Накануне приезда Корбю он даже зашел к ней домой поинтересоваться, как она живет, не нуждается ли в чем. Сообщил, что Шарль приезжает рано утром, даже спросил, не обижают ли соседи. Ну прямо отец родной. Оля была совершенно счастлива. Ну действительно, не звери же там, на Лубянке, они же понимают, что любовь не выбирает по национальному признаку и по месту прописки.
Возможно, все наладится и они даже будут вместе. Корбю рассказывал ей о вилле, которую построил, и о том, сколько восторженных отзывов он получил. Всех особенно потрясал сад на крыше.
Вдруг Шарль остановился и, глядя ей в глаза, спросил, готова ли она уехать с ним в Париж? Он мечтает построить дом, в котором они будут жить вместе. Это будет дом, в котором поселится счастье, потому что его построит влюбленный архитектор.
Конечно, она ответила "да", и еще раз "да". Счастливые, они обсуждали, какие цветы посадят в своем саду и как назовут детей – конечно, русскими именами! А еще он говорил, что она всегда сможет приехать в Москву, ведь он предложил план реконструкции города, к которому власти отнеслись с огромным интересом.
После всех тягот, потерь, гонений – наконец-то! Оля больше не чувствовала себя одинокой: есть человек, который готов защитить ее, увезти, построить дом и жизнь с ней.
Вдруг пошел дождь, они побежали по лужам, подставляя лицо теплым струям. Промокнув до нитки, тихонько, чтобы не заметили соседи, пробрались в ее комнату. Они знали, что созданы друг для друга, а главное, верили, что впереди их ждет много радостных и прекрасных событий.
Рано утром за Шарлем заехал товарищ Игнатов. Он даже извинился за раннее вторжение, ободряюще подмигнул Оле и вообще был в исключительно приподнятом расположении духа. Шарль сказал, что заедет за ней на работу, а вечером они обязательно пойдут в театр.
В мастерской Ольгу ждала оглушительная весть. Ночью арестовали Леонида Александровича Веснина – за приверженность к чуждым нам принципам конструктивизма и формализма в архитектуре, тормозящим возврат классицизма. Впрочем, ему были предъявлены и другие обвинения в порочащих связях, в первую очередь с иностранными разведками, готовящими заговор против Советской России.
Вокруг Ольги молниеносно образовался вакуум. Ее кульман обходили стороной, старались не заговаривать. Каждый, не поднимая глаз, уткнулся в свои чертежи. Днем по мастерской стал расползаться слух, что Корбюзье предложили в двадцать четыре часа покинуть Советский Союз, никак не объяснив, в чем его обвиняют. К концу дня к Оле подошел Александр Александрович Веснин и тихо сказал, что она может несколько дней не появляться на работе – пока все не выяснится. Это, конечно, какая-то ошибка, и Леонида с кем-то перепутали, а Корбю, как иностранного гражданина, вообще не могут тронуть, но пока лучше побыть дома, возможно, о ней и не вспомнят.
Сама Оля на такое чудо не надеялась. Понятно, что Александр Александрович пытается оградить других сотрудников от общения с ней. Сейчас сразу и брата-белогвардейца вспомнят, а уж о "заговорщике" Корбюзье и говорить нечего.
Придя домой, Оля решила почему-то собрать вещи. В дорогу? Ну да, в дорогу. Тогда все собирали вещи заранее – теплые носки, смену белья. У многих чемоданчики стояли прямо у двери. Как правило, эта предусмотрительность оправдывалась.
В дверь ее комнаты тихонько постучали. Отворив ее, она увидела соседку, которая что-то прятала под пуховым платком, накинутым на плечи.
– Пригодится, – сказала она тихонько и протянула туго набитый матерчатый мешочек. На ощупь Оля поняла, что там сухари.
"То, что меня заберут, уже всем очевидно. Мне уже и сухарей насушили, пока я мечтала с Корбю о вилле", – горько подумала она и молча взяла мешочек. Говорить не могла, в горле застрял комок слез. Соседка только рукой махнула и, опустив глаза, хотела уйти в свою комнату. Но Ольга в последний момент решилась остановить ее. Она понимала, что это может принести неприятности и ей, и этой доброй женщине, но другого выхода у нее не было.
На столе лежала пачка перевязанных ленточкой писем и золотой медальон старинной работы. Медальон – память о маме, письма – о Корбю. Самое ценное, что было у нее и что хотелось сохранить, хотя бы попытку такую сделать… Все ее сборы в том и заключались, куда бы спрятать этот маленький пакетик.
В квартире, конечно, найдется множество укромных уголков, и в Олиной комнате есть всякие вытяжки, но здесь обязательно поселятся чужие люди, как только ее заберут. Начнут переставлять вещи, а может, до этого еще устроят обыск. Там ведь все знают. Наверняка знают и о письмах.
Оля жестом пригласила соседку зайти в комнату, тихо закрыла дверь и шепотом сказала:
– Клавдия Федоровна, умоляю, спрячьте эти вещи, пожалуйста. Я вернусь, даже если и не скоро, но все равно вернусь. Это единственное, что у меня есть. Память о моей жизни, связь с прошлым. Помогите! Умоляю. Вас не будут обыскивать и не заподозрят никогда ни в чем. Только вы можете мне помочь.
Соседка была женщина простая, работала сторожихой при домоуправлении и для чекистов действительно не представляла никакого интереса. Но поверит ли она такому серьезному врагу, как Оля? Братья белогвардейцы, а сама она и вовсе какая-то заграничная шпионка… Клавдия Федоровна остановилась в замешательстве. С одной стороны, ей всегда нравилась эта девушка, скромная и не озлобившаяся, несмотря на все удары судьбы. А с другой стороны, боязно все-таки…
Вдруг Оля вспомнила, что у нее есть еще одна ценная вещь. Тоненькое золотое колечко с маленьким бриллиантиком в платине. Кольцо это осталось от мамы. Оля хотела было взять его с собой, но теперь решила – лучше отдать его Клавдии Федоровне, чтобы хоть как-то отблагодарить… Да, да, конечно, надо отдать кольцо ей. Оля дрожащей от волнения рукой сняла кольцо с пальца.
– Это вам, Клавдия Федоровна. За доброту вашу, за заботу. Умоляю, сохраните эти вещи.
Оля говорила очень тихо, с такой мольбой и отчаянием, что ее волнение передалось и соседке. И та наконец решилась. Приложив к губам палец, она знаком показала Оле – иди за мной!
Они молча пошли по длинному коридору, направляясь к комнате Клавдии Федоровны. Рабочий день еще не закончился, и в квартире, кроме них, никого не было. Но всякое могло случиться, не говоря уж о том, что и у стен есть уши, а лишние слова могут принести только лишние беды.
Клавдия Федоровна жила с сыном и невесткой, оба они служили в одной из контор, во множестве расположившихся в правом крыле того же дома. Познакомились на службе и недавно поженились. Молодые работали днем, а Клавдия Федоровна из уборщиц перешла в ночные сторожа, чтобы хоть как-то разгрузить пусть и светлую, но не очень большую комнату, где поселилась и жена сына, а вскорости ожидалось и прибавление семейства.
Когда-то эта комната была детской. Оля жила в ней до семи лет, пока квартиру не стали уплотнять. Тогда им с мамой дали самую маленькую комнату, раньше предназначавшуюся для прислуги.
Пробираясь по коридору, заставленному корытами и мешками, Оля уже знала, где она схоронит свои ценности. Там, в углу, есть вентиляционная решетка, которую еще ее братья, играя, отодрали от паркета, чтобы хранить какие-то детские секретики, а потом и она положила туда маленькую тетрадку – дневник, но так и не успела завести никаких сердечных тайн, чтобы доверить их бумаге… Так он, наверное, там и лежит.
Клавдия Федоровна, конечно, не знала всей этой предыстории, но и она подумала о той же расшатавшейся решетке на паркете. Они молча зашли в ее комнату. В углу стояла железная кровать, до полу застеленная покрывалом. Под кроватью лежал какой-то скарб, коньки-снегурочки, валенки, что-то еще… Наконец, дорога была расчищена, и Ольга полезла к заветному тайнику.
Но Клавдия Федоровна остановила ее и сунула ей в руку колечко:
– Там и это сохраннее будет!
Ольга замотала головой, но соседка заторопила ее:
– Скоро все начнут собираться. Тебя не должны здесь видеть. Давай прячь скорее и уходи.
Оля забралась под кровать. Решетка лежала плотно, как влитая, но легко снималась.
Ничего не изменилось. Даже так и не начатый дневник лежит. Ну, вот сейчас она и впишет в него первые страницы…
Оля затолкала пакетик с письмами в спасительный тайник. От сердца отлегло. Теперь пусть приходят, забирают. Все равно разберутся и отпустят. Обязательно отпустят.
Она же ни в чем не виновата.
Ночью за ней действительно приехали. Когда Ольгу вывели в коридор, к ней подошел товарищ Игнатов.
– Ты ключи-то оставь, чтобы новые замки не ставить. Тебе все равно комната эта не нужна уже будет, как с тобой разберутся, так ты ж, надо думать, сразу в Париж поедешь? Я правильно говорю, Проскурина? – с мерзким хохотком спросил чекист.
Не глядя в его сторону, она бросила ключи на пол и вышла за дверь.
Затянувшаяся встреча
За ужином, после долгих отступлений об особенностях дома-корабля и неудобствах обитания в квартире, выходящей окнами на запруженное машинами Бульварное кольцо, разговор вновь вернулся к семейной истории.
Когда Ангелина Ивановна рассказывала об Ольге Проскуриной, Шапошников смотрел на Анну и явственно представлял себе ее прабабушку. Видимо, тем же она покорила и Корбюзье – лучистым взглядом, какой-то особой грацией, полной спокойного достоинства. В ней нет ни заносчивости, ни самоуверенности, с ней легко и просто общаться, и в то же время она держит дистанцию, отчего становится загадочной, недосягаемой и все более и более привлекательной.
Она просто идеал, вынес Владимир свой вердикт.
Судя по всему, она унаследовала от старших родственниц не только стать, но и характер. Сколько же им из поколения в поколение пришлось пережить, а не озлобились, не ожесточились…
Мама Ангелины Ивановны, Любовь Эдуардовна, родилась в тюрьме. Так что Ольге Проскуриной неслыханно повезло – ее с дочкой отправили из зоны на поселение. В Москву было разрешено вернуться только в 55-м году. Им дали комнату в той самой квартире, куда к ним сегодня пришел Шапошников. Тогда там жили еще пять семей.
Со временем Любовь Эдуардовна вышла замуж за хирурга, работавшего в Склифе. Жили все вместе в одной этой маленькой комнатке. Но потом случилось так, что он очень удачно прооперировал крупного партийного работника, поступившего по "скорой" в результате автомобильной аварии. Этот партбосс через некоторое время стал членом Политбюро, и отца Ангелины Ивановны перевели в Кремлевскую больницу. Их коммуналку вскоре расселили, и семья единолично заняла всю эту шестикомнатную квартиру. В одночасье вернулось дореволюционное состояние. Кремль забрал, Кремль и вернул.
Ни с кем из прежних знакомых бабушка не общалась. Ничего не хотела вспоминать – да и опасно. Связаться с Корбю она даже и не пыталась. Сталинское время ушло, но родственники за границей по-прежнему не приветствовались. Да и столько воды утекло. Зачем бередить прошлое? Клавдия Федоровна по-прежнему жила в той же комнате, где Ольга Сергеевна с ней распрощалась. Все сохранилось в целости и сохранности, но тех писем бабушка никогда и никому не показывала.
Она пережила Корбюзье на десять лет, хотя была младше его на двадцать. Он погиб на Лазурном Берегу, слишком далеко заплыл в море. В свои семьдесят восемь лет Корбюзье по-прежнему плавал как юноша, но на этот раз неожиданно сдало сердце. У бабушки тоже сердце отказало, но она умерла в больнице. Перед смертью долго болела – такой логичный финал тяжелой жизни… Правда, она никогда не жаловалась и жила, как ни странно, с ощущением счастья, гармонии и спокойствия в душе.
А когда она умерла, объявился Андрей Буров с письмом от Корбю.
– Тот самый? Культовый Буров? – искренне удивился Шапошников, для которого одно только имя этого архитектора звучало завораживающе.
– Я и не думала, что для молодых архитекторов он тоже культовый. Обычно люди старшего поколения вспоминают о нем с каким-то особым восхищением. Он ведь был необычайно красив, всегда неизменно остроумен и элегантен – женщины его обожали… Но главное – Буров был невероятно свободен в суждениях о профессии, всегда спокойно и точно оценивал не только современников, но и признанных историей гениев и шедевры мировой архитектуры. Для него не существовало непререкаемых авторитетов. Всем своим видом и манерой поведения Буров утверждал, что архитектор – творческая самостоятельная, а не сервильная профессия. Время это позволяло. Архитектура в те времена была уважаема необычайно. Архитекторы, при всех сложностях тогдашней жизни, почитались за небожителей и жили – по советским, конечно, меркам – как звезды. Что и говорить, если в Москве тогда открыли даже Музей архитектуры. Единственный в мире – такое огромное значение придавало архитектуре государство.
Архитекторы были избранными, элитой. Им было многое дозволено, и отчасти поэтому Буров вел себя столь независимо. Практически не шел ни на какие компромиссы. Правда, ему все же, я думаю, повезло. В годы репрессий его не тронули, хотя он, например, всегда открыто переписывался с Корбюзье. К тому же он правнук прославленного русского адмирала, причем страшно гордился этим, никогда ничего не скрывал…
– Я читал, что он вообще был потрясающе и многогранно одарен, – заметил Владимир, – преподавал, писал книги, разрабатывал новые облегченные строительные материалы. Он любил говорить, что нужно противопоставлять тяжесть и прочность, а не совмещать эти два понятия. Кроме того – он занимался не только архитектурой, но и медициной, изучал влияние ультразвука на раковые опухоли. Может, это его и спасло?
– Кто ж знает? Возможно, кто-то действительно рассчитывал выжить благодаря его исследованиям. Во всяком случае, он выжил сам и не побоялся разыскивать мою бабушку. Хотел помочь. Разыскивал он ее долго. Видимо, его настойчивость надоела во всех инстанциях, куда он обращался, и ему сказали, что она погибла в Сибири. И тогда он свои поиски прекратил, а тут вдруг некролог в "Вечерке". Тогда, в семидесятых годах, Москва была не так плотно населена, как теперь. В этой газете печатали некрологи не только особо выдающихся личностей, но и простых людей.
Я узнала об этом значительно позже. Мама скрыла письмо, переданное Буровым. Она поступила так же, как бабушка, нашедшая свой тайник. Это была семейная тайна. Я училась уже на искусствоведческом – факультете "образованных жен". Тогда же нам выделили участок на Николиной Горе, до этого мы там снимали дачу. Я вышла замуж и уехала в Женеву. Бабушка боялась, что ее архив, напоминавший о тайном заговоре Корбюзье против советской власти и о том, что она была самой главной участницей этого заговора, может повредить дипломатической карьере моего мужа. Мама мне все рассказала только в начале девяностых. Я была в шоке. Столько лет эта машина жевала нашу семью – и вот сломалась. Оказалось, что моя бабушка была в заговоре с Корбюзье, а результат этого заговора – моя мама, потом я, а теперь и Аня. Вот ведь каким прожженным контрреволюционером был наш Шарль Эдуар… Такой многоходовой заговор осуществил.
Владимир не сводил глаз с Анны. Она не смущалась, не прятала взгляда, тоже смотрела на него и улыбалась. Между ними происходило что-то необъяснимое. Как будто они знакомы уже сто лет, все друг про друга знают, наконец, встретились и уже больше никогда не расстанутся. А Ангелина Ивановна, словно ничего не замечая, все продолжала рассказывать.
Штурм и натиск
Павлову, конечно, безумно не хотелось уходить и оставлять свою невесту с этим, видите ли, таким известным, таким талантливым, таким замечательным архитектором. Однако встреча, на которую он так спешно удалился, не терпела отлагательств и была необычайно важна для него. Ему необходимо было во что бы то ни стало распутать узел, все туже затягивающийся на его шее.
Традиционная пятница с друзьями в ноябре ничем особенным не запечатлелась в памяти Андрея. Как всегда, было вкусно, болтали ни о чем… Паша Отвагин нахваливал свое "ландо", как он ласково окрестил недавно приобретенный новый "лендровер", поговорили о "Спартаке" и о том, что у футболистов, как и у хоккеистов, зарплата должна быть очень умеренной, а вот благосостояние их должно зависеть от забитых мячей и шайб. Чтобы они знали, что, не забив мяч в ворота, от многого будут вынуждены отказаться. Тут бы наши ребята себя и показали – порвали бы, как газету, хоть Бэкхема, хоть Зинетдина Зидана, без разницы, вместе с их славой и миллионными гонорарами! А наши спортивные функционеры, видимо, жалеют зарубежных знаменитостей, не хотят, чтобы они на паперти побирались, вот и сдерживают наших футболистов. Об этом говорили долго, потом обсудили предстоящие рождественские каникулы, – да, пожалуй, и все.
Легкое пересечение с медийной блондинкой, проводящей в "Галерее" ряд каких-то своих деловых встреч, никак не осело в памяти Андрея. Однако прошло три дня, и в его кабинете раздался звонок.
Звонила Татьяна Троцкая. Она говорила быстро, тоном не терпящим возражений. Ей надо позарез стать клиенткой его банка. Кругом все хотят обмануть и нажиться на одинокой красивой женщине, но вот он, Павлов, вызвал у нее какое-то необычайное доверие. В результате она возжелала все самое дорогое хранить в его замечательном банке. Андрей слова не успел вставить, как его собеседница сообщила, что завтра она подъедет к часу дня – обсудить все детали их дальнейшего сотрудничества.
"Штурм и натиск, – подумал Павлов, соображая, что это было. В трубке уже звучали короткие гудки. – Конечно, клиентами нет резона раскидываться, но все-таки с мужчинами как-то спокойнее иметь дело, нежели с таким бронетранспортером. Ладно. Встреча так встреча. С кем только жизнь не сталкивает".
Не успел Андрей положить трубку, как зазвонил мобильный. Это был Паша Отвагин.
– Старик, слушай, – начал он как-то неуверенно. – Тут мне звонила, помнишь, та парижская этуаль, из "Галереи".
– Уже помню, – без особой радости в голосе ответил Павлов. – Она и мне позвонила. Хочет стать клиенткой моего банка.
– И ты согласился?
– Она меня особенно и не спрашивала. А собственно, почему я должен ей отказывать? Клиенты, как и их деньги, не пахнут. Завтра мы с ней встречаемся. У нее есть какие-то предложения.
– Какие предложения, старик? Ты что? Гони ее в шею. Я знаю барышень этой породы. Только дай палец – руку по плечо оттяпает.
– Знаешь, я с ней детей крестить не собираюсь. Встречусь на десять минут, а дальше с ней будут разбираться операционисты.
– Правильно. Молодец. Только не соглашайся ни на какие обеды. Или, еще того хуже, ужины.