Основным занятием жителей Беркстауна было перекладывание своей вины на чужие плечи. Мистер и миссис О’Каллахан редко совершали попытки задуматься о затруднениях будущего - поразмыслить, к примеру, не разумно ли затащить торф под крышу, пока он снова не отсырел, или о том, стоит ли засевать три акра рапсом, когда и для ячменя-то уже все сроки прошли, - зато были великие мастера размышлять о прошлом. Когда торф оставался лежать под открытым небом всю зиму, так что большую часть его разворовывали, или когда на поздно засеянных акрах вызревал могучий урожай заячьей капусты, миссис О’Каллахан говорила, что виноват в этом Микки, подрядивший работника картошку окучивать, вместо того, чтобы дать ему лошадей, он бы все и перепахал, а Микки твердил, что насчет торфа кругом виновата она - надо было не покупать торф в Килкадди, а самим на болото идти. Они так хорошо освоили эту разновидность умственных упражнений, что принимались валить вину друг на дружку еще до того, как появлялся повод для каких-либо обвинений. Приедет, скажем, инспектор, проверить родословную их быка, и миссис О’Каллахан заявляет: "Тебе ее отдала" - прежде даже, чем Микки успеет спросить: "Куда ты родословную-то бычью засунула?". Иногда, если пропадала какая-то вещь, они становились друг напротив дружки и произносили: "Сам виноват, я же тебе сказала, положи ее в кухонный шкаф" или "Я ее в кухонный шкаф положил, а ты потом кухню белить затеяла", при этом кто-то из них держал пропавшую вещь в руке и даже размахивал ею, дабы подчеркнуть свою правоту.
Мистер Уайт сказал:
- Мы с вами не знаем, есть ли тут вообще чья-то вина. Может быть, Архангел явился вознести вам хвалы, или сообщить что-нибудь, или комплимент сказать, или еще что.
- Это все потому, что он про священников плохое говорил. Во времена моей матери (да упокоит Господь ее душу) один человек попробовал вилами согнать со своей земли пасторского бычка. И знаете, мистер Уайт, он тут же в глину и врос, стоял, точно статуй запечатленный, на месте, пока из Кашелмора отца Куина (да упокоит Господь его душу) не привели, только тот его и сдвинул.
- Наше происшествие никакого отношения к изгнанию бычков вилами не имеет. Мы знаем только одно - Архангел Михаил сошло к нам через кухонную трубу и надо как-то выяснить, чего Оно хочет.
- А может, она Дьявол.
- Все может быть, но только никакой Оно не Дьявол. Рано или поздно, миссис О’Каллахан, нам все равно придется предстать перед Ним, так давайте сейчас и предстанем.
- Это пускай Микки предстает. Муж он мне или не муж? Она как сошла, Микки тут же через моечную удрал, бросил жену, чтобы ее тут напополам разорвали.
- Я могу сходить, если хотите, за Микки. Но идти к Архангелу придется нам всем.
- Я к ней и на шаг не подойду, пока она не уйдет.
- Но, миссис О’Каллахан, вы же все время молитесь, платите за мессы, читаете житие Святого Антония. Вот уж не думал, что вы не обрадуетесь, увидев Архангела Михаила. Ну подумайте сами, какое великое случилось событие и прямо в Беркстауне. Неужели вы не будете после жалеть, что позволили Архангелу покинуть вашу кухню, даже не поздоровавшись с Ним? Если бы к вам явилась всего только миссис Джеймс из Экклстауна, вы бы с ней поздоровались.
- Я не могу, мне надо духу набраться.
- И сколько это займет времени?
- Может, и всю ночь.
- Но нельзя же заставлять Архангела Михаила дожидаться вас целую ночь…
Миссис О’Каллахан разрешила ситуацию тем, что уткнулась носом в молитвенник. С минуту мистер Уайт просмотрел на нее, горестно и недоуменно, а после бочком-бочком обогнул и отправился, точно совестливая овчарка, на поиски Микки.
Последний находился на чердаке, где хранили овес. Прежде чем укрыться там, он вооружился двузубыми вилами, а услышав, как мистер Уайт поднимается по лестнице, сделал вид, будто ворошит ими овес. Стоял август, так что овса осталось всего стоуна два. Прежде, когда овес только еще привезли и его требовалось ворошить, Микки неизменно от этого занятия отлынивал. Да и выбор сенных вил для ворошения овса разумным никак не назовешь. Но таков уж был Микки.
А был он маленьким, краснолицым человеком лет шестидесяти, немного смахивавшим на первого герцога Веллингтона и немного на черепаху. На Веллингтона он походил носом, а вокруг его круглой шеи шли складки и оттого казалось, будто он способен, когда ему что-либо грозит, втягивать голову в плечи. Обладай Микки подобной способностью, он наверняка провел бы большую часть жизни со втянутой головой, поскольку на ферме боялся практически всего - быка, лошадей, пчел, даже индюков. У мистера Уайта он почти всегда пребывал на плохом счету. Частично из-за его робости, частично из-за лени, частично потому, что в физическом отношении Микки представлял собой род неандертальского идиота. Мистер Уайт неизменно обнаруживал и неизменно с гневом, что-нибудь новенькое из того, что бедный Микки делать не умеет. Будучи, предположительно, фермером, Микки не умел пахать, сеять и запрягать лошадей, однако дело было не в этих довольно сложных вещах. То, что гневило мистера Уайта, казалось ему попросту невероятным. К примеру, Микки не умел заводить собственные часы, не умел, глядя на них, сказать, который теперь час, не умел понять, что изображено на фотографии, поскольку держал ее обычно кверху ногами. Как-то раз, когда мистер Уайт, вознамерясь развить ум Микки, отвез его в Тару, тот, указав на возвышавшийся милях в восьми шпиц замка Трим, спросил: "А что это там за человек?". Он не знал, сколько ему лет, не знал собственной фамилии: мистеру Уайту, при заполнении им для всех домашних бланков переписи населения, пришлось выяснить ее самостоятельно - по свидетельству о конфирмации. Не мог сам ни пилой воспользоваться - кого-нибудь нанимал для этого за небольшие деньги, - ни гвоздя забить. В ограде одного из его полей была калитка, которую Микки так и не научился открывать, и потому перелезал через нее, притворяясь, будто ему так больше нравится. Однажды мистер Уайт, на которого порой нападало какое-нибудь нелепое увлечение, целую зиму вязал для себя носки. Каким-то образом, увлечением этим заразился и Микки - и попросил, чтобы его научили вязать. Шесть месяцев, тратя каждый вечер по часу, мистер Уайт пытался добиться, чтобы Микки закончил хотя бы один простой ряд. Он перепробовал все - спицы и шерсть, трости и веревку, две кочерги и кусок каната. Однако у Микки сильно потели ладони, оставляя на шерсти пятна, одну из тростей он сломал, но ряда самостоятельно так и не закончил. И очень по этому поводу тужил.
Свою физическую бестолковость, от которой у мистера Уайта просто опускались руки, леность и нежное отношение к собственной шкуре Микки без особого успеха скрывал под личиной довольства собой, которую надевал обычно в целях самозащиты. Микки пытался уверить себя самого, будто он мастер на все руки, и даже давал иногда мистеру Уайту советы по плотницкому делу, выполнение которых приводило к результатам катастрофическим. К тому же его, как и большинство слабых людей, временами одолевало упрямство. Будь он просто дурачком и извиняйся за это, мистер Уайт мог бы его простить. Но простить дурачка упрямого и самодовольного было решительно невозможно. Нехороших слов мистер Уайт Микки никогда не говорил, однако вены на его лбу завязывались узлами и порой ему приходилось даже принимать "Соли Эндрю" для успокоения печени.
Местные жители считали Микки О’Каллахана простачком. Что следовало считать, несмотря на перечисленные его особенности, неверным. В смысле управления фермой он был достаточно безнадежен - в том, то есть, что касается обдумывания работы, которую необходимо исполнить, - а вот по части измышления способов, позволявших от нее отвертеться, Микки был истинным гением. Что досаждало мистеру Уайту в особенности, так это вечная невозможность понять, не умеет ли Микки пахать по причинам bona fide или же эта его неспособность есть лишь полезное достижение, избавлявшее Микки от необходимости что-либо делать. Вообще говоря, мистер Уайт временами думал, что неповоротливость и инфантильность Микки это бессознательно, но тщательно выстроенная линия обороны, позволяющая ему проводить жизнь в безделье.
Особенно болезненной делало эту ситуацию для мистера Уайта, - тратившего куда больше сил в стараниях усовершенствовать О’Каллаханов, чем сами они тратили в стараниях не усовершенствоваться, - то, что Микки был человеком наимилейшим. Веселым, привязчивым и добрым. Мистера Уайта он обожал и готов был на все, лишь бы не оказаться у него на дурном счету, - на все, что не подразумевало работы или опасности. Микки был добродушен, за вычетом тех случаев, когда выходил из себя, впрочем, гневался он лишь на предметы неодушевленные, потому что от живых можно и сдачу получить. Рассказывали, что как-то, прищемив палец той самой калиткой, он залился слезами и побил калитку ногой - и зашиб пальцы стопы, да так, что у него пошла носом кровь, закапавшая, смешиваясь со слезами, с кончика его нелепого клюва.
Так или иначе, Микки находился на чердаке и ворошил двузубыми вилами фунтов тридцать, примерно, зерна - с таким видом, будто дело это весьма важное и безотлагательное.
- Господи, что это вы делаете?
- Да вот, овес ворошу, - извиняющимся тоном ответил Микки. Он уже понял, что это ему не поможет.
Мистер Уайт сардонически оглядел вилы, судорожно сглотнул и сказал:
- Ну ладно, у вас на кухне стоит Архангел Михаил.
- О, Госпди!
- Да, и если вы можете покончить с этим занятием в другой раз, жена просит вас прийти и поприветствовать Оного.
- А труба не прогорела?
- По-моему, нет.
- Может, нам лучше всего, - с надеждой произнес Микки, - оставить его в покое.
- Нет, это не лучше всего. Бояться нечего. Оно не причинит нам никакого вреда.
- А вы к нему близко подходили?
- Да, дважды. Оно вполне безопасно.
Микки всегда верил мистеру Уайту на слово. И теперь его преклонению перед жильцом предстояло пройти испытание. Он бросил вилы на чердаке - их потом две недели искали - и спустился по лестнице, по которой грустно пыталась вскарабкаться Домовуха, умоляющим взглядом выискивая вверху хозяина. Однако страх так Микки и не покинул. И он обиженно осведомился:
- И зачем было слезать по трубе в такой час? Что они, в удобное время прийти не могли?
Вторую свою экспедицию мистер Уайт повел кружной дорогой - к парадному входу. По какой-то причине ему не хотелось возвращаться прежним путем, проходившим близ кухни. Они миновали населенный воробьями сенной сарай; миновали сооруженный из рифленого железа гараж, где стоял автомобиль мистера Уайта, который он в последний раз заводил лет пять назад; миновали надворную постройку, носившую название "Недов дом", кровельные желоба у нее отсутствовали, так что постройку мало-помалу разъедала сырость; миновали теплицу, возведенную мистером Уайтом, только потом обнаружившим, что летом стена ее смотрит не так чтобы очень на юг; миновали солнечные часы, на которых он же с грустью начертал девиз:
Мы служим лишь тому, кто тут стоит и ждет;
миновали нужник, устроенный так, что в нем могли бок о бок расположиться двое; миновали улья, которые Микки всегда обходил по широкой дуге. И наконец, быстро нырнули в парадную дверь - быстро, потому что в веерном окошке над нею расположились на жительство два роя на редкость злобных диких пчел. По этой причине, в жаркие и дождливые дни парадной дверью почти не пользовались. Да оно было и к лучшему, потому что не истирался линолеум в передней. Там обычно стоял низкий гуд, как от динамо-машины.
Миссис О’Каллахан перед Пражским Младенцем уже не наблюдалось. Слышно было, как она расхаживает по спальне наверху, облачаясь в свой лучший наряд, чтобы оказаться готовой - мало ли что - к воскрешению из мертвых. К сожалению, сменить нижнее белье она, как ей ни хотелось, не могла, потому что чистое хранилось в кухонном буфете.
Вниз она сошла в воскресном платье и шляпке. Мистер Уайт счел это смехотворным - лишнее доказательство того, что и англичане знают не все на свете, поскольку с канонической точки зрения миссис О’Каллахан, покрывшая голову, направляясь на встречу с Архангелом, была совершенно права - об этом можно прочесть у Св. Павла, Св. Амвросия, Св. Иеронима, Св. Киприана, Тертуллиана и многих других.
Помимо шляпы, миссис О’Каллахан прихватила с собой откупоренную бутылку святой воды, которую держала в руке, приткнув большим пальцем горлышко. Она изготовилась к бою.
Подобно ребенку, идущему в гости, миссис О’Каллахан пребывала в сильном волнении.
- Микки, что за вид! Ты что, обуться не мог?
- Да башмаки-то на кухне.
- Так хоть побрейся.
- А вода?
Чтобы получить для бритья горячую воду, ему пришлось бы добраться до кухонной кастрюльки.
- Ну, хоть костюм бы надел, во славу Божию.
Пока Микки облачался в синий костюм и пристегивал чистый воротничок - в его случае то был несомненный акт веры, поскольку ко времени, когда Микки удавалось пристроить воротничок на должное место, тот уже становился грязным, - мистер Уайт тоже поднялся наверх и повязал галстук. И причесался. Последнее сказалось на его общем облике поразительным образом, так как при обычном течении жизни причесывался он редко, разве что просыпаясь по утрам, шляпу тоже носил редко, а большую часть дня проводил, копаясь в огороде, где дул сильный ветер. В итоге, при спутанных его волосах и бороде, удивленные голубые глаза мистера Уайта обычно походили на два яйца, лежащие в гнезде какой-то неопрятной птицы, ну скажем, цапли.
Когда все трое ощутили себя достаточно чистыми и сторожкими, они построились гуськом и направились к кухне.
Миссис О’Каллахан плеснула в сторону кухонной печи с четверть пинты святой воды. Затем, поскольку ни к каким вредоносным последствиям это не привело, все неловко опустились под прикрытием одного из столов на колени. Они не задавали вопросов, даже не молились, но в почтительном безмолвии внимали даваемым им наставлениям. Домовуха отыскала под столом кастрюльку с клеем, который мистер Уайт намеревался использовать для починки перил и, пока звучали названные наставления, довольно шумно его поедала.
Глава III
Существовали и еще три человека, чьи жизни вращались в то время, о котором у нас идет речь, вокруг Беркстауна, однако при Возвещении они не присутствовали. Человеками этими были: приближенный мистера Уайта "Мастер" Пат Герати; Томми Планкетт, разнорабочий, который исполнял за Микки все работы по ферме; и молодая, шестнадцатилетняя всего лишь, чернозадая служанка, которую звали Филоменой.
"Мастер" Герати был плотным, средних лет мужчиной с розовыми щеками и яркими глазками, выглядевшим олицетвореньем здоровья. Увы, он был также маньяком. Мания им владела простая, не острая и не кататоническая, так что у местных жителей она особых пересудов не вызывала. В Кашелморе и его окрестностях имелось множество и других сумасшедших, чье поведение отличалось гораздо большей колоритностью: одни строили проходившим мимо людям рожи из-за заборов, другие непристойным образом выставляли себя напоказ, третьи просто сидели всю жизнь под запором в задних комнатах домов. Собственно, такие узники задних комнат имелись в изрядном проценте домов Кашелмора, - некоторые из них, склонные к буйству, были привязаны к кроватям, некоторые представляли собой мужчин в годах, отродясь не носивших никакой одежды, кроме девчоночьих платьиц, некоторые - женщин с мутными глазами, набравших по причине отсутствия моциона или того, что дневного света они ни разу в жизни не видели, аж двадцать стоунов веса. В задних комнатах держать их было дешевле, чем в лечебницах.
Пат Герарти выглядел в сравнении с ними существом вполне нормальным, поскольку им и владела-то всего лишь мания величия. Он считал, что никто, кроме него, никакой работы правильно сделать не может. Особенно смутительной делало эту веру то, что она была более-менее оправданной. Пат был хорошим мастеровым, относившимся к любому делу с основательностью настоящего английского труженика. Если ему приходилось заливать пол свинарника бетоном, он, прежде чем начать, выгребал оттуда навоз и даже обычную грязь до тех пор, пока не добирался до твердого основания. Почти все остальные из тех, кто жил в радиусе десяти миль от Беркстауна, лили бетон поверх сора, отчего полы быстро растрескивались.
Таким образом, мания величия Пата подпиралась фактами. К несчастью, ей сопутствовала неспособность оставить в покое чужую работу. Хороша она была или дурна, Пат все равно разносил ее вдребезги, и затем исполнял сам. И это отбивало у его товарищей охоту вообще делать что-либо, у них попросту опускались руки. Мастеровой, который целый день складывает кормовую свеклу в бурт, вряд ли станет испытывать довольство, увидев, как Пат, кипя демонической энергией, равняет этот бурт с землей, даже если он затем соорудит его заново. Да и сама работа занимала в итоге время вдвое большее, поскольку делалась дважды. В результате, все, кому приходилось трудиться бок о бок с Патом, рано или поздно начинали его бить. Он не только уничтожал чужую работу, он еще и ядовито критиковал ее, пока она производилась. И обычно орава обозлившихся стогометателей или жнецов отволакивала его в какую-нибудь канаву и лупцевала там до полусмерти, что, однако же, не мешало Пату объяснять им попутно, как и в чем они были не правы.
После нескольких таких покушений на его жизнь Пат решил трудиться по возможности в одиночку. Он не лишен был способности оценивать свое положение - во всяком случае, понимал, что с другими ему "сладиться" не удается, - и несколько лет зарабатывал себе на одинокую жизнь рытьем рвов и канав. Путник, следовавший по земле Кашелмора, который своими редкими рощами и болотцами между ними напоминает равнины Букингемшира, мог порой натолкнуться на прорезь в земле и на "Мастера" Герати, надсекающего ее дно с энергичностью двадцати кротов. Если Пат был знаком с этим путником, и в особенности, если тот ему нравился, бедняге приходилось задерживаться минут на двадцать и дольше, чтобы полюбоваться канавой. Пату любых похвал было мало. Красота канавы, ровность ее стен, качество работы, количество того, что было проделано с утра, все это полагалось одобрить дважды и трижды, и Мастер все равно оставался не удовлетворенным.
"Мастером" его называли лишь за глаза. Женат он не был, жил с глухонемой сестрой.
Мистер Уайт связался с ним по ошибке. Пата подрядили очистить в Беркстауне несколько рвов, а его глухонемая сестра не то сперла, не то не сперла с бельевой веревки две с половиной пары чулок - или была заподозрена в этом, - а тут еще припутался какой-то железный клин (для валки деревьев), плюс дополнительные осложнения, связанные с приемным отцом, работным домом, сенным навесом, ну и иными деталями, слишком запутанными для рассказа длины не эпической. В результате, Пат Герати едва не лишился работы, поговаривали даже о том, что на него надлежит напустить Гражданскую гвардию (или тут речь шла лишь о его сестре?), - но в дело вмешался мистер Уайт, веривший, совершенно, между прочим, напрасно, что Пат, а может и сестра его решительно ни в чем не повинны. Мистер Уайт и опомнится не успел, как Пат оказался у него в услужении на полный рабочий день, хотя занять его было решительно нечем.