- Куда же вам деваться? - весело заметил Fiodoroff. - Придется. Не сидеть же вам сложа руки. Жизнь длинна. Особенно, молодой человек, длинна наша коротенькая, куцая, шагреневая жизнь в зимние сумерки и в следующие за ними зимние вечера. Но и мрак конца октября внушителен. Вот выходишь на крыльцо - особенно, ежели со светом авария, - и пальцев вытянутой руки не видишь. Зато слышишь дыхание залива. И чувствуешь себя забытым Богом существом, закинутым в полном одиночестве на чужую планету. Соседство простора - это вам не хухры-мухры, не городские чуланчики штабелями, ты: ку-ку, и тебе: ау! Тут тишина в ушах звенит, да хор в шуме волн в шторм мерещится. Космогонические, доложу я вам, мотивы. Сами убедитесь. Да; в сотрудники вербую - раз; познакомиться с вами желаю - два; и начинаю вводить вас в курс дела - три.
Он неотрывно глядел в самоварные угли в прорезях короны, увидев впервые самовар с неприкрытыми пылающими мыслями.
- Сначала, хочу вам признаться, молодой человек, я заинтересовался идеями своего полного тезки (именно от него мне хочется отличаться, я потому и подписываюсь латинскими буквами, чтобы от него отличаться; хотя то, что мы тезки, с самого начала казалось мне перстом судьбы), сумасшедшего библиотекаря Николая Федоровича Федорова. Им многие увлекались, многие, в том числе Лев Толстой и Достоевский... хм... да, Достоевский... о чем, бишь, я?
- О сумасшедшем библиотекаре.
- Это называли его так, называли, из обывательского непонимания. Он был гений. Его идеями вдохновлялся Циолковский, между прочим. Он был гений, великий философ, самородок. Меня более всего потрясла его идея воскрешения мертвых. Николай Федоров считал, что мы в долгу перед жившими до нас, что смерть - величайшая несправедливость Природы и что конечная цель человечества - воскресить всех мертвых, натуральным образом воскресить, средствами науки, и заселить воскрешёнными людьми планеты Солнечной системы. Почему вы так равнодушно меня слушаете? Вас не потрясает эта идея?
- Я её не понял.
- Что тут непонятного? Что именно вы не поняли?
- Мне один священник на Севере рассказывал про Страшный Суд, Библию читал даже, Апокалипсис; там тоже вроде бы конечная цель человечества совпадает с моментом, когда все мертвые встают, только цель натурально конечная, конец света, и человечество, придя к конечной цели, аннулируется как таковое.
- Какая у вас путаница, у атеистов, в голове. Федоров, между прочим, был человек верующий - в отличие от вас.
- Если он был верующий, зачем же он хотел воскрешать мертвых? Кажется, сие в компетенции Господа Бога? Или он мнил себя таковым?
- Он ясно говорил: "средствами науки".
- Какая разница, как называть? Смысл-то тот же остается. И еще я не понял - как это "всех мертвых"? Ведь все умрут, каждый человек, и, пока человечество существует, оно так и будет поднимать мертвых из гробов, как ванек-встанек: лечь-встать, до бесконечности? Какая же тут конечная цель? Дурная бесконечность, как математики говорят: повтор, повтор, опять повтор, одно и то же. Да и про планеты Солнечной системы... Стало быть, Циолковский для того и старался, ракету придумывал, чтобы наши отбросы, воскрешенных, то есть, покойников, вывозить пачками или контейнерами на Марс, Сатурн, Юпитер и Венеру? Пока ты живой, ты на Земле, а ежели ты бывший покойник, второй сорт, вали на Марс? Колоссально.
- Вы удивительное циничное поколение.
- Мне так не кажется. По-моему, ничего циничней ваших ванек-встанек с Марса просто не придумать, как ни старайся. Наверно, на редкость гуманный был ваш Федоров старичок.
- Да, гуманный! Вы когда-нибудь сталкивались со смертью?
- Конечно. Я ведь человек. И живу. Если с жизнью сталкивался, то и со смертью сталкивался.
- Это не одно и то же.
- Ну да, не одно и то же. Но ведь - вы не замечали? - кто смерти боится, тот и жизни боится. Если бы человек не знал, что умрет, и не забывал все время про это, он и человеком бы не был. А когда я буду знать: все равно воскресну! бессмертный! - я и человеком тут же быть перестану.
Тут настал момент Николаю Федоровичу приглядеться к молодому собеседнику своему.
- Вы пожалуй, умнее, чем я думал.
- Спасибо.
- Что вы смеетесь? Что тут смешного? Но взгляд ваш на вещи - существа очень молодого. Которого еще не успела поразить несправедливость смерти, ее ужас кромешный, ее безжалостность, нелепость, жестокость.
- Думаете, когда меня поразит, я захочу стать бессмертным? Новой породой? Божочком с Сатурна? Дудки. Я в такие игры не играю. Мне приятнее, знаете ли, алкаш, пьющий со страху, что когда-нибудь перекинется. Приятней, понятней. Он мне родной. А ваши вчерашние жмурики, несущиеся, засучив портки, на ракетах, дабы засирать собой просторы Вселенной, мне чужие дяди. "Родилася я на свет, бедная сиротка, родила меня не мать, а чужая тетка". Стоп, Вы ведь мне недавно говорили, что воплотили идею воскрешения на практике? Было такое?
- Воплотил.
- А у вас водочки нет? Я бы рюмочку хлопнул.
- Вы пьяница?
- Нет.
- Торжественность момента возощутили? - Николай Федорович достал из буфета граненый графинчик с плавающими в прозрачной жидкости лимонными корочками.
Он выпил рюмку, следом вторую.
- Просто мне страшно стало.
- Чего боитесь-то?
- Я ничего не боюсь. Мне вас слушать страшно. Но вы говорите. Я слушаю. Я готов.
- Вы умный, но непонятливый молодой человек. По причине молодости непонятливый.
- Значит, пройдет. Состарюсь - и стану просто тупой. Извините. Я не про вас. Я просто так. Больше перебивать не буду.
- Когда меня потрясли идеи Федорова, я был еще младше вас. Совсем мальчик. Но я сразу решил: это мое, этим я буду заниматься всю жизнь. И у меня все получится. Что и вышло. Я уже работал в данном направлении не первый год, когда начал все чаше и чаше сталкиваться со смертью. И каждая встреча убеждала меня: мы должны ее победить, победить чудовище, прорву, величайшую несправедливость... Вы что-то хотите сказать?
- Для меня время идет как идет, потому что проживу я то ли двадцать пять, то ли шестьдесят; а ежели век мой будет - бессрочный, время потечет иначе? И пространство я свое, мне кратное, потеряю? Ой, то есть, конечно, потеряю, меня ведь зафигачат на Юпитер... а я из Вышнего Волочка... Нет, я не согласен! Я не хочу ни-ка-кой Галактики, на хрена она мне сдалась? Я хочу в Гатчину. Или в деревню Зажупанье. В худшем случае в Торжок. Это я для красоты сообщаю, для красного словца, я лично хочу только в леса, на берега рек, я маршруты люблю, но только не Земля-Венера! где даже стожка на пути не встретишь. Где по нужде не выйти в кустики. Не желаю воскресать, хочу в кустиках поссать.
Николай Федорович стукнул по столу, забрякали чашки, сахарница, щипчики, плескануло горячим чаем, озерцо растеклось по скатерти. "Ох, не люблю я скатерти, - подумал он, едва сдерживая улыбку, - клеенка лучше".
- Не могли бы вы помолчать, юноша? Что у вас за чертова привычка над всем насмехаться?!
Им обоим стоило великого усилия сдержаться: побагровевший Fiodoroff чуть было не выставил молодого наглеца за дверь, молодой наглец чуть не расхохотался ему в лицо, перекошенное комической гримасою водевильного персонажа, играющего героя греческой трагедии.
- Итак, я столкнулся со смертью. Зная, что собираюсь скрестить с ней шпаги. Я видел умирающего от рака крови тринадцатилетнего ребенка. Видел расстрелянных, повешенных, видел агонизирующих неделями полубезумных стариков и старух, видел юных, погибавших мгновенно, нелепо, безвременно.
"В морге, что ли, старичок подрабатывал?" - подумалось ему; он подивился собственному равнодушию, с коим внимал огненным речам Николая Федоровича; ему почему-то было глубоко наплевать на всех безвременно почивших, а также вовремя окочурившихся. Он сдержался еще раз - чтобы не зевнуть во весь рот. Он так мучился, управляясь с собственными челюстями, что пропустил целый период текста будущего нобелеата.
- ...и тогда меня осенило. Я создал подобие периодической таблицы, в которой коррелировались личные свойства, внешние данные и данные хромосом-тестов. Теперь я мог моделировать человеческие существа и повторять в живом материале тех, кто покинул нас, кого рука смерти...
Тут опять на него нашел беспардонный приступ зевоты, как назло, и, победив приступ, он опять пропустил часть текста, вынырнув на младенцах.
- ...первые пробы и ошибки натолкнули меня на мысль внедряться с коррективами в организм новорожденного и получать тем самым вживе тех, кого хочу повторить... ну, хоть Моцарта или Лермонтова.
- Да вы что?! - воскликнул он, разинув рот, с которого зевоту как рукой сняло. - А как же тот, в кого младенец должен был вырасти?! Или я опять недопонял? Вы, попросту говоря, гробите одного (сами не зная, какого) и вместо него воскрешаете своего любименького покойничка? Здорово придумано. И человека угрохали, и трупа нет; то есть вот как раз и есть живой труп!
- Это одно из возможных решений вопроса. В будущем мои последователи решат его иначе.
- Пожалуй, для первой беседы мне достаточно. Я хлопну, с вашего разрешения, еще рюмашку и пойду. Мне надо очухаться. Вы меня потрясли до глубины души.
Похоже, Николай Федорович его последней репликой остался доволен, воспринял ее как комплимент и глянул на собеседника с поощряющей улыбкой.
- И много у вас... пациентов?
- Достаточно. Должен признаться, у меня были и неудачи, точнее, удачи неполные.
- Например?
- Например, желая получить воскресших Пушкина и Достоевского, я получил как бы пародии на них... или шаржи... да вы их обоих видели: поэт и прозаик; они сюда в гости ходят.
- Я с ними кофе по-гречески пил... - вымолвил он, опешив.
- Кстати, о кофе по-гречески. Заходите ввечеру, мои друзья придут, ученые, если не боитесь, выпьем еще кофе по-гречески. Мой неудавшийся Достоевский мне кофеек-то подарил. Придете?
- Приду.
Он медлил уходить.
- А... женщины среди ваших подопытных были?
- Разумеется. Несколько неудач, одна удача.
Ему не хотелось спрашивать, но он спросил:
- Среди ваших неудач тоже имелись дамы из "Жизни замечательных людей"? Жорж Санд? Софья Ковалевская? Кавалерист-девица?
- Нет, вполне безвестные особы. Одна из моих неудач нам самовар принесла.
- В чем неудача-то? - спросил он, вздрогнув. - Такая симпатичная женщина.
- Да, и сходство полное. Неудача в том, что она помнит всю свою прошлую жизнь, а также смерть, тем и живет. Не может жить настоящим. Что вы озираетесь? Да, дом в идеальном порядке. Пирожки отменные. Цветы цветут. Но она... точно автомат. Не к тому я стремлюсь.
- Кого же вы называете удачей?
- Да Лару вашу, молодой человек. Никаких воспоминаний. Иточно такова, как та была. Девушка с ягодами, потерявшая жениха. Чудо, да и только. А как я имя подобрал? Ведь не без художества: Лара Новожилова. Вы хоть знаете, кто такие лары?
- Знаю, - отвечал он, выходя на бледно-желтый пляж и глядя на залив.
Глава тринадцатая
в которой кто спит, а кто и нет.
Он тут же уснул, не раздеваясь, не сняв даже тапочек, едва добредя до дома Маленького, свалившись в койку, как с перепоя. У него было счастливое спасительное свойство особо молодых и отменно здоровых: защищаться сном. Едва на бочок, волчок под кусток, и агу, не могу, баю-бай. Чем хуже, тем сон крепче, молниеносней, моментальней. Где полагалось маяться бессонницей, он спал без задних ног, храпел без зазрения, словно с громоподобным первобытнообщинным пещерным "хр-р-р!" улетучивались и страх, и тоска, и отчаянье, и тревога, не считая мелких неприятностей. К утру, освеженная храпом и умытая снами, избушка бытия поворачивалась к нему передом, и он, продрав очи, бестрепетно в нее входил, снова непобедимый дурак из сказки. Беды его пьянили, вырубали, усыпляли. А, поскольку он очень любил спать, он отчасти беды свои тоже любил, наркотические свои печали, снотворные свои неприятности.
Бессонницы знавал он только любовные, то есть почти деловые. Впрочем, порой не спал он и по работе: зачеты, отчеты, авралы. Видимо, поэтому в сознании его как-то соединялись и сопоставлялись понятия "роман" и "работа", ему было не расцепить сочетания "любовный аврал"; нечто принудительное, схожее с обязаловкой, мерещилось ему в амурных историях; брак отчасти представлялся в виде заводского конвейера, по которому, кроме чушек, гаек и шестеренок, плыли слова "бракодел", "браковщица", "задняя бабка", "разводной ключ". Он немного даже стеснялся любовных приключений именно из-за набивающего оскомину сходства их с производственным процессом, о котором напоминало многое, да почти всё: одинаковые слова женщин, клише свиданий, ритм скрипа железной сетки металлической кровати. В общем, неприятности были ему милее женщин. "Должно быть, я извращенец", - думал он.
Сны не снились, мелькнуло разве что лицо Николая Федоровича, да проплыли из ниоткуда в ничто протяженные плоские светящиеся полосы пляжей: песок, песок, полосы тростника и раковин, эхо отмелей, нети свея рифленого дна мелководья, испещренного танцующим рисунком солнечных отблесков, сплетенных еще в одну - несуществующую, бестелесную, бесплотную почти - сеть.
Лара лежала, закинув руки за голову, глядя в потолок. Комнатка исходила полусветом, уставленная охапками сирени, черемухи мелкими букетами лиловых, без названия, фиалок лесных. Она не могла остановиться, собирая цветы, жадничала и однажды чуть не угорела от черемухового аромата, превратившего ее комнатушку в маленькую самодельную газовую камеру для гимназистки.
Лара часто ощущала себя именно гимназисткой, не школьницей, ее это веселило, как всякая выдумка, но и смущало, подчеркивая инаковость, непохожесть, мучительную и неудобную. Она и так-то чувствовала отличие свое от подруг; ее оставляли равнодушными многие проявления жизни, столь существенные и полнозначные для них: затяжные мультфильмы с серьезной музыкой (например, про Кащея Бессмертного), первомайский и ноябрьский парады (она так тяготилась их длительностью, ожиданием у школы, тем, что парады состоялись при любой погоде, и, вместо того чтобы спать или читать, быть дома, надо было идти долго-долго вместе со всеми, чувствуя хлипкость осеннего пальто с вечно коротковатыми рукавами, пронзительность и хваткость балтийского ветра, нелепость фетровой шляпки с круглым затылком, маленькими полями, неудобной черной резинкой под подбородком, чтобы ветер шляпку не унес), вышивка по канве, игра в баскетбол на уроках физкультуры.
Она скрывала свои вылазки по выходным в Эрмитаж, где забиралась зимними голубыми утрами в египетские залы, куда никто не заходил так рано; сердце ее колотилось в соседстве с мумией. Ларе хотелось быть, как все, она старательно притворялась, хотя один раз ей пришло в голову, что ведь все разные, каждый сам по себе; может, каждый притворяется? И никакого "как все" не существует? И никаких "всех" в природе нет? Мертвая съемная скорлупка, маска карнавального зайчика или лисички из папье-маше, личина несуществующих чувств, обязательная, как школьная форма, без которой никогда нельзя прийти в школу? Кстати, в одевании школьной формы, в облачении в ее ритуальную шкурку ей мерещилось нечто почти пугающее; форма, отстиранная и отутюженная, казалась ей грязной, шерстила, колола кожу; одеваясь, она вздыхала, хмурилась, жмурилась. "Почему у тебя утром глаза на мокром месте?" - спрашивала мать, вплетая даре в косу черную ленточку. Ларе нравились синие, голубые, алые - черных она терпеть не могла. Некоторые хитрые девочки вплетали в косы коричневые ленты, что не поощрялось, но не преследовалось. Одну девочку чуть не исключили из пионеров за то, что она регулярно являлась в школу с вызывающе розовыми бантиками. Школьные страхи, которых у Лары было меньше, чем у многих (ее спасали природная веселость, ловкость, она гоняла на велосипеде, бегала быстрее всех, лихо выполняла упражнения на брусьях), отравляли ей осень, зиму и весну; а каково приходилось соседке по парте, нескладному неловкому существу, боявшемуся перекувырнуться через голову? Учительница физкультуры глядела на попытки кувырков с брезгливостью, осуждающе поджимала губы; всеобщее неодобрение и насмешки; Лара старалась отойти подальше и на все это не смотреть. Школу она терпеть не могла, кроме, конечно, "живого уголка" с птицами и лисой, буфета с пончиками и библиотеки. Дома было лучше несравнимо.
Она любила окружающие ее в доме предметы спокойной отраженной любовью: предметы принадлежали обожавшим ее дорогим родителям; мамина рука вытирала пыль со стола и картинных рам; голос папы, рассказывающий ей, болеющей, таинственные истории, взрослые книги и сказки, накладывался на дверцы шкафа, как борозды на патефонную пластинку. Ночные тени фантазий пропитали закоулки и углы.
У нее не было школьных романов, как у подружек, она скучала, слушая, как кто-то на кого-то глядел, где пробежал, какую записку прислал на перемене, ей все это было неинтересно. В Лару влюблялись, она знала, но отвечала разве что сияющей своей улыбкой, да и всё.
И вот теперь колдовство настигло ее, она почуяла обаяние притяжения, ей хотелось, чтобы он обнимал ее, ей нравились его губы, да вообще он весь целиком; оказывается, существовал целый мир желаний, называемый некоторыми любовью; она никак это не называла, названия страдали неточностью, лгали. Лара впервые почувствовала, как сильно действуют мелкие чары распущенных волос, коралловой нитки на шее, как разглядывал он ее запястья и босые ноги; она и сама увидела, что у нее, оказывается, есть щиколотки, икры, ощутила свою женскую прелесть, оценила возможность ею пользоваться. Вместе с тем ее это и смутило, словно ей хотелось, чтобы любили ее не за то, а за что-то другое. За что? Она глядела в потолок, хотела увидеть там ответ в виде развернутого плана школьного сочинения: а) за хорошую успеваемость; б) за легкий характер; в) за ум; г) за начитанность. Всё - глупость собачья. "Всё это не я", - думала она. Наконец, рассердившись на себя за неуместные поиски собственного совершенно ускользающего от понимания "я", Лара в сердцах уснула, не забыв распахнуть окно на сей раз, ибо черемуха с сиренью благоухали назойливо и невыносимо.
"Восприятие пространства как западни в произведениях современных художников и старых мастеров", - аккуратным иезуитским почерком вывел название будущей статьи Гаджиев; он привык писать по ночам, и его лампа с зеленым абажуром привычно горела на втором этаже одной из дач Академгородка в окне, обращенном в сторону залива. Лампа могла бы служить маяком; впрочем, одиноким рыбакам с лодок и армии любителей подледного лова гаджиевская лампа маяком отчасти и служила, не то что для уточнения курса, а для увеселения души.
- Адельгейда, - стучал в дверь Николай Федорович, - у вас свет горит, не спите еще? Завтра придут Гаджиев и Костомаров.
- Уже сегодня. Надеюсь, мне не надо ночью печь для них пирожки?
Пляжи отдыхали от людей.
Ночью пляжи расправляли свои песчаные, с неровными краями шкуры, впитывали нечеловеческое время дальних звезд даже в беззвездные ночи. Нейтральная полоса пляжей подпирала тесноту земных уделов, домиков, шоссе, дорог, троп, смешных заборов, но, по сути, по сокровенной сути своей, принадлежала дну, донному простору залива, моря, океана. Там, за затылком, толпился привычный лес, млела оседлость; но из-под руки можно было вглядываться в горизонт, чувствовать босыми ногами волну, уходящую из-под ног землю.