Элизабет Блаукремер. Еще бы. Возьмите толстуху фрау Шветц и малышку Беббер. Шветциха трижды в день открывает свой сейф и пересчитывает деньги, двести пятьдесят тысяч, которые дал ей муж, чтобы она оставила его в покое, ибо он не может развестись. Это две с половиной тысячи стомарковых ассигнаций – пятьдесят пачек по пять тысяч каждая. Потом она пересчитывает их еще раз, потому что обсчиталась на пятьсот марок. Зачем он дал ей деньги, зачем?
А малышка Беббер стоит и стоит под душем целыми днями, боюсь, смоет с себя всю кожу. Потом она долго зовет Христа. Я знавала обеих в те времена, когда одна еще не пересчитывала деньги, а другая помышляла о чем угодно, только не о Христе – о танцах, теннисе, флирте, платьях. Это была безобидная милая блондиночка. Отчего она теперь взывает к Христу, отчего все время моется под душем и держит наготове кучу чистого белья? Знала я и их мужей – Шветца и Беббера. За что Шветц дал своей жене столько денег? Какое это имеет отношение к фантазии? (Громче, почти угрожающе.) А к кому мне взывать? Ведь Дмитрий вот уже сорок лет как мертв, и у меня не хватает воображения представить, как он теперь, уже шестидесятидвухлетний, переводит на русский язык Гёльдерлина. Таким я его не вижу и не могу взывать к нему – я видела его молодым, а сама уже давно не молода.
Д-р Думплер. Тем не менее вы долго жили с доктором Блаукремером в Гульсбольценхайме вполне благополучно.
Элизабет Блаукремер. Да, и временами мне это нравилось: болтовня за чашкой кофе, вечеринки, праздники стрелковых обществ; как страстная любительница танцев я ходила даже на балы пожарников, ну и на ярмарки, естественно. Все ради партии, которой это приносило голоса, хотя голосов и так хватало. Но Блаукремер считал, что праздники привлекают избирателей, а избиратели всегда нужны. Никто не требовал от меня переходить в другое вероисповедание, но я перешла. Блаукремер говорил: красивая, благородная прусская протестантская девушка – это чудесно, это почти экзотика. Но католичество мне нравилось, и я перешла в католическую веру и даже была довольна, что Блаукремер изменял мне с другими женщинами – лишь бы оставил меня в покое. Он хотел ребенка, а я спрашивала себя, как такой человек может желать детей. Я их не хотела, я постоянно вспоминала, как брат и дети Плотцека болтались на веревке…
С любовниками у меня ничего не получилось – я пила и читала Стивенсона Ни один любовник не сделал меня счастливой: порой я несколько часов испытывала нечто вроде счастья, когда мы жили на Рейне и я, сидя в зимнем саду, медленно напивалась – наедине с Рейном и бутылкой. Так я могла сидеть часами. Из знакомых выносила только Эрику Вублер. Она молчала, пила вместе со мной и смотрела на Рейн… Право, сожалею, что рассказала о прелате… у Рейна я по крайней мере часок-другой была счастлива, но вы отняли его у меня. На рейнском берегу я больше не смею появляться.
Д-р Думплер. И не надо там появляться. Значит, вы признаете, что история с прелатом была выдумкой?
Элизабет Блаукремер. Признаю, но не потому, что выдумала ее, а потому, что прелат был не в себе, когда вошел в мою спальню. Он был не в себе, его действительно подпоили. Но от истории с Кундтом я не отказываюсь.
Д-р Думплер. Ваше положение осложнилось, пошатнулось, когда вы внушили себе, что узнали в Плониусе…
Элизабет Блаукремер. Да, я узнала в нем Плича, хотя теперь он называет себя Плониусом. Кровопийца. Однажды я видела его в охотничьей комнате у Кундта. Когда я вошла, мне показалось, он хочет встать, но он так и не встал, возможно, его удержали. Однако я узнала его, да, да, узнала: он бывал у нас дома, охотился, пьянствовал, сидя у камина… Кровопийца. Мужчина красивый, ловкий, кавалер с головы до пят, я даже танцевала с ним тогда. Он не особенно изменился, минувшие сорок лет почти не оставили на нем следа. Поседел, конечно, на лице морщины. Но в целом хорошо сохранился, а голос… тем же голосом он приказалтогда убить детей и покончить с собой в случае прихода русских, И они убили себя а детей, когда пришли русские. Это был Плич, мы звали его Кровопийцей, и он гордился этим прозвищем. В то время он, кажется, был одним из самых молодых генералов. Бойкий, умел ухаживать, целовать ручки и прочее. После я подумала, что меня специально пригласили, чтобы проверить, может ли его кто-нибудь узнать. И я узнала его, испугалась до смерти и с криком выбежала из дома. Всю ночь плакала, в слезах бродила по деревне.
Д-р Думплер (так же спокойно, как Блаукремер). Если это не плод вашей фантазии, тогда это классический случай ошибки. Или же пример мании преследования, вызванной определенной травмой. Плич умер, это официально признали – даже русские. Вы не могли видеть Плича. Вы видели Плониуса, а у него, возможно, есть большое сходство с Пличем.
Элизабет Блаукремер. А его голос, а эти стальные глаза… наконец, шрам па шее?
Д-р Думплер. Какой шрам?
Элизабет Блаукремер. Я его приметила во время танца – белое пятнышко, прямо за ухом, величиной с фасолину. Я приметила его, когда мы танцевали. И после этого я не смею кричать, когда вижу этого Кровопийцу, уютно рассевшегося рядом с Кундтом, Блаукремером и Хальберкаммом! Раньше я никогда не кричала, терпела все, все, немножко пила, читала Стивенсона, гуляла, помогала поднимать избирателям настроение, чтобы собрать больше голосов. Но Плич – это уж слишком. Нет! Нет!
Д-р Думплер. Плич мертв, а Плониус реабилитирован. Никто не оспаривает, да, он виноват, но теперь он реабилитирован и он не Плич. Вам не станет легче, если вы постоянно будете себя обманывать. (Вздыхает.) Ведь с тех пор прошло более сорока лет. Ваш брак тоже давно аннулирован. Вы зрелая женщина пятидесяти четырех лет, физически здоровая – и вы хотите жить, должны жить. Неужели у вас нет никакого утешения – я имею в виду утешения религиозного?
Элизабет Блаукремер. Вы полагаете, я должна взывать к Христу? (Качает головой.) Нет, не могу. У меня был Христос в детстве, когда я была маленькой девочкой. И в Гульсбольценхайме тоже, где Блаукремер стал моим мучителем, – но меня лишили Христа, изгнали его из меня, и я позволила его изгнать. Когда по утрам – после пьянок, оргий и всякого свинства – они преклоняли в церкви колена и, полные раскаяния, молитвенно воздевали руки, в этот миг все они были кроткими, искренне благочестивыми. Даже Блаукремер несомненно верующий человек, а Кундт наполовину мистик. Мессу служил милый прелат – его я, пожалуй, могла бы полюбить и, наверное, совершила ошибку, оттолкнув от себя такого чуткого человека. Нет, ту церковь Христос покинул, покинул навсегда… А потом еще Плич. Нет, не могу…
Д-р Думплер. Если б я только знала, чего вам не хватает, и была бы в состоянии это дачь…
Элизабет Блаукремер. Я ни в чем не нуждаюсь – могу поплавать, поиграть в теннис, погулять, обильно и вкусно поесть. Здесь ежедневно предлагают на выбор три меню, внизу в баре сидят жиголо , которые готовы потанцевать со мной, но я больше не танцую. А вечерами из леса через луг сюда приходят козуленьки.
Д-р Думплер. Почему вы говорите "козуленьки" вместо "косули"? По-моему, нехорошо иронизировать, когда речь идет о прекрасном творении природы. А называть жиголо наших самоотверженных сотрудников, этих прекрасно подготовленных увеселителей, – просто оскорбление. Не понимаю, ведь у вас полная свобода: у подъезда стоит ваша машина, ключи у вас в сумочке, доктор Блаукремер не скупой. Можете питаться у себя в комнате или внизу в столовой, в вашем распоряжении библиотека, музыкальный салон. У вас есть телевизор, радио и, если потребуется, врачебная помощь. Но она вам не нужна, физически вы абсолютно здоровы.
Элизабет Блаукремер. А если бы я уехала, вернулась, допустим, на Рейн, то завтра снова "добровольно" оказалась бы здесь?
Д-р Думплер. Да, и если бы вы опять поехали в Гульсбольценхайм – тоже. Вы повсюду сеете смуту, рассказывая свои ужасные истории, в частности о Пличе: вы возбуждаете ненависть и вражду и вдобавок распространяете неприличные подробности и выдумки насчет исчезнувших документов. Нарушение общественного порядка не мелкий проступок, это преследуется уголовным кодексом. Так что вы должны благодарить судьбу, что находитесь здесь.
Элизабет Блаукремер. А не в тюрьме, куда мне, собственно, и дорога, не так ли?
Д-р Думплер (кладет ладонь на руку Блаукремер). Ну почему, почему вы так стремитесь все погубить?
Элизабет Блаукремер (спокойно). Потому что меня, и как только вы это до сих пор не поняли, саму погубили. Надо было остаться в Бляйбнитце, пусть даже работать в конюшне у русских. Надо было сбежать на запад с Дмитрием, а не с матерью. Ведь я любила его. И мне не следовало выходить за Блаукремера. Не следовало, не следовало, не следовало – и вот все потеряно безвозвратно. Да еще этот паршивый титул, перед которым все вы преклоняетесь. Моя мать – ужасная женщина… А про мою сестру вы и сами знаете…
Д-р Думплер. Ваша сестра неделю тому назад покончила с собой…
Элизабет Блаукремер. Потому что жила с матерью. Вы не знаете ни Хальберкамма, ни Кундта, ни Блаукремера – а ведь он наконец-то стал министром. (Смеется.) Слышала по радио.
Д-р Думплер. Доктор Кундт соратник моего мужа по партии, обаятельный, скромный человек.
Элизабет Блаукремер. Все они соратники, даже добряк Вублер. А хорошо ли вы знаете собственного мужа, соратника Думплера?
Д-р Думплер. Очень прошу вас – не переходите на личности.
Элизабет Блаукремер. С чего это вы обиделись? Разве Кундт не пытался, как это говорят, подбить клинья и к вам? Чего вы краснеете и возмущаетесь? Все они благочестивы, эти собратья, весьма благочестивы, закроют в раскаянии лицо руками, покаются в грехах и пойдут к причастию. Разве мне найдется место среди них? Где? И это с моими воспоминаниями, которые я не могу вытравить и ничем заменить! Это вы, вы слишком многому верите, верите своим глазам, верите тому, чему учились. Ваше представление обо мне в равной степени и логично и глупо, отчасти оно даже правильно, но только отчасти, это "отчасти" и ослепляет. Я вижу то, чего вы не видите, – вижу повешенных детей, вижу избитого Дмитрия. Может, я истеричка? Да. Может, лгунья? Да. Больная? Да. Страдающая? Да. Неужто мне нельзя называть ваших косуль козуленьками? Уверена, что там, за лесной опушкой, кто-то впрыскивает им седуксен, прежде чем выпустить на вечернюю прогулку… и они тогда так грациозно семенят ногами и так пугливо принюхиваются, милые бэмби. Но больше всего мне хочется туда, куда мне нельзя, – на Рейн… А теперь идите вон! Прочь, к соратникам!
Элизабет Блаукремер идет к окну, доктор Думплер, раздосадованная, уходит.
Сегодня козуленьки пришли пораньше, милые, пугливые и тем не менее доверчивые. Уж не впрыскивают ли им героин? Но в корм наверняка что-нибудь подмешивают. Однажды лесничий Поль признался мне в этом. Он ухмыльнулся, когда я спросила, что подмешивают… да, не нужно особой фантазии, которой мне явно не хватает, чтобы догадаться, что животных запрограммировали… Ладно, нажму-ка кнопку и послушаю Шопена или Вивальди в лучшем исполнении… Недавно, встретив в коридоре малышку Беббер, я остановила ее и спросила: "Неужели, Эдит, вы тоже здешняя пациентка?" Она очень рассердилась, эта кроткая, немного вялая девочка, и, сверкнув глазами, ответила: "Я здесь не пациентка, а гостья и иду в душ". Всегда такая вежливая, а тут повернулась ко мне спиной и ушла… Итак, мы не пациенты, а гости. Этому здесь придается большое значение. Чай мне приносит одетая во все белое красотка, выглядит она как медсестра, но не хочет, чтобы ее так называли. Она прочла мне целую лекцию о качествах чая, перечислила шесть оттенков, которыми отличается сорт "флауэри орейндж пико" от сорта "конко", да, это была настоящая лекция. И цветы, цветы, повсюду цветы. Господь бог представлен здесь во всех ипостасях – католической, протестантской и даже православной… Поздно же я сообразила, что получение полковничьей пенсии зависело от того, был ли мой отец убит *?ли покончил жизнь самоубийством: если его убили, то право на пенсию несомненно, если покончил с собой, право сомнительно… Вспоминаю моего меньшого брата, которому сейчас было бы за пятьдесят, – вероятно, он тоже стал бы полковником. Как он умел скакать на лошади, а как стрелял! Выстрел – и ворона падает с дерева или с проводов. Ну а моему отцу сейчас было бы чуть не девяносто. Он был отнюдь не плохой человек, а вот позволил же Пличу отравить свое сознание, поддался подстрекательству… Да, хотя мы тут считаемся гостями, оплачивает все в основном больничная касса, так что мы в некотором роде братья по кассе. Блаукремер не так-то щедр, как его изображают, его вторая жена, Труда, тоже не имеет детей – хотела бы, да не получается. А я ни разу не рискнула, так никогда и не ощутила в себе нерожденную жизнь… слишком много видела рожденной жизни и – повешенной. У нас ни в чем нет нехватки, всё к нашим услугам, даже любовь: меня это не волнует, но те, что помоложе, получают славных молодых мужчин, вежливых, нежных, а если кто захочет, то и пылких, преданных студентов и ухарей-солдат. Значит, моя сестра Кристина тоже перешла в мир иной. Как это у нее хватило терпения прожить с матерью целых сорок лет? Нет, я не сержусь на нее, хоть она и дала ложные показания о моем изнасиловании: молоденькая поруганная аристократка – это слишком хорошо укладывалось в нашу легенду. Вообще-то мы никогда не относились к клятвам серьезно, поднимали руку и произносили, смеясь: "Клянусь богом". С первого взгляда Блаукремер произвел" неплохое впечатление. Сначала он появился в группе депутатов, а вечером пришел уже один. Когда он постучал в дверь и вошел, я поняла, что дело принимает серьезный оборот. Он умный, но, случается, ведет себя и непосредственно, недурен собой: высокий, смуглый, прямые брови, – хотя вот рот и руки его мне не понравились! Руки я разглядела только потом, иначе ответила бы "нет", когда он, еще не переступив порог, сказал: "Элизабет фон Бляйбнитц, хотите ли вы стать моей женой? Завтра я опять зайду". И ушел. Тут мать запричитала: "Прими его предложение, прими, и мы переедем на запад. Он хорош собой, с высшим образованием, адвокат, пользуется влиянием, он поможет нам получить компенсацию за потерю имущества, ну пожалуйста, Лисбет, согласись, и мы обойдемся без этих ужасных Плоденховелей". И я дала согласие, не разглядев его рук. Действительно, дела с пенсией и компенсацией уладились быстро, а я, став женой Блаукремера, переехала в дом его родителей. Семья была зажиточная, отец – человек дельный: хоть и был адвокатом, он вдобавок содержал и ресторан, в задней комнате которого, в темном уголке, договаривались о предстоящих процессах, согласовывали свидетельские показания, в том числе в уголовных делах, причем порой в этом участвовал сам судья. Смех, настоящая комедия из крестьянской жизни. Она была ничуть не похожа на комедии, которые мне довелось пережить. Зато в сале мы, во всяком случае, не испытывали недостатка, и я клюнула на фольклор, духовную музыку, фимиам, танца, пиво, причем, надо сказать, никто и не пытался меня одурачить, я сама подалась. (В дверь громко стучат.) Войдите!
Входит Эберхард Кольде; ему за тридцать, он хорошо сложен, модно причесан; на нем белая сорочка, белые брюки и белые туфли, походит на врача, но видно – к медицине отношения не имеет.
Я ничего не заказывала.
Эберхард Кольде. Я не официант, я…
Элизабет Блаукремер (прерывая его; со смехом). Представляю себе, кто вы, но на всякий случай не скажу – вдруг я ошибаюсь, а мне не хотелось бы вас обидеть.
Эберхард Кольде. Я терапевт и не вижу тут ничего оскорбительного.
Элизабет Блаукремер. Полагаю, что вы врачуете определенные разновидности женских страданий. Но я этим не страдаю. Вы милый юноша, а мне уже за пятьдесят, и я могу себе позволить называть вас так. Очевидно, вам поручено помочь мне обрести гармонию – сделать меня, ну, скажем, счастливой.
Эберхард Кольде. Ваши проблемы мне известны, я просмотрел вашу историю болезни. Боюсь, однако, что вы сводите мою терапевтическую деятельность к занятию, которое не соответствует ни моим намерениям, ни подготовке, ни способностям. Мы можем побеседовать, например, о Стивенсоне, которого вы столь цените, или о Модильяни, которого, насколько мне известно, вы тоже любите.
Элизабет Блаукремер. Ао Прусте или Кафке?
Эберхард Кольде. Разумеется. О несхожести этих авторов и о том общем, что им присуще. У обоих были, ну, скажем, склонности к вычурной архитектонике. Но мы можем и пойти погулять, поиграть в теннис или на танцы. Вы же так любите танцевать.
Элизабет Блаукремер. Любила, Все в прошлом, мой милый.
Эберхард Кольде. Можно зайти поболтать по-дружески в кафе или у стойки бара, расслабиться.
Элизабет Блаукремер. Но я такая распущенная, такая необузданная. А ласки допускаются?
Эберхард Кольде. Да, но при одном условии: не влюбляться в меня! Любовь я берегу для личной жизни: у меня жена и двое детей.
Элизабет Блаукремер. Значит, вы что-то вроде медикамента?
Эберхард Кольде. Вернее, медиума.
Элизабет Блаукремер (подчеркнуто спокойно и непринужденно). Так сказать, посредник, утешитель и ходатай – любопытно. Случайно, не аниматор? Это по-старинному, кажется, увеселитель?
Эберхард Кольде. "Анима" означает "душа", в этом смысле я хотел бы одухотворять, анимировать. К сожалению, понятие "аниматор" подверглось настолько глупой вульгаризации, что я не хочу им пользоваться. Называться же духовным братом было бы слишком претенциозно.
Элизабет Блаукремер. А плотским братом слишком пошло, не правда ли? Вы бедны?
Эберхард Кольде. Нет.
Элизабет Блаукремер. И не больны?
Эберхард Кольде. Опять же нет.
Элизабет Блаукремер. Вы полностью спокойны и уравновешенны?
Эберхард Кольде. Да, и я хотел бы поделиться с вами своей уравновешенностью, передать ее вам. Видите ли…
Элизабет Блаукремер. А как насчет гармонии?
Эберхард Кольде. Тоже. Видите ли, я…
Элизабет Блаукремер (идет к окну). Смеркается, надо задернуть гардины. (Задергивает гардины, осматривает шнурки.) Какая прекрасная ткань. (Эберхарду Кольде.) Ступайте, пожалуйста, и не сердитесь, мне не нужны ваши услуги, не нужны ни Стивенсон, ни Пруст, ни Кафка, ни Модильяни. Кстати, я хочу вам предложить: забудьте свою внеслужебную жизнь нежного мужа молодой жены и заботливого отца двух по всей вероятности милейших детей и влюбитесь в служебное время в малышку Беббер, любите ее не по службе, забудьте свою уравновешенность. Ну а я совершенно уравновешенна и живу в мире сама с собой. А теперь уходите. Одно место из Библии почему-то никогда не цитируют: "Возвеселись, неплодная, не рождающая; не мучившаяся родами…" Надо бы напомнить это папе римскому.