Он пытался вспомнить еще хоть что-нибудь из труда неведомого ему ныне автора; "Time and tide wait for no man", английская поговорка, "Время и прилив никого ждать не станут", время не ждет. Потом он припомнил: каждый день колебания вод настают в разное время, сегодня чуть позже, чем вчера. Полная вода, малая вода. Приливы сизигийные и квадратурные; помня непривычные слова, он не мог восстановить их значения. Слово "сизигийный" ему нравилось, вызывало ассоциации с изюмом (сабзой, что ли?) и с Сизифом. Полнолуние - безумие - прилив... Лунные волны, цунами. Маркизовой Луже цунами были неведомы. Последнее, что удалось ему вытащить из эфемерной кладовки памяти: лунный свет и прилив должны совпадать во времени. Однажды он это видел и чувствовал, купаясь в черноморской ночной воде; солоноватый вкус теплого моря, подобный вкусу ранки, если ее лизнуть, кровь солоновата; потом ощутил он и вкус губ девушки из Сочи, с которой они купались тогда вместе, карамель ее губ.
Николай Федорович отхлебнул чаю, куда перебухал сахара, и спросил Адельгейду:
- Я вам говорил, что на той неделе ожидаю гостей?
Она покачала головою.
- Ожидаю. Люди известные. Костомаров и Гаджиев.
- Николай Федорович, сделайте милость, оставьте молодого человека в покое, - сказала Адельгейда после некоторой паузы.
- Лучше бы он оставил меня в покое. Я его сюда не звал. Я не знаю, зачем он сует нос в то, что его вовсе не касается. Даже если он не секретный сотрудник, не агент, не шпион, а просто молодой дурак, - он для меня опасен, поскольку глуп, любопытен, прямодушен и болтлив. Я хочу себя оградить - и только. Вернее, не себя одного. В некотором смысле он представляет угрозу для будущего. Для пути, открывающегося человечеству. Что с вами?
Адельгейда вытирала слезы, особенно не торопясь, потому что унять их не могла.
- Мне снова снился Новониколаевск.
- Вот как, - сказал Fiodoroff.
- Я проснулась и не понимала, где я. Я уже вам говорила, этот дом так похож на нашу дачу тогдашнюю, и я довершила сходство своими руками, - стол туда, фотографии на стену, букеты и так далее. Зачем вы только все это затеяли.
- Я много раз вам объяснял. На благо человечеству.
- Мне нет дела до человечества, - сказала она, комкая платок с кружевами по краям и вышитой в уголке анаграммою, - я не подопытная мышка. Вы ведь меня не спрашивали, согласна ли я для блага человечества мучиться вот так?
Он резко встал, оттолкнув качалку.
- Адельгейда, не будем обсуждать одно и то же до бесконечности. Вы не правы. А я прав. Сие однозначно. Вы не выспались и пребываете под влиянием женских переменчивых настроений. Женщина ведь подобна флюгеру, на нее влияют и норд-ост, и зюйд-вест, и малейшее колебание атмосферы. Полнолуние, отлив, туман - и тому подобное. Женщина даже и не барометр, а натуральная метеостанция. Спасибо, вы улыбнулись. Хотите спросить - влияет ли погода на существо мужеского пола? Очень, очень слабо. Разве что неудобства создает. Мокрые ноги. Сломанный зонтик. Обострившийся артрит. Мужчина подвержен флюидам ноосферы. Про ноосферу, если хотите, расскажу в один из вечеров за чаем. И мне иногда снится Новониколаевск. Я уж вам говорил, что тоже когда-то жил там. Знаете, когда стал сниться чаше?
- Знаю, - отвечала Адельгейда; она уже не плакала. - Когда мы съездили в Москву смотреть во МХАТе "Дни Турбиных".
- Конечно. Идите спать. Отдохните. Все пройдет.
- Все и так прошло, - сказала Адельгейда, стоя в дверях. - Поэтому я и не знаю, что я тут делаю.
Fiodoroff стоял у окна и смотрел на залив. Светало; впрочем, и не темнело; просто менялось качество света, свет приобретал иной оттенок; ожидалось солнце.
"Благодарность - странная штука. Возможно, некоторым она просто претит. Адельгейда должна быть счастлива жить; а вместо того вижу я слезы и чуть ли не обвинения. А благодарное Отечество... только высунься - на цугундер, и в Сибирь закатает. Прячься как хочешь, чтобы не отблагодарили. Чудеса".
Он вопрошающе посмотрел на барометр; "Ясно!" - ответил барометр.
С приближением солнца бессонница испарилась. Адельгейда уплыла в свой Новониколаевск, коснувшись вышитого коврика в изголовье. Николай Федорович долго перечислял мысленно все, что надлежит сделать ему в ближайшие дни, потом предложения стали наползать одно на другое, он отвлекался ежесловесно - и провалился в сон без сновидений, в темноту. Выронила книжку Лара, у нее блаженно закружилась голова, она убыла опрометью в девичьи грезы, длинные цветные истории без начала и конца. Он успел погасить "Беломор", ткнув его в консервную банку возле кровати. Маленький задумал новый этюд: белая сирень белой ночью. "Трудная задача, - бормотал он, - трудная задача..." Взошедшее солнце застало спящими всех, кроме чаек и нескольких сумасшедших рыбаков, тащущих к заливу свои волокуши с резиновыми лодками, дабы предаться тихому пароксизму рыбной ловли, ее ледяному, рыбьей крови, азарту, ее снотворно-мечтательной ауре, - с вполне прагматическим, весомым и съедобным результатом.
Глава пятая
Кофе по-гречески. - Скульптор Н., поивший Лару необычайным зельем на черноморском побережье. - Жестянка с кофе. - Гибель яхты на Ладоге. - "Мы видели другой мир".
Поэт Б. и прозаик Т. заявились к Маленькому под вечер. Т. торжественно выставил на стол жестяную банку явно иностранного происхождения с пресимпатичными картинками на крышке и на боках изображающими белоколонные храмы, голубое небо, пальмы, берег моря. После чего рядом с банкою поставил подобие ковшика с длинной ручкою и крышкою.
- Сейчас, - сказал прозаик торжественно, обращаясь к Маленькому, - мы разведем костер и на углях будет готовить кофе по-гречески.
- Фантастика, - сказал он, - я пил такой кофе на Алтае. С весьма интересными последствиями.
- Слушайте, - сказал Маленький, - а ведь и я знаю одну историю, связанную с кофе по-гречески; я тоже его пил.
- Вот и у нашего витии, - сказал прозаик, - одни знакомые тоже его пили, и добром не кончилось. Я его историю уже запомнил. Может, пока костер наш разгорается, вы расскажете ваши? Я собираю занимательные истории. И коллекционирую устные рассказы.
- Чтобы потом превратить их в письменные? - спросил поэт Б.
- Да, и для этого в том числе. Я типичный плагиатор, принципиальный эклектик, стащу все, что плохо лежит; профессиональная клептомания; прозаики все такие. Неутомимые пчелки. С цветка на цветок. Пчелка летала с цветка на цветок, прыгал сверчок с шестка на шесток. Не зря с поэтом общаюсь, а?
Ртутного цвета залив, неколебимая вечерняя ртуть Маркизовой Лужи, залив, занятый собой, луной, небом, был отдельно от людей, но манил их неким магнитом, бывших рыбок, сманивал далью.
"Надо как-нибудь на отпускной месяц пристроиться в морскую экспедицию. А может, и не в отпускной. Вплоть до увольнения, - думал он. - Как я до сих не сообразил? Почему я еще не был в плаванье? Условия несущественны. Цель тоже. Плаванье - цель сама по себе. Не все ли равно - куда, главное - плыть".
Угли уже алели, прозаик водрузил первую порцию зелья в угли и в раскалившийся песок под кострищем.
- Особый кофе? особый сорт? или имеет значение только технология изготовления? - полюбопытствовал Маленький.
- Сдается мне, некие добавки имеются, - сказал Б., - наркотического характера. Травки-муравки. Кофейные зернышки смешиваются с беленой, мандрагорой, молотым мухомором, например.
- Поэты любят преувеличивать, - заметил прозаик, - но по сути всегда отчасти правы.
- Как - отчасти? - возразил Б. - Более чем правы. Поэт точнее правды, он ближе к истине, чем все правды мира.
- Кроме центральной, кроме центральной, - заулыбался прозаик.
Подошла Лара в бирюзовом ситцевом сарафанчике, мильфлёр, вся в мелких незабудках.
- Что это вы делаете?
- Мы собираемся пить кофе по-гречески, - сказал Б., - присоединяйтесь, очаровательная, к нашей неказистой компании.
- Откуда вы знаете про кофе по-гречески? - спросила Лара.
- А вы откуда знаете? - спросил Б.
- Что у вас за привычка отвечать на вопрос вопросом? - сказал Т.
- Я пила его на юге прошлым летом, меня угощал им чрезвычайно странный человек, я даже решила было, что мне встретился дьявол.
- Фантастика! - воскликнул он. - Лара, тут у всех есть что рассказать про кофе по-гречески, выходит, и у вас тоже.
Лара даже запрыгала и захлопала в ладоши.
- Кто первый рассказывает?
- Кто первый рассказывает, тому первую чашку, - сказал Маленький, успевший сходить в дом и принести разноцветные разнокалиберные маленькие чашечки, две со щербинками, одна с отломанной ручкой, но все кофейные, поместившиеся на видавшей виды деревянной доске.
- Мы пропустим вперед даму, - заявил прозаик. - Лара, рассказывайте первая. Маленький, приготовьте для дамы чашку понаряднее.
Лара уселась на перевернутую лодку; хоть было светло, легкие отблески костра мелькали по ее лицу.
- Я отдыхала с родителями на Черном море. Мы жили в Доме творчества, папа мой - архитектор, мама - художница. Я брала на лодочной станции лодку и плыла куда глаза глядят, предположительно, в сторону Турции. И в один из дней увлеклась, ветерок гулял жара у воды не чувствовалась, я забралась далеко, ветер возьми и сменись, пошла волна с зыбью, толчея. Лодка тяжелая, морская, а не речная либо озерная, к берегу не выйти. То есть выхожу, конечно, но не к лодочной станции, а под углом, в полное безлюдье. Билась, билась, мозоли на ладонях от весел, сил нет, еле выбралась. Устала, измучилась, провела под солнцем на ветру с непривычки несколько часов. К вечеру стало мне плохо. Родители напугались, прибежали медсестра и физрук, а у меня судороги и давление шестьдесят на сорок, верите ли; сестра мне ампулу с кофеином дает выпить, выпиваю, толку никакого. Побежала она "скорую" вызывать, но тут ее в коридоре остановил один из отдыхающих, проходивший мимо, привлеченный шумом; он вошел, пощупал мне пульс, зрачки посмотрел, велел высунуть язык, а потом сказал - никакой "скорой" не надо, он сейчас поднимется в свой номер, сварит кофе по особому рецепту, и, выпив это зелье, я, по его словам, совершенно излечусь, только в течение двух дней мне надо будет его кофе пить утром и вечером. С этими словами он вышел. Надо сказать, фигура он был примечательная, ни с кем из творящих и отдыхающих не общался, держался в стороне, и не раз мне бывало не по себе от его тяжелого темного взгляда, которым мельком оглядывал он меня и моих сезонных южных подружек, играющих в настольный теннис или хохочущих в столовой. Широкую лысину его обводили черные с проседью кудри, прическа его напоминала тонзуру монаха из трофейного приключенческого фильма. Он был крепок и жилист, как старое дерево, и ходил, слегка сутулясь и втягивая голову в плечи. У него были глаза без бликов, сплошная тьма. Никто не знал, кто он, откуда и как его зовут. Что-то восточное присутствовало в облике его, и говорил он с легким акцентом.
Минут через двадцать он вернулся с термосом и белой фарфоровой чашкой, напоминавшей по форме маленькую вазу из Летнего сада, налил в нее кофе и велел мне выпить, я повиновалась. Вкус кофе показался мне необычным. "Как будто с вермутом", - подумала я. "Нет, - сказал он в ответ на мою непроизнесенную мысль, - но кофе стравами; одни из них смолоты с зернами вместе, другие завариваются отдельно и вливаются в чашку. Сложный рецепт. Кофе по-гречески". "Вы врач?" - спросила мама, наблюдая, как он считает мой пульс и разглядывает мои ногти. "Нет, я не врач, - отвечал он, - я скульптор. Увлекаюсь травной медициной". Он назвал свою фамилию: Н., фамилия была армянская. Моя подружка спросила, в Ереване ли Н. живет; тот отвечал - в Москве. Он обратился ко мне, отпустив мою руку: "Я оставляю вам термос со второй порцией; через три часа вы должны ее выпить. Назавтра вы будете чувствовать себя великолепно; но я уже говорил: два дня вы должны будете пить кофе по-гречески. Я живу в четвертом номере. Приходите с барышнями, с которыми дружите и ходите загорать. Жду вас у себя в четыре часа". Превежливо откланявшись и поцеловав маме ручку, он вышел. Я действительно почувствовала себя хорошо, прошли слабость и сухость во рту, даже сожженные плечи, обгоревшие на солнце, болеть перестали. Выпив вторую порцию напитка, я уснула глубоким сном.
Назавтра встала я полной сил, как в жизни не вставала, я сова и разгуливаюсь к ночи, а поутру постоянно носом клюю. В четыре часа мы с подружками поднялись в четвертый номер. Н. уже ждал нас: на электроплитке кипел причудливый прозрачный кофейник. Скульптор стал молоть кофе, зайдя за створку шкафа и беседуя с нами оттуда. На веревочках висели в комнате его пучки трав. На столе на листках бумаги с надписями, очевидно, на армянском...
- Или на арамейском, - вставил Б.
- На каком-то экзотическом, но ведь он отрекомендовался армянином; лежали коренья, ракушки, водоросли... "Я давно увлекаюсь травной медициной", - сказал Н., выходя из-за шкафа, и, глядя на нас тяжкими черными глазами без бликов, добавил: мы даже представить себе не можем, какие манускрипты, какие инкунабулы довелось ему читать в связи с его увлечением.
Пока мы пили кофе, а он угостил и подружек, разговор у нас был преинтересный. Хозяин отвечал не на слова наши, а на наши мысли. В какой-то момент повернулся он к нам спиной, и мы втроем, не сговариваясь, сделали большие глаза и состроили пальцами рожки за затылком.
Он, стоя спиной, усмехнулся и спросил, верующие ли мы; мы ответствовали: мы комсомолки, как можно.
Он произвел сильное впечатление на моих подружек. Мы поспешили откланяться.
Веселились мы после его зелья до вечера неуемно. Одна из моих подружек полезла в нарядном платье в море и вышла из вечерней воды как русалка со струящимися волосами и мокрым хвостом шлейфа.
Мне словно глаза промыли, словно прежде я смотрела на мир сквозь пыльное окно; ни до, ни после я не видела красок таких и таких лиц, как в те дни, всё в первозданном виде на свежий взгляд, звуки глубже, солнце теплее, звезды крупнее.
Мы с подружками резвились почем зря, ездили в горы, бегали по кафе, плясали до упаду на танцах, катались на катерах, хохотали денно и нощно. Какие-то несусветные, невесть откуда бравшиеся ухажеры приносили нам дурацкие подарки, среди которых были медные браслеты, букеты вениками, судейские свистки, соломенные шляпки.
Встречаясь с моими новыми подружками в Ленинграде (первое время мы виделись, затем сезонная дружба шла на спад и таяла к елке), мы долго говорили друг другу при встрече: "Н. в городе!" - что означало преддверие нелепых, немыслимых событий. Тогда мы переехали с родителями на новую квартиру, я навеки рассталась с одноклассником, считавшимся моим женихом, бросила заниматься музыкой. В мою последнюю встречу с Н. на террасе нашего Дома творчества, обведенной южным розарием, он спросил, как меня зовут. "Лара", - отвечала я. "О! - сказал он. - Для призрака вы слишком розовы и вещественны". - "Почему для призрака?" - "Вы знаете, кто такие лары? Духи дома, призраки, тени забытых предков".
Постепенно жизнь моя превратилась в обычное существование, после безумного веселья настало затишье, ноты легкого помешательства отзвучали, все вернулось в привычную колею.
Да, вот еще что. Однажды я спросила знакомого моей матери, скульптора, армянина, знает ли он московского коллегу и земляка по фамилии Н.? - армяне ведь держатся вместе, у них негласное братство и необъявленное землячество. Знакомый ответил: под такой фамилией было два скульптора, один из них умер пять лет тому назад, а второй уехал из Москвы и ничем не напоминал описанного мною человека.
- Не иначе как, - сказал поэт, - вы познакомились с тем, который умер.
- Ничего подобного, - сказала Лара с горячностью, - я прекрасно поняла, с кем познакомилась! И зелье из его рук пила. Так что можете меня остерегаться.
Тут она глянула на него.
- Да ладно, - сказал он, - остерегаться, скажете тоже. Я сам пил кофе по-гречески. Ежели его источник тот, о котором вы говорите, тут все меченые.
- Так уж и все, - сказал поэт.
- Лара, вы заслужили первую чашку, снимите пробу, - прозаик налил в белую с золотом старенькую посудинку дымящийся ароматный напиток. - Маленький, мы вас слушаем, вы хозяин, мы гости, хозяин - барин.
- Однажды, - начал Маленький, - зашел я в мастерскую к знакомому своему, профессионалу художнику. Шел я с халтуры, занимались мы ольфрейными работами, устал я как собака, еле ноги волочил. У друга моего сидел, в свою очередь, его приятель по фамилии... ну, хоть Пастухов. Был он человек деловой без бюрократии, из молодых начальников, кандидат наук, с людьми умел обращаться ровно, корректно, обходительно, всем он нравился, нравился и мне. Увидев мою усталость, а я лыка не вязал, он пригласил меня в свою мастерскую по соседству, где обещался напоить чудодейственным напитком, который усталость как рукой снимает. Я думал, какая-нибудь настойка самодельная.
По дороге прихватили мы с собой идущую домой с работы его бывшую сослуживицу, прелестную такую особу, и поднялись втроем на его уютный чердачок, залитый люминесцентным сиянием (редкого вида освещение), обнесенный встроенными полками и наибелейшими шкафами, увешанный афишами и плакатами и уставленный макетами, мульками и бирюльками. Мы превесело болтали, пили "Цинандали" и "Мукузани"; наконец Пастухов, удалившись на крохотную кухоньку и некоторое время там поколдовав, вынес три чашки горячей ароматнейшей жидкости, отрекомендовав данное питье как кофе по-гречески. По его словам, он получил в подарок огромную банку смеси молотых зерен и трав от отца одного из опекаемых им студентов, так дело обставившим, что Пастухов банку вернуть не смог и остался при сией, невинной, в общем-то, взятке; даритель предупреждал о существовании дозировки и нежелательности пить кофе каждый день, как обычный. Кажется, Пастухов сказал: даритель был скульптор, причем армянский...
- Вот! что я говорила! - воскликнула Лара. - Н. и вправду был в городе!
- Но я могу ошибаться, - продолжал Маленький. - Короче усталость мою и впрямь как рукой сняло. Пастухов же был превесел, заикаться (а он иногда заикался) перестал вовсе, смеялся, сыпал анекдотами, начал приударять за дамой и по-гусарски ринулся ее провожать; всё, вместе взятое, ему было мало свойственно.
Прощаясь, он сказал, что через три дня уезжает кататься на яхте. Больше я его не видел. Дальнейшее рассказываю со слов вдовы его, а также очевидца происшествия, сторожа с маяка.