- Кемерово-контроль - вмешался борт - севернее, по нашим средствам, еще хуже, там не пройти уже, пусть попробуют югом… если топлива хватит. Я пролез на 12100, но за мной уже закрылось.
- Это кто - 373-й?
- Да, Кемерово, я 85373-й, направляйте борты в обход югом!
- Слышали, 178-й?
- Кемерово-контроль, я 85178, рекомендации принял, разрешите обход югом по своим средствам.
- Хорошо, 178-й, разрешаю по своим средствам, южнее трассы. Выход из зоны доложите.
- 178, обход югом разрешили, выход доложу. - Станислав Иванович вновь прилип к "голенищу". - Курс двести двадцать!
- Беру двести двадцать. Самолет повернул на юго-запад.
Уже пересекли южную трассу, что через Новосибирск, а края засветки, левого, южного края, все не было видно. Самолет и Гроза придвигались друг к другу… - Курс двести! - Станислав Иванович нервничал.
- Беру двести.
- Как бы его на восток не повернуть.
- Да уж, она перекрывает нам пищевод скорее, чем мы доворачиваемся.
- Курс сто восемьдесят!
- Беру.
- Давай-ка я сам, - штурман вылез из локатора и взял рукоятку автопилота. Горизонт приблизился: яркие, разноцветные вспышки молний, сливающиеся и пересекающиеся, освещали чрево Грозы. Внутри все тускло полыхало, то ярче, то слабее; высвечивались крутые бока облачных громад; полотнища насквозь прозрачных слоистых облаков, пересекая тучи по нескольким горизонтам, строгими светлыми линиями перечеркивали стены мрачных ущелий; отблески молний золотили кисею перистой облачности. Резко и неестественно меняющая свою яркость луна, освещая верхнюю кромку, контрастировала с тусклыми бликами вспышек снизу. Она висела невысоко над краем обрывающейся стены, край которой, серебристый в лунном свете, резко оттенял черноту отвеса. Внутри бушевала сложная, кипящая огнем жизнь. А вверху, на просветленном луной небе обозначались неяркие звезды.
Самолет и стена облаков сближались. Вышли из зоны Кемерова, связались с Новосибирском: - Новосибирск-контроль, 85178, в вашей зоне, 10600, обхожу засветки южнее трассы, разрешите еще на юг, километров… восемьдесят. Новосибирск помолчал, потом принял нас под свое руководство: - 85178, я Новосибирск-контроль… ваше место: азимут сто двадцать пять, удаление сто девяносто. К Прокопьевску подходите. Долго еще рассчитываете обходить?
- Да пока прохода не вижу. Стеной стоит.
- Ясно, 178-й, слежу за вами. Напряжение в экипаже возрастало. - Так и топлива может не хватить. На Москву под нашу загрузку заправлено в обрез, 33 тонны, полетный вес максимальный …
- Занять, что ли 11600? - предположил Паша Рыгин, наш бортинженер.
- Не вылезем, еще час минимум вырабатывать топливо. Тяжелая машина. И за бортом всего сорок три градуса… Не полезет.
- А что делать. Фронту конца-края нет… а по верхней кромке все ж можно проход найти. Запас по углу три с половиной градуса… может, вылезем? - Володя мучительно искал выход.
- Ну… Проси, - решил я после короткого раздумья.
- Новосибирск, 178-й, разрешите занять 11600.
- Минутку… 178-й, набирайте 11600. Паша по моей команде плавно установил двигателям номинал. Машина начала осторожно наскребать высоту.
Тяговооруженность, конечно, штука хорошая, но всему есть пределы: с таким весом самолет еле поднимался: скороподъемность, ну, три метра в секунду. Тяжело, с таким весом, при такой жаре за бортом, лезть выше 10600. Но…
Но не возвращаться же. Пойдет анекдот, как Ту-154 из-за грозы вернулся в аэропорт вылета. Да ни один начальник нам не поверит, и оправдывайся тогда за возврат, за сожженное топливо… а гроза - ищи-свищи. Ни разу еще Ту-154 не возвращался из-за невозможности обойти грозу, да еще не в горах, а над равнинной Сибирью.
Когда пересекли 11000, температура за бортом чуть понизилась. - Ага, холодает, ребята, должна вытянуть! Самолет рассчитан на полет в стандартной атмосфере. На каждые тысячу метров высоты температура должна понижаться на шесть с половиной градусов. Но атмосфера неоднородна: где теплее, где холоднее. И расчетных шестидесяти градусов мороза на высоте одиннадцать километров летом не бывает - дай Бог, хоть пятьдесят.
На этот раз Бог дал. И самолет, тяжело дыша, таки вылез на 11600. Верхняя кромка - теперь уже можно было видеть - стояла явно, намного выше. Такого мы никогда не видели. Ну, бывало, верхний край вуали где-то на одиннадцать с половиной; идешь над самой кромкой, отворачивая от отдельных, прорвавшихся в стратосферу верхушек гроз…
На этот раз неровная кромка была где двенадцать, где тринадцать, не меньше. И наш маленький самолетик скользил в предательски спокойном воздухе, метров на тысячу ниже самой низкой кромки, вынюхивая локатором проход, щель, дыру. Мы шли в тени: луна скрылась за нависшим краем. Стена постоянно зловеще освещалась сполохами изнутри; иной раз ударяло светом близко и ярко, и глаза на секунду слепли. Зрелище завораживало, и не было сил отойти в сторону.
Я погасил скорость до рекомендуемых пределов, чтобы самолет не сломало внезапной перегрузкой, если попадем в турбулентность. Штурман искал проход, чутко подкручивая кремальеру локатора. Второй пилот мягко держался за штурвал, готовый парировать бросок. Бортинженер сжался в своем углу и ждал команды: либо убрать, либо добавить обороты. Нет… такой Грозы, такой Стихии, такой Красоты - мы не видели никогда в жизни.
Мы испытывали благоговейный страх, мы почитали ее, эту Великую Грозу. Мы поняли, как велик, неизмеримо огромен мир вокруг нас, а наш самолет - микроб. Но в этом микробе сидит Разум. И сейчас он должен восторжествовать. Нет, мы не поборемся. Мы извернемся. Суть Природы открылась нам: слабый выживает хитростью. - На-шел! - штурман продекламировал это слово со вкусом профессионала. - Чер-рез минуту! Вправо! С крен-ном тридцать! По-о моей команде! Немного потрясет! - он выговаривал слова лихо, чуть растягивая, с ударением в начале фразы.
Станислав Иванович понимал, что настала его звездная минута.
Сколько таких минут бывает летом у штурманов - да часы, десятки звездных часов. Лучше штурмана никто не проведет машину между засветками… да я в эти дела и не лезу. Мое капитанское дело - обеспечить устойчивость и управляемость самолета, пока он проползает между гроз, оценивать меняющуюся обстановку, не дать машине выйти за ограничения, вовремя принять решение, разумом, свободным от исполнительской рутины.
Я включил табло "Не курить. Пристегнуть ремни". Смысла вызывать проводницу и давать указания по поводу предстоящей болтанки не было: надо полагать, пассажиры давно прилипли к стеклам и ежатся, как и мы, при виде наводящего страх зрелища. - Давайте-ка, ребятки, пристегнемся потуже. Экипаж молча затянул ремни. Дело серьезное.
Навигатор, не отрывая лица от гармошки локатора, поднял левую руку: - Так… так… так… Поехали вправо! Энергично! Володя автопилотом ввел машину в крен. Я положил руки на штурвал. В таких ситуациях надо максимально использовать автоматику, но быть всегда готовым к ее внезапному отказу. Самолет повернул в сторону стены и вошел в подсветившееся на секунду ужасное нутро грозового фронта. Мы шли в светящихся внутренностях грозы. Ежесекундно справа, слева, снизу вспыхивало тусклое сияние - желтоватое, розовое, багровое, иногда бело-голубое, слепящее, иной раз цвета каленого железа. Узкий проход был начинен волнистыми перемычками, уродливыми ребрами, складками, связками кишок… на секунду все пропадало в чернильном мраке и снова мгновенно проявлялось и проплывало мимо. Машина, перекладываемая из крена в крен, влетала в слои вуали, раздирала их со скоростью пули, и сознание едва успевало отмечать проносящиеся за ухом клочья тумана.
Днем-то этого ничего не видно, один туман кругом да свет вверху, а внизу ужасающая отвесная чернота глубин. Но ночью, в нутре грозового чудовища, в непосредственной близости от его огнедышащих устрашающих органов, пульсирующих судорожным светом, - зрелище неповторимо прекрасное: это - сама Стихия! И крохотная серебристая игла нашего лайнера пронзала ее, освещаемая сполохами молний, плавно ускользая от них в недосягаемые углы, ведомая Разумом Человека, владеющего искусством самолетовождения.
Земные люди… Вам этого не увидеть никогда. Страх стискивал сердце. А вдруг впереди закроется? Куда деваться попавшему в западню самолету? А вдруг не впишемся в радиус и зацепим? Вдруг швырнет?
Штурман - знал. Он заранее оценил и рассчитал скорость перемещения засветок относительно друг друга, нашу скорость, определил ширину и извилистость прохода, безопасные интервалы. Он следил за Грозой, выжидал, высчитывал секунды, он не отрывался, не отвлекался - и в решительную минуту взял ответственность на себя. Это - тот штурман, что довезет.
Станислав Иванович Лавров сделал свое дело искусно: нас не шелохнуло. Только едва заметное дыхание огнедышащего чудовища мерно и плавно покачивало лайнер; он не задел ни одной болевой точки и вышел на простор чистого ночного неба. Внизу сквозь туманный слой просвечивали огни Барнаула. Вверху безмятежно сияла полная чистая луна. Мир был прекрасен и тих. И мы взяли курс на трассу.
Новосибирск подтвердил, что мы вышли на трассу, аж над Барабинском. И дальше уже мы пошли по южной, знакомой тысячу раз трассе.
Условный стук в дверь; Паша, заглянув в глазок, открыл: вошла проводница с подносом. - Мальчики - кофейку?
В кабине стоял острый запах адреналина. Ароматный кофе был как раз кстати.
- Ну, как там пассажиры? Небось, страху натерпелись? Сверкало кругом-то…
- Да спали они, Василич, как убитые. Намаялись с задержкой в вокзале. В духоте, на
ногах… как в салон ввалились, сразу все уснули. А сверкало - страх! Давайте, ребятки,
попейте. Минут через двадцать накормим, хорошо? Кому что: ножку, горбушку, крылышки?
- Мне - откуда ножки растут…
- Да знаю, знаю, любитель…
- Перекур, ребята!
- Мне - холодное мясо.
- Заказывайте, сделаем, сделаем все. Может, кому бульончик… из внутренних резервов?
- О, бульончик… Молодцы…
- А как же… Стараемся. Самолет, оставив Грозу за спиной, удалялся на запад, и за ним тянулся подсвеченный луной, прямой как стрела спутный след.
Надым
Летом рейсов много, погода, в общем, хорошая, даже по северам, и ясного неба всегда больше, чем туманов. Но Север коварен. Поэтому принимать решение при полетах туда надо очень взвешенно. Вот, как я тогда вез ребятишек из Сочи в Норильск. Нам разрешалось, ввиду малого веса, возить их в количестве, превышающем количество кресел: рассаживали по четыре на три кресла. Как-то там пристегивали… Это сейчас всё скрупулезно соблюдается; с Запада пришло: не дай бог набьет себе кто шишку - засудят ведь из-за несоблюденной запятой в документе. А тогда и не задумывались, что ремней привязных на всех-то не хватает. Или их по двое пристегивали? Ну бортпроводники на такой случай были подготовлены, я им доверял… а они мне.
Капитан я к тому времени был уже опытный, тертый Севером, да и "Тушку" хорошо освоил. Единственно - как-то не удалось мне полетать по западно-сибирским аэропортам. Я и до сих пор путаюсь и точно не скажу, где тот Сургут, а где Нефтеюганск. Они в стороне от наших трасс. Летать довелось рядом с ними, связь с ними вел, а садиться не приходилось. Да еще понастроили там новых аэродромов; по радиообмену слышно: борты - кто следует в Надым, кто в Уренгой, кто в какой-то Октябрьский или Ноябрьский… удивительно однообразен был в советское время список имен собственных, присваиваемых новым поселкам… зато идеологически выдержан. До Уфы мы добрались без приключений. Погода звенела везде: жара, грозы, спина мокрая, ноги горят… Нормальное лето. Полон салон ребятишек-подростков, сто восемьдесят душ; любопытные мордашки то и дело заглядывали к нам в кабину… Я сам пацаном мечтал побывать в кабине, поэтому нынче весь полет у меня за спиной, затаив дыхание, стояли по двое-трое парнишек; периодически выходили, менялись, и так на экскурсии побывал весь или почти весь контингент. У Филаретыча сын как раз учился в летном училище, интерес ребят к самолету был нам близок и понятен, и никогда мой экипаж не ворчал, что толкаются тут, мешают работать. Мы и для них старались делать ЭТО КРАСИВО, чтоб загорелись глаза, а у кого-то, может, и сердце… На метео мы с Филаретычем взяли прогнозы Норильска и Уренгоя. Погода хорошая, обещались к утру "временами" туманчики, но "временами" при принятии решения на вылет - не учитывается, да и мы успевали раньше. Там, в прогнозе, собран был список всех северных портов, и везде "ХОР" или "9999", что означает: видимость более 10 км. Прямо столбиком выстроилось: "ХОР", "ХОР", "ХОР"… И внизу пара строчек с другой погодой, относящейся к какому-то аэродрому… но это нас не касается - у нас в Норильске погода звенит.
Солнце садилось. Правда, после нашего взлета оно вроде как призадумалось. На пути до Свердловска стояли размытые, распадающиеся грозы: неряшливые лохмы наковален опускались вниз, туда, где в отвесной темноте еще посверкивали слабеющие молнии. Мы прошли над ними сверху и повернули на Ханты; солнце катилось по горизонту, не желая уходить с веселого летнего неба. Внизу стояли светлые сумерки; редкие огоньки загорались в редких городах на нашем пути. В белесых пятнах озер отражалось светлое небо; зеркальные плесы рек прорезали темные леса; горели тысячи факелов над северными равнинами. Сибирь жила своей особой жизнью: из земли выкачивалась нефть, по гатям через болота катился автотранспорт, а в небе, исчерканном туманными полосами, пересекались пути самолетов.
Постепенно ночь сгустилась. Справа на фиолетовом небе светился белый серп месяца, редкие звезды загорались вокруг; слева на оранжевом фоне заката кровавыми полосками вытянулись над горизонтом тонкие облака. Над Хантами справа налево прошел перед нами "Боинг", сверкая иллюминацией белых и красных маячков; за ним плавно закручивались, растягивались и замерзали вихри срываемого с крыльев тумана.
Ребятишки замерли за спиной, пораженные красотой небесного простора. А то: ведь это вам не в салоне - это пилотская кабина, средоточие Полета! Глядите, запоминайте, напитывайтесь впечатлениями! Если б хоть один из вас вот сейчас загорелся мечтой - и пронес бы ее через всю жизнь… как мы. Строгие руководящие документы запрещают нахождение в пилотской кабине посторонних лиц. Каюсь, эту заповедь я всю свою летную жизнь нарушал. Я люблю авиацию и хочу, чтобы ее любили другие, а особенно чтобы загорались глаза детей. По силе эмоционального воздействия на ребенка никаким книжкам, рассказам и фильмам не сравниться с реальным полетом в кабине: с шумом воздуха, раздираемого носом самолета, с упругостью трясущегося пола, с непонятными, но такими привлекательными командами, со светящимися шкалами приборов, с тяжелыми, надежными руками пилотов на облупленном, вышорканном добела штурвале, с клочьями облаков, сквозь которые несешься со скоростью пули, с мелькнувшим на секунду над тобой встречным бортом… Каюсь, я им ЭТО показывал. И кто ж его знает, какие чувства кипели в маленьких колотящихся сердечках. Кто бы слышал, как взахлеб они делятся впечатлениями, как завидуют им сверстники. И как только, выходя из кабины, видел горящие любопытством детские глаза, стремящиеся в это запретное место, я, Капитан, с золотыми погонами, с сединой на висках, распахивал дверь и говорил онемевшему от неожиданного счастья ребенку: "Заходи!"
Никто из сотен этих побывавших в моей кабине детей ни коим образом не повлиял на безопасность полета, и даже посадки. Это был Храм. А в Храме - притихают и только молятся. Тут телереклама была. Прилизанный до омерзения мальчик, во фраке, эдакий маленький очкастый старичок, входит в БАНК. И прилизанный же, выхоленный до последней степени приказчик, то есть тьфу… менеджер, ведет его по Храму Гобсеков. Какие мысли возникают под прилизанными волосенками, какие чувства рождаются в маленьком сердечке… не знаю, не знаю. Глядишь - лет через десять-пятнадцать вырастет холодный финансист… и, не дай бог, возьмет страну за горло. Или что - романтик денег?
Мы - не прилизаны. Вольный аэродромный ветер треплет нам волосы - ветер настоящего Полета! Он несет запах неизведанного, он зовет Человека испытать себя Стихией. И когда смотришь эти бесконечные сериалы, где люди унижают себя мышиной возней, в переплетениях интриг… думаешь: это - жизнь? Эх вы…
Нет уж, мальчик, заходи ко мне, в пилотскую кабину огромного воздушного корабля - я покажу тебе настоящую, достойную мужчины жизнь! Если станешь ростовщиком, пусть даже высочайшего класса, тебя любить не будут, нет, скорее - ненавидеть. Станешь Капитаном - тебе будут по-хорошему завидовать… но ты будешь - над всем этим: над завистью, над мышиной возней, над интригами, над той копейкой. Твоя жизнь - жизнь Небожителя, будет, может, и не долгой, но ты сможешь сказать: "Я видел Небо!" И в час высочайшего напряжения сил и духа, когда судьбина прижмет и придется брать на себя, тот ростовщик, миллиардер и хозяин жизни, сидящий у тебя за спиной, взмолится: "Капитан! Сделай же что-нибудь!" И никто кроме тебя не справится; ты спасешь Жизнь… а это дороже миллиардов.
Нет, я не пытаюсь унизить другую профессию. Хочешь заниматься финансами или чем другим - твое дело. Но пусть оно будет Делом всей твоей жизни - только найди его. Я просто болею душой за судьбу моего Дела, которое я люблю устойчивой и надежной любовью. Я хочу соблазнить мальчишку: сынок, штурвал - лучшее из всех дел, которые есть на свете! Сынок, позавидуй, рискни, влюбись… и смени меня за штурвалом. Финансистов нынче развелось… а летчикам смены нет. Прошли Новый Уренгой. В темноте ночи внизу полыхало зарево огней, чуть прикрытое тонкой вуалью натягивавшегося от реки тумана. Романтические мысли мигом испарились, и я дал команду второму пилоту собрать погоду всего околотка. Меня интересовала точка росы: температура, при которой начинает образовываться туман. А главное - намного ли отличается она от фактической температуры, есть ли запас, по научному, "дефицит".
Фактическая погода во всех аэропортах по маршруту и рядом была хорошая, но дефицит точки росы насторожил: везде один-два градуса. Чуть похолодает - и может лечь туман, да не "временами", а насовсем. Ждали новый прогноз: что он даст?
И тут Уренгой запросил у нас остаток топлива и запасной аэродром.
- В чем дело? - спросил я в эфир. - в Норильске ухудшается?
- Не ухудшается, а закрыт, там туман 200, - ответил диспетчер. Ваш запасной?
- Новый Уренгой.
- У нас пока видимость тысяча, но на час ожидаем тоже 200. Ваше решение?
- А где погода есть? Диспетчер предложил нам идти в этот Октябрьский или Ноябрьский. Новый аэропорт, только недавно стал принимать большие самолеты; мы летать туда не собирались, не готовились, не знали ни схемы, ни минимумов погоды…
Минутная пауза в кабине. Сердце сдавил страх. Мысли заметались.
- Где он хоть, этот… месячный… Ноябрьск-Декабрьск? Давай карту.
- Да не отмечен он на карте, карты старые…
- Так, а что ближайшее у нас рядом?
- Надым под нами.
- Он хоть принимает "Тушки"?
- Он все принимает.
- А вернуться в Уренгой?
- Не успеем, закроется.
- Запроси Надымскую погоду. Самолет распарывал северный воздух, несясь со скоростью двести пятьдесят метров в секунду. Четыре секунды - километр, четыре секунды - километр… Уренгой остался далеко позади. Впереди только закрытый непогодой Норильск, рядом закрытая ремонтом полосы Игарка. До Сургута и Нефтеюганска слишком далеко. Надо решать. - Так… Уренгой закрылся - доложил второй пилот. - Туман 400, по ОВИ пока 800.