Через полминуты старик открыл глаза и некоторое время сидел так, приходя в себя. Вдруг совсем очнулся и пристально посмотрел на Федора Ивановича, на жену - заметили ли. Нет, никто не заметил. Гость положил себе еще кусок телятины. Ольга Сергеевна заглядывала в маленький электрический самовар. Мальчик пил свой чай, опустив глаза.
Успокоившись, старик положил за худую щеку ложку творогу.
- Ключ! - сказал он, шевеля усами, и задумчиво вытаращился на ложку. - Интересные вещи, Федя, говоришь. Ты что, уже проверил действие?
- Нет еще. Но в руке, похоже, держу.
- Да-а... Ты у нас сможешь его проверить. - Во взгляде академика опять появилась изучающая, пристальность. Он немного боялся Федора Ивановича, и его клонило все к тому же - к цели приезда его ученика. И Ольга Сергеевна поглядывала на гостя с заметной тревогой. - Тебе, Федя, в твоем нынешнем положении этот ключ будет просто необходим, я так думаю, - сказал академик, помолчав. - Только не появится у тебя излишняя уверенность в правоте? Ключ ведь можно применять и при неправильной основе. В основе ты уверен?
- Мы с вами, Светозар Алексеевич, что вы, что я, одинаково в ней, в нашей научной основе, уверены, - краснея, сказал Федор Иванович. - Уж если учитель так уверен, куда деваться его прилежному воспитаннику...
Академик закинулся на стуле, как он уже делал один раз, посмотрел на гостя как бы сверху.
- Ты, Федя, твердой рукой подвел меня к вопросу, на который надо отвечать стоя. Тем более, что вы - член комиссии. - Он не заметил, как перешел с гостем на "вы". - Вот, слушайте: я полностью осознал вред, который могут причинить науке мои...
"Заблуждения или трусливые колебания?" - Федор Иванович ясно прочитал этот вопрос в быстром и вызывающем взгляде Ольги Сергеевны, брошенном на мужа.
- ...Заблуждения - твердо отчеканил Светозар Алексеевич. - И я честно, не раз заявлял об этом с трибуны.
Попробуй, поговори с чутким человеком. Никто не смог бы осторожнее коснуться больного места в душе академика, чем это было сделано. Притом сам ведь полез вперед со своей болячкой. Но, оказывается, и так касаться нельзя. Тем более, при даме. Федор Иванович побагровел.
- А что я говорил! - мягко сказал он. - Я же говорил! Хорошего человека... Даже в экстремальных условиях... Сделать плохим нельзя. Нельзя!
Они, конечно, тут же и помирились, и оба, затуманившись, обсудили феноменальную способность человека объясняться с себе подобными на тончайшем уровне.
- Конечно, другого такого ювелира, как я или как ты, не было и не будет. Ни во времени, ни в пространстве, - сказал Светозар Алексеевич. - Чудеса!
Спросить академика о Троллейбусе Федор Иванович остерегся. Тихий голос шепнул ему издалека: помолчи об этом.
Часа через два Федор Иванович быстро шел по одной из аллей парка, направляясь домой, то есть к одному из розовых зданий института, где ждала его комната в квартире для приезжих. Вдруг его внимание остановила редкостная фигура - осанистый и вельможный бородач, стоявший на перекрестке аллей. Чесучовые серебристо-желтые брюки, чесучовый балахончик с рукавами до локтей, алюминиевые туфли на женских каблуках, кремовая фуражечка с капитанской кокардой. Фигура у него была довольно статная, но с чрезмерным прогибом в талии - прогиб этот повторял линию тяжелого отвислого живота. Бородач за чем-то с интересом следил.
- Иннокентий! - крикнул Федор Иванович. Он узнал местного поэта Кондакова.
Поэт показал счастливую, похожую на подсолнух рожу.
- Ты? Какими судьбами к нам?
И они пошли вместе по аллее, оживленно и громко беседуя. Федор Иванович вскоре заметил, что громкая речь поэта - притворство, что их разговор совсем Кондакова не интересует, что он взволнован чем-то. Потом поэт сделал рукой знак: "Минуточку!" - и, заработав локтями, виляя, ускорил шаг. Вот, в чем дело - впереди шла молодая женщина. Поэт что-то негромко сказал ей. Она не ответила. Он ускорил шаг и еще что-то сказал. Она ответила с небрежным полуповоротом головы. Поэт догнал ее и забежал с одной стороны и с другой. Бедняжка споткнулась, он тут же поддержал ее под локоток. Быстро переменил шаг и засеменил с нею в ногу, отставив зад. В конце аллеи женщина остановилась и долго говорила ему что-то педагогическое. Потом пошла дальше, а он остался стоять, поникший, - правда, ненадолго. Ликующий подсолнух его физиономии опять развернулся навстречу Федору Ивановичу.
- На охоту вышел? - спросил тот.
- Как ты догадался? - поэт показал все свои кукурузные зубы.
- Так у тебя же, наверно, есть...
- Про запас. Природа не терпит остановок. Послушай, как тебе понравится это, - он замычал, вспоминая какие-то строки, и, загоревшись, стал декламировать, успевая поглядывать и по сторонам:
Вот какой я - патлатый,
Синь в глазах да вода,
На рубахе заплаты,
Но зато - борода!Пусть не вышел в герои
В малом деле своем, -
Душу тонко настрою,
Как радист на прием.И ворвется в сознанье,
И навек покорит
Шум и звон созиданья,
Обновления ритм.Басом тянут заводы
Новый утренний гимн,
Великаны выходят
Из рабочих глубин.Все серьезны и строги
И известно про них,
Что в фундамент эпохи
Ими вложен гранит.А в полях, где сторицей
Возвращается вклад,
Где ветвистой пшеницы
Наливается злак,Та же слышится поступь,
Тот же шаг узнаю,
И огнем беспокойство
Входит в душу мою:Где же мой чудо-молот?
Где алмазный мой плуг,
Чтобы слава, как сполох,
Разлетелась вокруг?И, задумавшись остро,
Думой лоб бороздя,
Выплываю на остров,
Слышу голос вождя.Он спокоен и властен,
Он - мечта и расчет,
Ненашедшему счастья
Озаренье несет:Нет, не только гигантам
Класть основу для стен!
Нет людей без талантов,
И понять надо всем,Что и винтик безвестный
В нужном деле велик,
Что и тихая песня
Глубь сердец шевелит.
- Ну, и как? - поэт взял Федора Ивановича под руку.
Тот знал, что надо говорить поэтам об их стихах.
- Здорово, Кеша. Особенно это: "На рубахе заплаты, но зато - борода". Твой портрет!
- Ты что, остришь?
- Да нет, ничего ты не понял. Ведь ты же не одежду описываешь, а характер, характер!
- Ну ладно, с этой поправкой принимаю. Еще что-нибудь скажи.
- Ты имеешь в виду речь Сталина, где он про маленьких людей? Очень здорово. Очень хорошо: "великаны выходят из рабочих глубин".
- Молодец. Еще скажи. Хорошо критикуешь.
- "Алмазный плуг" - ты это, по-моему, у Клюева стибрил. У него есть такое: "плуг алмазный стерегут"...
- Еще что? - Кондаков отпустил локоть Федора Ивановича.
- Еще про ветвистую пшеницу. Пишешь, о чем не знаешь. Про нее рано ты сказал. Злак еще не наливается. Она ведь не пошла у нашего академика. Могут тебе на это указать...
- Самый худший порок в человеке - зависть, - сказал Кондаков.
- При чем же здесь...
- Федя, не надо. Не надо завидовать. Стихи уже засланы в набор.
Поэт, не прощаясь, резко повернулся и зашагал по аллее, и вид его говорил, что оскорбление может быть смыто только кровью.
Кондаков умел оставлять в собеседнике неопределенный тоскливый балласт. Все еще чувствуя в душе эту тоску, Федор Иванович вошел в комнату, которая в этом городе была отведена под жилье для приезжей комиссии.
- II -
На следующий день, в понедельник утром, в уставленном высоченными тяжелыми шкафами кабинете кафедры генетики и селекции сидели, раскинувшись в креслах и на стульях, завкафедрой профессор Хейфец - с белым измятым лицом и жгучими восточными глазами, проректор академик Посошков, заведующий проблемной лабораторией доцент Стригалев и два цитолога - супруги Вонлярлярские. В самом темном месте кабинета все время бежало вверх фиолетово-голубое пламя спиртовки - хорошенькая девушка в очках, научный сотрудник Лена Блажко, варила в большой колбе кофе, разливала по пробиркам, похожим на вытянутые вверх стаканчики, и с изящными полупоклонами, как гейша, подавала собеседникам. Над столом профессора висел большой портрет Менделя. Монах в черной сутане с узким белым воротничком спокойно смотрел сквозь очки, скрестив руки на груди, держал какую-то книжку, заложив в нее палец. Рядом висел в такой же - дубовой - раме портрет Моргана. Старик с бородкой выглядывал из-за бинокулярного микроскопа, сдвинув очки на кончик носа, скептически смотрел на кого-то. На кого? На яркий цветной портрет Трофима Денисовича Лысенко, который разместился в большой раме напротив. Академик рассматривал в лупу колос ветвистой пшеницы "Тритикум тургидум". По слухам, он ходил с этой пшеницей к самому Сталину. Он будто бы обещал приспособить ее для наших полей, и это должно было дать пятикратное увеличение урожая. Пшеничка-то не пошла, а менделисты-морганисты не пропустили случая, высказались: мол, это дали о себе знать законы генетики, против которых боролся Лысенко, не очень удачно присоединив к своему знамени и имя Мичурина. Эта-то пшеница, похоже, и заставила ученого американца выглянуть из-за микроскопа, собрать на лбу несколько морщин.
В кабинете были уже сказаны первые слова о начавшейся на факультете ревизии, теперь наступила пауза, все задумались, прихлебывали кофе.
- У вас все в порядке - в ваших записях? - спросил профессор Хейфец, ложась локтями на свой широченный стол, разворачиваясь всем корпусом к Стригалеву. - Имейте в виду, вы сильно под боем.
- Я все проверил еще раз, - сказал Стригалев - обугленный худощавый брюнет с длинными нитями седины в непричесанных лохмах. Он был по-летнему в белой рубахе с засученными рукавами. - Дайте мне, Леночка, кофейку, - он протянул к Лене плоскую, длинную, волосатую руку.
И Лена, не взглянув, ответила красивым тонким жестом: сейчас, сию минуту вы получите свой отменный, прекрасный кофе. И уже подавала с наклоном головы полную пробирку.
- Я боялся, что пришлют этого... карликового самца, - проговорил с улыбкой академик.
Карликовым самцом здесь называли часто приезжавшего в институт Саула Брузжака, "левую руку" академика Рядно, за его маленький рост и всем известную скандальную связь со студенткой - рослой, тяжелого сложения девицей.
- Эта Шамкова, она, по-моему, уже аспирант. Саул ее двигает, - сообщила Вонлярлярская.
- Она у меня, - пробормотал, хмурясь, Стригалев. - Не знаю, что из нее получится.
- Дивны божии дела! - проговорил профессор. - Известно, что у некоторых пауков, где замечена карликовость самцов, самки пожирают своих супругов... По миновании надобности...
- Ну, Саула не очень-то сожрешь, - заметил академик.
- То, что Рядно прислал этого Дежкина, надо еще осмыслить, - проговорил профессор.
- Он был у меня вчера, - сказал Светозар Алексеевич. - Он далеко не дурачок. Довольно тонок и правильно реагирует... Очень хорошо улыбается. Говорит, открыл ключ к пониманию добра и зла. Правда, развивать не стал...
- Эритис сикут дии, сциентес бонум эт малюм, - сказал, кряхтя, Вонлярлярский.
- Переведите, пожалуйста, - попросила Лена.
- Станете яко боги - будете ведать добро и зло.
- Это змий сказал, надо не забывать, если даже говоришь о человеке, который открыл ключ к пониманию добра и зла, - слабо улыбнулся Стригалев, показав стальные зубы. - А вы-то, Стефан Игнатьевич, что это вы парадную форму надели? Новый костюм, бантик...
- Оделся в чистое, - сказал Вонлярлярский. - По морскому правилу.
- Чтоб идти ко дну? - спросил профессор Хейфец, и все жиденько засмеялись.
- Паникеры, - баском сказала Вонлярлярская.
- Я не закончил, - проговорил академик Посошков. - Он не дурачок, но в правоте уверен железно.
- Если не дурак - значит, у него есть какая-то сложная собственная концепция лысенковской галиматьи, - профессор покачал головой. - Значит, он раб этой доктрины. Приехал к нам помочь... Излечить от заблуждения, вернуть в лоно...
- С христианской любовью, без кровопролития, спасительным, все исцеляющим огнем, - сказал Вонлярлярский.
- Каяться не буду, - тихо проревел профессор. - Санбенито не надену.
- И зря, - заметил академик, мягко сверкнув глазами. - Сейчас не пятнадцатый век.
- Как понять? - профессор обернулся к нему. И тут все затихли. В дверь негромко стучали. Раздались четыре мерных удара. Лена взглянула на профессора, тот кивнул, и она повернула в массивной двери тяжелый старинный ключ. Вошел Федор Иванович Дежкин - явно с каким-то важным делом.
- Легок на помине, - сказал он, оглядывая всех. - Поклон уважаемой конференции. Простите, я должен сделать заявление. Можно? Вы не приглашали на это заседание ни меня, ни моего старшего коллегу Василия Степановича Цвяха. Тем не менее, мы против своей воли оказались среди вас, хотя и без права голоса. У вас здесь перегородка... фанерная, по-моему...
А мы там бумаги листаем, уже часа полтора. Я уполномочен сказать вам, что у нас нет дурных намерений, что пользоваться вашими промахами мы не хотим.
- Давайте представимся, - сказал академик Посошков, поднимаясь из своего кресла, изящный, как юноша, в своем темно-брусничном костюме. - Это профессор Натан Михайлович Хейфец. Это кандидат Федор Иванович Дежкин, в прошлом наш студент. Это наш завлаб - генетик и селекционер Иван Ильич Стригалев, доцент, доктор наук...
Громоздкий и худой, как дикарь, Стригалев распрямился, словно выбираясь из клетки, и показал стальные зубы, и что-то толкнуло Федора Ивановича. Он уже видел когда-то давно такое измятое лицо и стальные зубы у одного геолога...
- Иван Ильич, - сказал Стригалев. - Доктор, только не утвержденный.
- Это Леночка Блажко, кандидат...
- Тоже не утвержденный, - отозвалась Лена с улыбкой и полупоклоном.
- А это наши цитологи...
И сразу поднялся навстречу новому человеку чистенький старичок с пестрым бантом на шее - вчерашний синий бегун.
- Торквемада... - шепнул ему Федор Иванович.
- Ваше преосвященство... - чуть слышно пробормотал бегун с еле заметным поклоном, как бы приложившись к руке Федора Ивановича. Тут же он выпрямился и громко назвал себя: - Вонлярлярский, Стефан Игнатьевич. Как это я мог не узнать своего студента?
- Леночка, кофе гостю, - сказал академик. А Леночка уже несла полную пробирку, и жесты ее, как иероглифы, которые Федор Иванович сразу прочитал, говорили: хоть вы и ревизор, я вас нисколько не боюсь и даже полна любопытства.
- Такая у нас кофейная посуда, - сказал академик.
- Я примерно догадываюсь, что это за посуда, - Федор Иванович принял от Лены кофе, еле сдержав ухмылку. - Она у вас, конечно, носит ритуальный характер...
Как раз в это время маленькая искорка плавно опускалась перед ним и, наконец, села ему на мизинец.
Это была мушка-дрозофила - знаменитый объект изучения у морганистов. Она несколько раз раскрыла крылышки и сложила, пробежала вправо, пробежала влево и исчезла.
- Кажется, дрозофила меланогастер, - сказал Федор Иванович. - Правда, я не очень в этом...
- Фруктовая мушка, могла запросто с улицы прилететь, сейчас лето, - небрежно заметил Стригалев.
- Мне показалось... у нее были красные глаза, - возразил с улыбкой Федор Иванович. - Я читал Добржанского.
- Составим акт? - угрожающе-устало сказал профессор Хейфец.
- Уж и акт! Однако у мушки был такой же вызывающий вид. Она заодно с вами!
- Вся природа заодно с нами, - сказал профессор. Он уже лез на вилы.
Академик подошел к нему, положил руку на плечо.
- Натан Михайлович, не забывайте, вы лежите в обороне.
- Кто лежит в обороне? - раздался зычный голос от двери. Там стояла невысокая тяжеловесная женщина с тройным блинчатым подбородком, как бы в тройном ожерелье, да еще с двумя нитками красных крупных бус. - Это вы в обороне? Федор Иваныч! Дай-ка, посмотрю, чем они тебя поят. Это же пробирка, в которой формальные генетики разводят своих мух! Ничего, пей, этим нас не проймешь! Так кто лежит в обороне?
- Анна Богумиловна, теперь, когда вы пришли, уж, наверно, мы зароемся все в землю, - сказал профессор Хейфец.
- Федор Иваныч! Светозар Алексеевич! Какая же это оборона! Зачем они повесили портрет нашего президента с ветвистой пшеницей, когда знают, что у академика с нею неприятности?
- А вот зачем, - ответил профессор. - Открыто критиковать вас нельзя. Так пусть ваши собственные позы, слова и дела будут вам критикой. Не хватает еще, чтобы мы за вас думали, как оберечь вас от позора.
Федор Иванович покраснел.
- Неужели вы так твердо уверены в своем?
- Да нет, свое-то мы знаем пока очень слабо. Мы хорошо, прекрасно знаем ваше. Оно было актуально двести лет назад. Когда смотрели не в микроскоп, а в линзу Левенгука.
- Тогда и мне придется высказать свою точку зрения. Мне кажется, что ваша наука идет на ощупь от факта к факту, как бурят землю геологи. Все глубже и глубже. Вам кажется, что скважина идет прямо, а ее повело куда-то в сторону. В какую сторону повело, повело ли вообще - не знаете. Знай бурите, думаете, что прямо.
- Ну, сейчас так не бурят.
- Вы как раз так и бурите. Наставляете звено за звеном и последовательно бурите. А мы...
- Диалектически? Скачкообразно?
- Натан Михайлович! Запрещенный прием!
- А ваш художественный образ?
- Это я в пылу. А в общем-то я даже могу вам показать все наше расписание ревизии наперед. Завтра, например, я приду к Ивану Ильичу, буду смотреть его журнал и работы. Вам остаются сутки на подготовку. Если бы наши отношения строились не на товарищеских началах, я бы этого не сказал. Это я к тому, что нам с вами надо оставить эти взаимные подковырки.
- Что же касается нашей науки, - забасила Анна Богумиловна, - она совсем на других основах... Мы перекидываем мосты. Опираемся на диалектику, которая является наукой универсальной и дает нам законы движения всего сущего в материальном мире. Мы строим по имеющимся точкам фигуру и находим те точки, которые еще не известны. Они могут быть очень далеко впереди. Практики получат пшеницу...
- Анна Богумиловна, ветвистую, - как бы умирая, пролепетал профессор.
- Пшеницу, - поддержал ее Федор Иванович. - А ваша наука будет заполнять частные пробелы. Как в каркасном доме - уже сделана крыша, а проемы еще заполняются кирпичом.
- Ваш академик нас лучше назвал - трофейной командой.
Профессор теперь устало полулежал, навалившись на свой стол. Когда зашла речь о диалектике, он сразу поник, утратил интерес к спору. Светозар Алексеевич, закинувшись назад, словно любовался своим бывшим учеником и перебирал сухими пальцами на подлокотнике.
- Ваше преосвященство, дайте знамение, - негромко, но все же внятно сказал Вонлярлярский, и лицо его, похожее на увядший, подсыхающий плод, осклабилось. Он перешел черту, и это задело Федора Ивановича.
- Знамение получите, получите. В надлежащее... - он тут же почувствовал, что сказал что-то очень двусмысленное и скверное. Запнувшись, он покраснел и отчетливо заявил: - Все, что я сейчас здесь наговорил - глупость, плод запальчивости. Все слова беру назад и прошу у всех прощения. И еще одну пробирку кофе.