– Я далеко живу, – впервые в жизни ложь давалась Валерику так легко и была такой приятной. Он смотрел на девушку, видел, как она некрасива, и испытывал удовольствие, обманывая её. – На том берегу.
– Ух! – удивилась Лариса.
– Ага, – Валерик непринуждённо рассмеялся, – решил сменить обстановку. Хотел уйти подальше от дачи, выпить вина и помечтать, глядя на реку. Но оказалось, что одному не мечтается.
И когда они пили вино из красивых, специально для этого купленных бокалов, Лиля спросила:
– А где именно ваша дача?
– У самой станции. Синий домик. Дощатый. С палисадником.
– Знаю, знаю! Там сирень растёт.
– Нет, у нас не сирень. У нас акация.
Лиля от вина раскраснелась, забыла, что некрасива, и похорошела. Её взгляд стал почти осмысленным. Она стала кокетливо запрокидывать голову, смеясь, и держала стакан очень изящным жестом.
Валерик веселил её. В голове вдруг всплыли глупые Лёвкины анекдоты, которые он рассказывал в компаниях, потом Валерик поймал себя на том, что неосознанно копирует его манеру поведения и мелкие характерные движения.
Это было весело. Девушка не нравилась совсем, но происходящее возбуждало. Валерик никогда прежде таким не был.
Потом они решили, что пить вино на берегу очень жарко. Солнце поднялось совсем высоко, и Валерик чувствовал, как шею пощипывает от пристающего к коже загара. Лиля предложила пойти к ней: родители уехали и должны были вернуться только к вечеру.
На Лилиной даче и вправду была прохладная веранда. Тут стоял старый диван, прикрытый белым покрывалом в разноцветную тонкую полоску и старая, обшарпанная полированная тумбочка. За диваном был узкий подоконник, а на тумбочке примостилась древняя лампа на бронзовой подставке и с абажуром с кисеёй. Больше на веранде не было ничего.
Лиля ушла в дом, чтобы переодеться, и вернулась уже в лёгком платье, больше похожем на домашний халат. Валерик заметил, что она слегка подкрасила глаза и расчесалась. "Как трогательно!" – цинично сказал он про себя.
Они быстро допили вино, съели сыр и яблоки.
– Я пойду, – сказал Валерик и наклонился, чтобы поцеловать Лилю, словно бы на прощанье. Та охотно подставила губы. Губы хранили прохладу и вкус яблок и, немного, – вина, и целовать их было очень приятно.
Потом Валерик стал настаивать, а Лиля – отбиваться. Он чувствовал, как её ладони упираются в его грудь, подбородок, в плечи, слышал, как она что-то бормочет, кажется, уговаривая подождать, и даже отвечал ей, что-то бубнил, извиняясь, приводя доводы, но спустя минуту уже не мог вспомнить ни одного произнесённого слова...
Его возбуждала мысль о том, что он вырвался из мелом начертанного круга, где в линию сомкнулись буквы имени "Лера".
Корзину для пикников Валерик забыл на Лилиной даче.
Он шёл, высоко поднимая ноги, чтобы не запнуться о выползшие на тропинку сосновые корни – шёл медленно.
Приятная истома сменилась странным послевкусием, от которого было неприятно во рту и слегка подташнивало.
Валерик вдруг стал думать о том, что никуда так и не вырвался и ничего самостоятельного не совершил.
Лиля ведь тоже ждала его. Звала, как миксамёба, изо всех сил испускала акрозин одиночества, который плыл вниз по течению и, кажется, доплыл до Валериковой дачи. Он не завоёвывал её, он ничего не делал. Он взял то, что было доступно, как берёт то, что доступно, подвижная клетка.
Ну что ж – он понял это. Для этого ему, как и миксу, пришлось заняться любовью и расстаться, не оставив потомства.
На душе было погано. Видеть Лёлю совсем не хотелось. Он как будто был в чём-то виноват перед ней.
В своём дворе на дровах Валерик заметил крохотное желтоватое пятнышко плазмодия – возможно, арцирии. Он присел на корточки и вгляделся: плазмодий как плазмодий. Маленький, жёлтый, плоский – не начавший ещё превращаться в плодовое тело. Он, видимо, был ещё в движении, ещё искал место повыше и посолнечнее, чтобы его оболочка подсохла и споры разлетелись как можно дальше.
Валерик чуть тронул его пальцем. Было приятно. Как целовать прохладные, пахнущие яблоком женские губы.
Плазмодий размеренно полз. Он был слишком мал, чтобы его движение можно было заметить, но как только последние клетки влились в него, он взял курс на поленницу – оттуда текли заманчивые запахи гниения. Внутри него уже не было отдельных клеток, он сам был одна большая клетка со множеством ядер, купающихся в вязкой полупрозрачной жидкости.
Плазмодий полз, внутри него закручивались вихри крошечных торнадо. Как атмосферные фронты на метеорологической карте, они стремились вперёд, к поленнице. Сзади плазмодия оставался хвост – тонкая струйка отстающих. Впереди была широкая взбухшая полоска, похожая на гребень волны.
Валерик шёл к дому и думал – в который уже раз – о странных превращениях микса. О том, как это может быть, что сотни клеток, слившись в единый организм, начинают вдруг действовать так слаженно и сообща, и это при отсутствии видимых связей. И он ещё мог представить, как они передают друг другу информацию, но представить, какая клетка, какая часть плазмодия принимает решение – он категорически не мог. Так же как представить, что все клетки принимают одно решение в один момент, словно только одно решение в жизни может быть единственно верным.
Валерик точно знал, что не бывает единственно верных решений: иначе каждая человеческая ошибка была бы преступлением.
Лёля, ожидавшая, что Валерика не будет до позднего вечера, обрадовалась и быстро убежала в лагерь. Валерик хотел было спросить её, что она будет делать там в выходной, но постеснялся.
А вечером приехала мама.
Валерик не ожидал, что она приедет. Он каждый день звонил, отчитывался о том, что он ест и как работает над статьёй.
– Я хотела посмотреть на тебя своими глазами, – сказала мама. – А где Лера? А почему у вас столько смесей? Она что, не кормит грудью?
Ложь придумалась быстро.
– Лера? Уехала. В город. На День рождения к подруге. Завтра будет. Смеси? Да, молока у неё почти уже нет... Знаешь, она всё-таки очень переживает из-за Льва.
– Н-да... Валерий, конечно, нехорошо поступил... Ну да Бог им судья. А тебя, я смотрю, приспособили-таки в няньки!
Валерик защищался. Защищал Леру, себя, Даню и весь тот странный образ жизни, который вёл в последние недели.
– Мам, я сам его очень люблю! Мне же в удовольствие! И потом, Лере тоже надо дать отдохнуть: не чужой же человек.
Мама оставила его в покое. Она встала к плите. Валерик сидел на диване и всё смотрел на её жидкие выцветшие кудряшки, которые вздрагивали каждый раз, как она нажимала на нож, на сутулые плечи, на талию, уже расплывшуюся и неотделимую от бёдер... Мысленно обращаясь к этой спине, он проговаривал про себя пламенные монологи в защиту Леры, он был ей адвокатом и другом, он прощал и оправдывал каждое её движение, каждый поступок, каждое холодное, пренебрежительное слово.
Но мама больше не обличала, и больше не язвила по её поводу. Она молча готовила еду, и со сковородки уже тёк запах отбивных, которые могла приготовить только она, и жареной картошки. И салат она сделала, как Валерик любил: с луком, редиской и щедрой майонезовой приправой, а не ту масляную гадость, которую он вынужден был есть из-за Леры.
Мама была такой трогательной: кудряшки, нежный взгляд, молчание, которое не обязательно было нарушать...
А потом мама поставила на стол тарелку, и на отбивной лежал сделанный из редиски и огурца цветок – как в детстве. И вдруг оказалось, что можно быть ребёнком и ни о чём не думать, ни за что не отвечать. Это было ощущение абсолютной свободы – забытое чувство.
Мама накормила и искупала Даньку, поиграла с ним и уложила спать, вымыла посуду, а Валерик просто смотрел, как она это делает.
Это было продолжением той же свободы, маминым подарком, который она делала сыну с удовольствием и без усилий: ей, казалось, как раз нужен был маленький мальчик, за которым она могла бы ухаживать, и чью ответственность могла бы взять на себя.
И в Валерике вдруг поднялось странное чувство: он впервые подумал, что мама лучше Леры и что значит для него больше.
Лера теперь раздражала. Он вспоминал, какую она неаппетитную ела по утрам овсянку. Как обидно смотрела, стоило сказать что-то поперёк. Как легко, не спросив согласия, сбрасывала ему ребёнка. Валерик припомнил ей и нынешнее исчезновение. Он не знал, где её носит. Лерин телефон молчал, ожив лишь однажды. "Я в порядке, " – бросила Лера в трубку и снова оказалась вне зоны доступа.
Разбирая на ночь постель, Валерик вспомнил, как она скользнула к нему под одеяло. Теперь ему было очевидно, что в этом жесте не было ни любви, ни искреннего желания. Это был просто способ сказать "спасибо" и "извини".
Мама легла в одной комнате с Даней, и Валерик впервые за много ночей провалился в такой сон, где не надо слушать, а можно только спать.
Утром мама сказала ему: "Я ушла," – и уехала на работу. Пришлось проснуться. Даня уже сидел в кроватке и радостно мусолил пухлый кулачок.
Валерик тяжело и грузно присел на Лерину кровать. Ему казалось, что если бы только ему дали поспать ещё час, всё было бы хорошо. Но проверить было нельзя, и он сидел, хмуро глядя на маленького улыбчивого племянника.
Раньше Валерик утешался, думая о Лере, но со вчерашнего вечера он больше не любил её, и больше не знал, что ему делать.
Валерик подумал, что хорошо, когда кто-то тобой управляет. Теперь идея, что он может быть роботом, которым руководит крошечный плазмодий, показалась ему даже забавной. В неё можно было даже поверить – не всерьёз, конечно, так, ради игры. Ради того, чтобы чувствовать себя лучше.
И если им и в самом деле управляли, то, значит, не зря к нему шли все эти женщины: и Лера со своим "извини", и Лиля с её одиночеством, и Лёля...
Да, если следовать этой логике, Лёля появилась на даче не просто так. Валерик усмехнулся: что ж, пусть теперь будет Лёля. Это, по крайней мере, интересно. На душе стало немного радостнее.
В этот день к вечеру снова похолодало. Зарядил дождь.
И Валерик снова предложил Лёле жить у него. Предложение получилось двусмысленным. Он произнёс его таким тоном, что Лёля даже вздрогнула и долго размышляла, прежде чем сказать "да".
Но легла Лёля не с ребёнком, а попросила вытащить хлам из другой маленькой комнаты. Валерику это тоже показалось хорошим знаком, словно она оставалась на даче не няней и не домработницей, а в каком-то ином качестве.
Валерик сам вставал к Даньке и утром поднялся рано, чтобы приготовить завтрак. Лёля улыбнулась, увидев красиво накрытый стол, и с удовольствием поела.
Подавая чай, Валерик наклонился так, что его щека на мгновение прижалась к Лёлиной макушке. Она отстранилась, но, на его взгляд, не сильно и не очень решительно. Словно давая ему понять, что в целом не против, но...
Да, игра должна была быть, Валерик был согласен. В этом тоже была своя прелесть, своё маленькое чудо. Острота.
Днём, когда она прибежала на дачу во время тихого часа, Валерик всё время старался коснуться её, но Лёля стала нервно отстраняться, и он понял, что переборщил. Тогда Валерик сменил тактику и принялся ухаживать романтично. Гуляя с Даней по лесу в перерывах между приступами дождя, он срезал плотный кусок сосновой коры и за пару часов вырезал из него цветок, похожий на лилию. Лёля вспыхнула румянцем, принимая подарок. Впрочем, в остальном она так и осталась задумчивой и замкнутой, и только иногда строго взглядывала на Валерика воспиталкиными глазами, холодными, как заоконный дождь.
Валерик не знал, с какой стороны к ней подобраться, и вдруг вспомнил, как рассказывал ей про миксы, и какой заинтересованный и оживший был у неё взгляд.
– Помнишь, – осторожно начал он, когда они оба смотрели телевизор, а Даня копошился между ними на диване, – я тебе рассказывал про миксы?
– Про что? – Лёля удивлённо вскинула брови.
– Про миксы. Которые изучаю.
– Смутно, – и она вновь стала смотреть в экран.
– Я тут видел один плазмодий, возможно, арцирию, на поленнице. Сейчас, в дождь, он, конечно спрятался внутрь какого-нибудь полена... Они вообще нежные, боятся, что потоки просто смоют их вниз и не дадут оформиться... Так вот, я могу показать его тебе, как только кончится дождь. Может быть, удастся даже отследить, как плазмодий движется. Ну и как образовывает плодовое тело – конечно.
Говоря, Валерик разволновался: Лёлин взгляд не ожил, и интереса в нём не появилось.
– Да не обязательно, – равнодушно ответила она. – Пусть себе... живёт.
Валерик не нашёл, что ответить. Он сидел и думал: когда же она притворялась, тогда или теперь?
Ночью шумящий за окном дождь напомнил почему-то о Лере. И Валерик вдруг подумал: а вдруг она заявится сейчас и помешает ему и Лёле? Мысль об этом наполнила его отвращением и неприязнью.
Лёля могла бы стать ему хорошей женой. Там, где она появлялась, сразу становилось уютно. Она умела готовить и чисто убираться. Если была в настроении, хорошо ладила с детьми. И была довольно красивой, пусть и не настолько, чтобы будить в Валерике сильные чувства. Кроме того, однажды она проявила интерес к Валериковой работе. Пусть мимолётный, этот интерес был важен ему: казалось, теперь, зная, чем он примерно занимается, Лёля не могла бы считать его пустым местом.
Он почти планировал свадьбу, почти прикидывал, как они будут жить.
А на следующий день Лёля ожила. Глаза её снова стали внимательными и оживлёнными. Валерик подумал: может быть, на неё плохо действует дождь? Дождь как раз кончился, и сквозь облака то и дело проглядывало тёплое солнце.
Лёля вбежала во двор, сияя улыбкой, и закричала Валерику:
– Спиногрызы делают вид, что спят! Я свободна!
– Здравствуй, – ответил Валерик. – Есть будешь?
– Господи, ты такой классный! – и она налетела на него, обняла и поцеловала в щёку.
А потом они сидели за столом, ели вкусные бутерброды, которые Валерик соорудил из жареного хлеба, майонеза, чеснока, помидора, варёного яйца, зелени и шпрот, и болтали. Лёля всё время шутила. Валерик давился масляными шпротами, и жёсткий поджаристый краешек булки царапал ему нёбо.
– Я заварю чай, – сказал он, отсмеявшись в очередной раз.
– Сиди, – Лёля вспорхнула с места и бросилась к чайнику. Нажав кнопку, замерла у Валерика за спиной. Её ладони будто сами собой опустились на Валериковы плечи, и Лёля принялась тихонько массировать их. В голове у Валерика зашумело. Он даже на секунду испугался, что потеряет сознание, но потом понял, что шумит не столько голова, сколько закипающий чайник. У Лёли были очень сильные пальцы. Она мяла плечи жёстко, но в то же время не больно.
– Просто удивительно, что тебя так часто отпускают с работы, – сглотнув, проговорил Валерик. От Лёлиных прикосновений в его животе рождалось возбуждение, и он произносил слова в надежде пригасить его.
– Да почему? Сейчас дети по корпусам. Тихий час. Ну и чего мне там сидеть?
– А если... – Валерик снова сглотнул, – если что-то случится?
– Да я же не одна. Есть второй воспитатель. Тренер есть. К тому же, тренеры с ними гораздо больше возятся. Это ж их дети, они лучше знают, что лучше. Мы так, на подхвате.
– А если начальство тебя хватится?
– Скажу, что обходила территорию, – Лёля пожала плечами. – Подумаешь. Да и... – она сделала паузу, в которой слышалось колебание, словно она подбирала следующее слово, – напарница прикроет.
– Она, наверное, тебя уже ненавидит. Ты всё здесь и здесь...
– Нет. Нет. Она у меня добрая. Всё понимает. Думаю – понимает... Я бы её поняла...
Чайник щёлкнул кнопкой. Лёля перестала массировать Валерику плечи и пошла заварить чай. А когда ставила перед ним чашку, наклонилась так, что в глубокий вырез её майки он увидел красивую грудь, едва прикрытую крохотным кружевным лифчиком.
Леры больше не было. Она таяла вдали, её волосы цвета арцирии больше не волновали... Кому какое дело могло быть до Леры, если рядом, живая и тёплая, была Лёля?
Ей пора было уходить. На крыльце она немного задержалась, чтобы завязать шнурок. Она сделала это нарочно, и в её движении было много голливудской пошлости, но Валерик не мог думать о хорошем вкусе. Он замер и любовался и ожил, когда она уже выбежала за калитку.
И вдруг там, за калиткой, раздались голоса: возбуждённые, на повышенных тонах, словно кто-то ссорился, и один голос, кажется, принадлежал Лёле. Валерик кинулся туда, но вдруг калитка распахнулась, и во двор ввалился акрозиновый бомж. Его ноги были чуть согнуты в коленях, руки – широко расставлены, на опухших губах играла бессмысленная широкая улыбка. Он был похож на подвыпившего дядюшку, который собрался поиграть с любимым племянником в карусель: подхватить на лету и закружить вокруг себя, и словно призывал Валерика: ну же, беги! прыгай!
Валерик в нерешительности остановился. Сделал шаг влево, потом вправо. Бомжа было не обойти. Он тоже шатался вправо и влево, и смеялся, как будто верил, что Валерик принял игру и веселится вместе с ним.
Голоса за забором стали как будто громче и злее. Валерик махнул на бомжа рукой. Он влетел на веранду, запер за собой на щеколду дверь и побежал на второй этаж, к окну, из которого было видно дорогу за забором.
Лёля всё ещё была там. Она стояла, опустив голову, а кто-то удалялся от неё через подлесок. Валерик не успел рассмотреть, кто. Сквозь плотные кулисы, сотканные из молоденьких пушистых сосёнок, он видел лишь что-то белое: рубашку или футболку.
Потом и Лёля пошла вслед за этим белым – в сторону лагеря. Она казалась подавленной, и первая мысль, мелькнувшая у Валерика, была: кто-то устроил ей сцену ревности.
А вечером она снова была другая. Держалась так, словно точно отмерила полтора шага своего личного ненарушаемого пространства. Валерик чувствовал, что сходит с ума.
Он смотрел на её напряжённую спину, на движения рук, когда Лёля резала овощи, отводя далеко назад пухлый локоть с острой торчащей косточкой, и это резкое движение, казалось, говорило "не подходи". Но Валерик видел и привлекательную грудь в глубоком вырезе майки, и плотно натянутую на бёдрах ткань. Он не смог сдержать искушения, подошёл к Лёле сзади и остался стоять в полушаге, ощущая текущее от Лёли тепло. Та, нахмурившись, обернулась:
– Что?
– Нет, просто, – ответил Валерик. – Смотрю, как ты готовишь.
– Осторожно. Нож острый. И мне неприятно. Не люблю, когда за плечом...
Валерик отошёл, совершенно не понимая, почему она теперь так холодна с ним.
Чтобы остыть, он вышел на улицу. Вечер был приятный, тёплый, с лёгкими нотками прохлады. Мелкие пташки что-то выпевали в кустах, разросшихся между дачами на задней улочке, по которой редко кто ходил. Дрозды сновали со двора на двор. Крохотный лягушонок выпрыгнул из-под Валериковой ноги и испуганно забился, запутавшись лапкой в траве. Валерик вспомнил, как в детстве они со Львом ловили лягушат: просто держали в руках и выпускали. Было приятно ощущать, как в руке бьётся что-то живое, зависимое, симпатичное и совсем не противное на ощупь...
Он ужинал, мыл посуду, потом читал Дане на ночь народные сказки. Знакомые слова перекатывались во рту, будто крохотные сладкие монпансье. Он мог читать и не думать, потому что слова, интонации, ритм было отшлифованы чтением мам, бабушек и прабабушек. "Бежит Колобок по дорожке..."