённые потом становятся врагами насмерть!
Он показался Павлу ещё более грандиозным, этот цех, а выпуклый бок домны ещё внушительнее, чем вчера.
Туман проник сюда, стелился под потолком, и мощные лампы светили сквозь него мутными, в ореолах, шарами.
В отличие от вчерашнего у домны теперь не было ни души. Только белел плакат "Дадим металл 26 января!", причём ноль был так хорошо переделан в шестёрку, что самый придирчивый глаз не заметил бы следов.
В полном безмолвии, спотыкаясь о разные железяки, громко переговариваясь, Белоцерковский и Павел полазили везде, как мальчишки, подобрались к дыре лётки и посмотрели в неё.
Она невольно вызывала уважение: шутка ли, именно здесь будет литься огненная лавина, а сейчас так себе, просто дыра в кирпиче, немного заиндевевшая, да ещё в неё гулко свистал, всасываясь в домну, воздух. Вдруг Павел заметил в чёрной глубине дыры какие-то световые блики. Что-то там, внутри печи, звякнуло, возился кто-то живой.
- Эге-ге-ей! - закричал в лётку Белоцерковский. - Ку-ку!
- Бу-бу-бу!…- ответил человек изнутри, как из преисподней.
И между ними состоялся такой короткий диалог:
- Алло! Задувка когда?
- Скоро!
- Как скоро, сегодня, завтра?
- Скоро, вот-вот.
- А что из работ осталось-то?
- Кой-чего осталось.
- Ну, бог в помощь!
- Бу-бу-бу!…
В лётке зашуршало, и что-то полезло. Белоцерковский отскочил. Вылезла тонкая железная труба, покрутилась вокруг оси и замерла.
- Ясно, что ничего не ясно, - сказал Белоцерковский. - А поехали-ка мы домой. Закоченел я, как собака. Поверь моей интуиции, что задувка состоится через неделю, не раньше…
Глава 6
- Нет, нет, верный признак, - говорил Белоцерковский, живо ведя Павла к воротам, - если нет начальства и корреспондентов. Едем ко мне на хату, выпьем, вспомним былое, и это будет самое разумное. Ну, что ты можешь придумать умнее?
- Библиотека, учебник доменного дела…
- И-ди-от! - захохотал Белоцерковский. - Во-первых, Женька Павлова - это пас, полный пас! Во-вторых, лично я - кладезь местных знаний, я выдам столько, что никакой учебник не сравнится! Левое плечо вперёд, сюда, вот это моя телега, ничего?
- Ничего.
- Все четыре колеса, только заводится несколько, гм, иррационально. В крайнем случае толкнём.
У заводских ворот, лихо заехав на тротуар, стоял заиндевевший "Москвич", старый, со следами царапин и вогнутостей. Белоцерковский открыл ключом дверцу, влезли внутрь, как в холодильник. Застывший мотор действительно долго не хотел заводиться. Белоцерковский открыл дверцу и кликнул парней, кучкой стоявших у проходной. Дружно, смеясь, они навалились и погнали машину по улице, к удовольствию прохожих и мальчишек. Павел, проваливаясь в снег и спотыкаясь, тоже изо всех сил толкал, а Белоцерковский из кабины кричал указания. Метров через пятьдесят драндулет затрясся, зачихал и завёлся. Павел на ходу вскочил на переднее сиденье.
- Понимаешь, - сказал Белоцерковский, - у меня там шаром покати, ни крошки нет, так мы заедем в магазин, сделаем закупки, и для скорости предлагаю разделить: один- горючее, другой - закуску. Ты что берёшь?
- Всё равно.
- А мотор оставим работающим, не бойся, теперь уж не остановится до страшного суда.
Магазин, в который приехали, оказался великолепным, отделанным по последнему слову - сплошь стекло и дневной свет.
Белоцерковский развил бешеную деятельность, толкался у прилавков, лез без очереди в кассу с криком "Доплатить!", накупил целую охапку колбасы, сыру, конфет, камбалы в томате, шпротный паштет, голубцы в банке, всего, кроме вина. Он хотел коньяку, а его не оказалось.
Сложив покупки на заднее сиденье, отправились по дороге из Косолучья в город вдоль трамвайной линии ехать было трудно, дорога скользкая, машину заносило, и водитель из Белоцерковского был дрянной. Сам он, впрочем, был другого мнения, кажется.
- Что не восторгаешься мною за рулём? - спросил он гордо. - Мечтал я о машине, считай, с пяти лет - и, кажется, это единственная моя мечта, которая исполнилась… Невольно станешь пессимистом в этом болотистом мире.
- Ты хочешь сказать, что ты законченный пессимист? - спросил Павел, насторожившись.
За какой-нибудь час-другой общения с Белоцерковским у него появилось почти физическое ощущение чего-то нечистоплотного. Он уже жалел, что поехал. Следовало остаться и посидеть над книгами. С другой стороны, отличный случай понять, что же такое теперь Белоцерковский. "Спокойнее, спокойнее, не спешить делать выводы. Смотреть, слушать", - приказал себе Павел.
- Пессимист не пессимист… Всё сложнее, - продолжал говорить Белоцерковский. - Знаешь эти две притчи? Оптимист входит в театр и говорит: "Зал наполовину полон", - пессимист входит и говорит: "Зал наполовину пуст". Пессимист пьёт коньяк, морщится и говорит: "Как пахнет клопами!", - оптимист давит на стенке клопа и говорит с удовольствием: "Коньячком пахнет!" Ну так вот. Я не подхожу ни под одну из этих схем. Я считаю, что зал уже наполовину, если не более, пуст, но клопов в нём развелось пропасть, и все пахнут коньяком!
Видимо, Белоцерковский раздразнил себя такими разговорами, потому что, приехав в город, заявил, что сейчас умрёт, если не достанет коньяку.
Поехали в Заречье, в Кусково, обследовали "Черёмушки", даже базар и два ресторана по пути, добрались до вокзала. Наконец из вокзального ресторана Белоцерковский выбежал с сияющим лицом. В каждой руке - по бутылке, завёрнутой в бумагу.
- С ума сойти: болгарская "Плиска"! Лишь потому, что директор знакомый. Я кретин, следовало сразу к нему, но я приберегал его уж как последний шанс. Хитрая лиса, всегда держит запас для особых гостей. Вот отрази-ка это ты в своих писаниях. Куда там, ведь не станешь, не возьмёшься!
- Взяться можно, но дело не в том, - рассеянно сказал Павел. Ему уже в третий раз за эту поездку приходил на ум тот странный сон в номере с Димкой, жаловавшимся на разговоры вещей, - и вспомнилась чёрная глыба с золотыми буквами. Каким-то странным образом и этот сон и эта глыба имели прямое отношение к Белоцерковскому, ко всему происходящему сейчас, но Павел ни за что не смог бы объяснить, какое именно. Дима Образцов и Белоцерковский - что общего? Решительно ничего. Дима умер, лежит сейчас там, среди плит, далеко. А здесь затевается обыкновенная выпивка, и Белоцерковский говорит, говорит…
- Есть коньяк - теперь у меня настроение на сто делений вверх… Посиди минутку, мне ещё надо позвонить.
Звонил он не минутку, а добрых полчаса. Истратил много монет, бегал по киоскам, меняя мелочь, снова упорно звонил, глядя в какие-то бумажки, записи. С кем-то подолгу говорил, улыбаясь и заискивая, то гневно ругался, швырял на рычаг трубку, то опять набирал номера, любезничал, убеждал. Павел совсем закоченел в машине, ожидая, но Белоцерковский пришёл довольный, загадочно сказал:
- Боролся за радость бытия, прости, что долго. Поехали!
Машина углубилась в проулки, долго петляла и выехала на самую окраину города, за которой простиралось гладкое белое поле, точно такое же, как перед окном Павла в гостинице. Открытый всем ветрам, стоял последним в улице длинный, облупленный, баракоподобный дом, утонувший в сугробах, едва пробились к нему по скверно расчищенному проезду.
Белоцерковский посигналил, но это было лишнее, потому что из подъезда уже бежали две девушки, застегивая на ходу пальто.
Одна из них была высокая, с огромнейшей причёской на голове, которую не смог целиком покрыть довольно объёмистый платок, и она была ярко накрашена, как для выступления на эстраде. А другая, наоборот, совсем ненакрашенная, с круглым лицом, круглыми испуганными глазами, толстая, так что пальто на ней чуть не лопалось.
Потеснили провизию на заднем сиденье, втиснули девушек. Представились:
- Зоя.
- Таня.
- А он - писатель из Москвы, - важно сказал Белоцерковский. - Великолепно, имеем полный комплект. Теперь, Пашка, поедем на мою хату, дворец такой, какого сроду ты не видел!