– И я расскажу вам, как она туда попала. Дизраэли. Он и королева Виктория, – миссис Краффт кивнула. – С тех пор все и началось. Когда-то давно, в эпоху Уильяма Шекспира, у них еще была душа. Но ее больше нет. Теперь они стали лавочниками, мистер Уэйкфилд. И теперь вы знаете почему.
– Что ж, – скептически сказал Уэйкфилд. – Не знаю, как можно одобрять все это насилие. Я не думаю, что люди должны выходить и убивать других людей, – в глубине души этот человечек испытывал священный ужас перед насилием. – Но северные народы порой именно так и поступают. Помню одного сторожа-финна, обитавшего в подвале дома, где я когда-то жил (я там больше не живу, конечно). Однажды он совсем свихнулся… Поверьте мне, он схватил свою жену и зверски разрубил ее на куски. Просто кошмар какой-то… Вызвали полицию и "Скорую", – Уэйкфилд махнул рукой, – но было уже слишком поздно. Представляете, он разделал эту женщину, как свинью. Вот такие они, эти северяне. Недаром их еще называют берсеркерами, – затем он натянуто подытожил: – За красивыми голубыми глазками и белокурыми волосами скрывается что-то безобразное. Пугающее. Они такие приятные на вид, но рано или поздно это вырывается наружу… И начинает бушевать, убивать, громить и крушить.
Миссис Краффт не придала этой истории особого значения.
– Германия обладала духовностью! – гневно воскликнула она. – Немецкая музыка – Бах, Бетховен, Шуберт – у нас здесь нет ничего подобного. Великие художники, поэты, ученые. Германия была душой Европы, мистер Уэйкфилд. И они убили ее, как всегда убивают все духовное. Они не выносят ничего духовного, ведь оно напоминает об их собственном звероподобии. Когда погибла Германия, угасло великое светило. И с тех пор все больше сгущается тьма, – она задумалась. – Вот я что я вам скажу, мистер Уэйкфилд. Мы должны достучаться до всех людей. Должны предостеречь их, чтобы они могли спастись. Когда начнется Великая битва, нам пригодится любая помощь. Грядет страшное испытание.
Оба немного помолчали. Затем Уэйфилд неуверенно спросил:
– Вы думаете, борьба свободного мира с коммунистами – это и есть Великая битва? Иными словами, Армагеддон происходит на наших глазах? Среди членов Общества мнения по этому вопросу слегка расходятся. Некоторые полагают, что мы вступаем в битву, когда боремся с азиатским коммунистическим атеизмом. А другие считают, что мы – такие же греховные материалисты, как и русские.
– Мы осквернены, – яростно выкрикнула миссис Краффт. – Америка тоже должна исчезнуть. Очищение всего мира может начаться лишь после того, как война сровняет все с землей. Уверяю вас, мистер Уэйкфилд, я жду не дождусь этой войны! Когда на города человеческие падают бомбы, когда повсюду рушатся стены, так, как они рушатся сейчас в Корее, я понимаю, что начинается дождь. Тот самый дождь, что обрушился на древний мир… Но будут и те, кто спасется, как некогда спасся Ной. Господь обращается к нам, призывает нас прийти к Нему и спастись, обращается к нам через этого человека, – она неистово дернулась к портрету Теодора Бекхайма, висевшему на стене у них над головами. – Благодаря ему-то мы и спасемся. А мир будет сожжен дотла и очищен священным огнем Божьим. Все гнезда порока, места торговли, скотобойни, города, дома, все сооружения, возведенные суетным человеком, все его жалкие попытки обуздать самого себя…
– Все так, – нервно согласился Уэйкфилд, только бы она перестала орать. – Лига Наций потерпела неудачу, и ООН ждет та же участь.
– Человек не в силах себя обуздать! Человек погряз в грехах, он слишком развращен! – От волнения миссис Краффт резко повысила голос. – Человек отрекся от Бога – человек встал перед Богом и сказал: "Я могу позаботиться о себе сам". А теперь мы за это расплачиваемся. Это ученые довели нас до такого состояния – они играются со вселенной в бирюльки. Ученые придумали бомбы: наука – дьявольское занятие. Они придумали атомную бомбу и бактериологическое оружие. Это Божья кара!
Уэйкфилд поморщился от брызг слюны и потока слов, извергаемых перекошенным ртом миссис Краффт.
– Да, – буркнул он и бочком ретировался. Нетрудно было заметить, как в душе седовласой женщины грохочут глубинные силы, и от этого Уэйкфилду стало не о себе. Все женщины в "Здоровом питании" были точно такими же – все, за исключением Бетти, которая никогда не горячилась, не считая того раза, когда в подвале прорвало канализацию и залило все коробки с курагой. Вся комната гудела от подавленных эмоций: у Хораса Уэйкфилда было такое чувство, будто двадцать радиоприемников одновременно гремели ему в уши. Он вспомнил свою комнату – свою тихую, маленькую комбинированную спальню-гостиную. Свое пианино, книги и мягкое кресло. Старомодную лампу и тапочки. В своей микроскопической кухоньке он мог бы наложить себе миску супа и соевые котлетки. Картофель и свежую волокнистую фасоль. Пожалуй, немного сливового компота на десерт. Тогда не пришлось бы ужинать в этом "Здоровом питании": ему вдруг ужасно захотелось уйти.
– Хорошего вечера, – скороговоркой пробубнил он и встал. – Спасибо за чай, Бетти.
– Вы уходите? – изумленно спросила миссис Краффт.
– Пора домой, – буркнул Уэйкфилд. – Дела. Нужно приготовить ужин. Жду гостей. Приятно было познакомиться.
– Вы не пойдете послушать его? – миссис Краффт не верила своим глазам. Несколько дам перестали болтать и удивленно уставились на Уэйкфилда, который нерешительно остановился у двери. – Мы же все туда собираемся – разве вы не можете подождать?
На самом деле, ему хотелось еще раз послушать Теодора Бекхайма. Но до лекции оставался добрый час. Как он мог просидеть столько времени с миссис Краффт, ощущая напряжение в ее теле и прислушиваясь к грохочущим подводным течениям ее затаенной ненависти? Хватит уже того, что он здесь обедал: по крайней мере, у него был свой столик в глубине, где его никто не беспокоил. Почему Теодор Бекхайм не мог навестить Уэйкфилда в его комнатушке, где он жил совершенно один?
– Вы должны подождать, – властно сказала миссис Краффт. – Вы не можете уйти.
– Сядьте и подождите, – прохрипела Бетти. – Мы все едем туда на машине миссис Краффт.
– Но я голоден, – капризно захныкал Уэйкфилд, ощутив себя загнанным в угол и беспомощным. – Я еще даже не поужинал.
– Мы сейчас же вас накормим, – сказала Бетти. – Лулу! – крикнула она. – Иди сюда и выясни, что мистер Уэйкфилд желает на ужин.
Уэйкфилд тревожно потрогал карман своего пальто. Прихватил ли он с собой нож и вилку? Он достал бархатно-кожаный футлярчик и со щелчком открыл его. Там лежали два начищенных до блеска серебряных прибора.
– Можно, я поем в глубине зала? – нервно спросил он. – Ненавижу есть у всех на виду.
– Приготовь для мистера Уэйкфилда столик в глубине, – сказала Бетти высокой и кареглазой цветной женщине, которая послушно вышла в зал с мокрыми после мытья посуды руками. – Убери его и принеси стул.
– Есть рис, сырный соус с яйцом и томатом, салат с макаронами и банановые ломтики со сливками, – объявила Лулу. Взмахнув своей тяжелой юбкой, она вновь скрылась за пыльными желтыми шторами. Уэйкфилд замешкался, но затем с тревогой пошел следом.
Едва он уселся за большой деревянный стол и разложил нож и вилку, как появилась миссис Краффт.
– Посижу с вами, пока вы будете ужинать, – сообщила миссис Краффт, усаживаясь напротив. Лулу принялась методично приносить еду, а миссис Краффт полной грудью вдохнула горячий печной воздух.
– Ах, – сказала она, не сводя живых и проницательных глаз с Уэйкфилда. – Это место дышит покоем.
Уэйкфилд кивнул и что-то промямлил, онемев от подобного невезения.
– Дышит покоем, – повторила миссис Краффт. Она подняла взгляд на стенд с таблетками от диабета и гипертонии, с пузырьками темной жидкости от язвы и варикозного расширения вен, со специальным печеньем, не содержащим сахара, и белым сухим медом, с витаминными капсулами, пачками крупы из нешелушеной пшеницы и отрубей. – Здесь царит полнота. Изобилие. Никакого дисбаланса. Этот магазин полностью выполняет свою задачу.
С несчастным видом дожидаясь своего сыра и риса, Уэйкфилд молился о том, чтобы она ушла.
Он видел их там. Проходя мимо двери, различил неясные женские движения, услышал резкие пронзительные звуки и продолжил путь. За стендом с фруктами и финиками мельком увидел Хораса Уэйкфилда, который сидел среди них, неуверенно держал чашку и деликатно прикладывал к губам бумажную салфетку.
Теперь Стюарт Хедли сидел, сложив перед собой руки, за стойкой аптеки-закусочной на другой стороне улицы: рядом с локтем стоял ледяной стакан "колы" и лежало перевернутое меню. Невидящим взглядом Хедли смотрел на мокрую стойку, дожидаясь, пока воспоминания о "Здоровом питании" сотрутся из памяти. Несколько завсегдатаев горбились над горячими говяжьими сандвичами, кофе и яблочным пирогом с мороженым. Симпатичная темноволосая официанточка, бойкая и суетливая, в крахмальной белой униформе, торопливо заканчивала готовить сандвич с ветчиной и сыром.
В магазине стоял глухой шум от кассовых аппаратов, людских голосов, снующих представительниц среднего класса, которые покупали "алка-зельцер", аспирин "байер", минеральное масло, жевательную резинку, журналы. Дальше за стойкой плотный мужчина в черной кожаной куртке читал раздел комиксов в "Сан-Франциско Экзаминер".
Стюарт Хедли размышлял. Как он туда пойдет? В такое место, к подобным людям… К горлу подступило тошнотворное слово: "Чокнутые". Все они были чокнутыми, шизиками, психами. Хедли не мог себя обманывать: так оно и есть, и если он туда пойдет, сядет и прослушает лекцию, он станет таким же чокнутым.
Молодой блондин в синем костюме с иголочки – вот кем был Стюарт Хедли. Привлекательный, располагающий, дружелюбный, общительный – душа компании. Хороший продавец. Хороший муж. Человек, который ходит в начищенных до блеска туфлях, в тщательно наглаженных брюках, с гладковыбритым подбородком и втирает в подмышки сернокислый алюминий. Он хорошо выглядит, и от него хорошо пахнет. Он может зайти в магазин для богатых, и его там моментально обслужат.
Стюарт Хедли – не какой-нибудь там сумасшедший с безумным взглядом и развевающейся бородой, в сандалиях и с соломой в волосах, сжимающий плакат с надписью: "ИИСУС СПАСАЕТ".
Он не представлял себя без своих рубашек, манжет и светлых однобортных костюмов. Не мог вообразить себя без своего стенного шкафа и туалетного столика, без банки "эррид", без жирного крема для лица "уайлдрут" и обувного крема "дайаншайн". Но, помимо этого, в Стюарте Хедли было что-то еще: некий стержень, сердцевина, скрытая за флаконами и шмотками, за отражением в зеркале для бритья, стоявшим на туалетном столике.
Быть может, этот стержень, этот внутренний Стюарт Хедли так же безумен, как Хорас Уэйкфилд? Что если под маской приветливости пряталось умалишенное, неуравновешенное существо, жаждавшее вылезти наружу, разъяренная воющая личинка, изо всех сил пытавшаяся выбраться на свет и ползать на брюхе: склизкая, странная, не похожая на человека, диковинная, неприятная?
В "Здоровом питании" ничего приятного не было.
Не было ничего привлекательного и в Хорасе Уэйкфилде с его поясом от грыжи, косметическими салфетками и очками. В его морщинистом лице, в стеклянных глазах этих людишек, напоминавших чернослив, чувствовалось что-то косное, затхлое, нездоровое. Над ними нависал болезненный смрад, но это было не обычное, а какое-то глубинное заболевание. Уэйкфилды олицетворяли собой городской тротуар, на который все сморкаются и плюют: их покрывал засохший слой грязи – такой застарелой, что в ней уже невозможно узнать грязь. Она больше напоминала воск. Или лак. Личико Уэйкфилда было тщательно налакировано отбросами: под этой маской он улыбался, разговаривал, занимался делами. Он отполировал ее до блеска и гордился этим.
Как только в памяти всплыл образ Уэйкфилда, Хедли стало не по себе, как будто Уэйкфилд был его собственным порождением – исчадием его души и тела. Хедли вдруг захотелось разбить отполированную, ломкую скорлупу Хораса Уэйкфилда, и на миг его посетила фантазия, галлюцинация: маленькая головка раскалывалась, точно высохший стручок, а мозги Уэйкфилда рассыпались крошечными сухими горошинами, гонимыми ветром. Вероятно, эти семена должны были прорасти и пустить корни в каком-нибудь темном, склизком месте, питаясь влагой и тишиной. Племя Уэйкфилдов пробивалось из ночной почвы, подобно грибам.
Хедли поразила собственная фантазия: как он мог ударить столь безобидного чудака? Он представил, как тело Хораса Уэйкфилда разлетается от прикосновения на части: очки отскакивают в одну сторону, а голова, ноги и пояс от грыжи – в другую. Хорас Уэйкфилд был болезненной частичкой его собственного сознания, и Хедли померещилось, как он топчет сморщенное высушенное тельце, пока от него не остается и следа. В детстве он точно так же наступал на дождевики, росшие в грязных вашингтонских полях.
Хедли охватил стыд, разрушивший фантазию. Стюарт невольно вспомнил один эпизод из раннего детства и попытался снова загнать его в потаенный уголок сознания, чтобы не думать о нем, не наполнять его жизнью.
Пятилетний мальчик быстро бежал по желтому мокрому снегу и льду. На нем были красные варежки, брючки, галоши и надвинутая на глаза вязаная шерстяная шапочка. Что он делал? Неумолимо, решительно гнался за девочкой, сжимая в руках детскую тяпку. Он жестоко бил девочку на ходу, а она ревела и кричала, и оба мчались через поле между зданием средней школы и спортзалом. На полпути – воспоминание цепко засело в памяти – мальчик свирепо ударил тяпкой по детской голове. Девочка с воплем упала лицом вниз на мерзлый гравий, а Стюарт Хедли, утолив злобу, развернулся и быстро побежал обратно.
Казалось невероятным, что он мог совершить нечто подобное. Видимо, девочка что-то сказала, как-то намекнула на его заикание. В детстве Хедли заикался: мысли и чувства намертво застревали в горле. Она смеялась, дразнила его… и получила по заслугам. Но сам он провел полгода в муниципальной спецшколе для проблемных детей.
– Эй! Вы что, спите?
Хедли крякнул и поднял глаза.
– Ваш сандвич и "кола", – весело смеясь, продавщица подвинула к нему тарелку. – Просыпайтесь.
– Спасибо, – сказал Хедли и с радостью вернулся к реальности. – Большое спасибо.
Застенчивая, простодушная девушка замешкалась, ее щеки игриво разгорелись.
– Что скажет ваша жена, если узнает, что вы здесь сидите? Неужели она не готовит вам ужин?
На левой руке Хедли виднелась золотая полоска обручального кольца. Он смущенно погладил его:
– Ей сегодня нездоровится.
– Да что вы говорите, – сказала девушка, облокотившись на прилавок. – Не морочьте мне голову. Могу поспорить, что вы вышли погулять. Ведь сегодня суббота.
Хедли съел сандвич, тарелку жирных картофельных чипсов и выпил "колу". Он безразлично запихивал все это в рот, витая в облаках, а вместо девушки видел лишь неясную фигуру в белой хлопчатобумажной одежде. Хедли коротал здесь время, остававшееся до начала лекции. Он бесцельно бродил в одиночестве, без Эллен, пытаясь как-нибудь убить два часа, чтобы затем отправиться в Зал Стражей вместе с остальными – всеми этими Уэйкфилдами и навязчивыми расфуфыренными старухами.
Откуда берутся эти богатые пожилые женщины? Что их так сильно привлекает? Где бы ни возникло движение подобного рода, тут же появляются толстые старухи с деньгами и массой свободного времени. Что бы вы ни делали и что бы ни говорили, они все оплачивают, предоставляют помещения для собраний, пускают в ход связи и внимательно слушают. Разве у них больше ничего нет в жизни? Неужели они по-прежнему остаются неудовлетворенными, несмотря на огромные дома, "крайслеры", шмотки и деньги?
Какая-то загадка.
Да, это кое-что объясняло. Богатые старухи отличались от Хораса Уэйкфилда: изнуренный продавец цветочного магазина жил в однокомнатной съемной квартире с крохотной кухонькой – в стерильной, опрятной клетушке, где не слышалось пения птиц и где ничего не согревало голые ковры и стены. Секта привлекала людей различного типа – капризных старух и немощных продавцов; Хедли также заметил ряды серьезных негритянских лиц. Что общего между дюжими неграми и обильно надушенными старухами? Разнорабочие с женами – их он тоже заметил. Еще молодежь – горстка щуплых набожных ребят, которым, наверное, не хватило мест в "Молодежи за Христа". Ярые молодые фанатики.
Ну и, конечно, он сам.
Хедли вновь охватило уныние. На краткий миг показалось, будто раскрылось его подлинное "я", которое, едва всплыв на поверхность, тут же попало в ловушку. Каким бы оно ни было отталкивающим, убогим и страшным, это и есть настоящий Стюарт Хедли: очередной Хорас Уэйкфилд. Он испытал отвращение, представив себя продавцом с постной рожей, поясом от грыжи и персональной коробкой косметических салфеток… По крайней мере, Хедли выявил собственную сущность. Правда, затем снова ее утратил. Он опять запутался: Стюарт Хедли собирался на лекцию Бекхайма, но это не объясняло, кто такой Стюарт Хедли и что он из себя представляет.
Возможно, он чокнутый, а может, и нет.
– Что-нибудь еще? – спросила девушка, когда он отодвинул тарелку. – Десерт? Мороженое? Могу поспорить, ваша жена каждый вечер готовит вам ужин, штопает вам носки и заботливо укрывает вас на ночь одеялом. Вы же такой беспомощный… Весь прилавок "колой" залили, – затем она с легкой завистью добавила: – С вас шестьдесят пять центов. Если хотите, можете взять еще кофе: доливаем бесплатно.
Он заплатил и вышел из аптеки-закусочной.
На вечерней улице было прохладно и темно. Одиноко. Засунув руки в карманы, Хедли направился к Залу Стражей – мимо ярких современных магазинов торгового центра. Он зашагал в сторону Южной тихоокеанской железной дороги, четко отделявшей более новую и процветающую часть города от старых трущоб, из которых состоял Сидер-Гроувс еще пятьдесят лет назад.
Пригородный поезд, прибывший из Сан-Франциско, изрыгал пар и усталые вереницы сгорбленных бизнесменов в длинных пальто. Жены встречали их и торопливо увозили домой – ужинать и спать. За железнодорожными путями высились громады товарных складов и заводов. На узких, петляющих улочках движение транспорта замедлялось. Перед желтыми бакалейными лавчонками слонялись чернокожие громилы. Крошечные деревянные магазинчики, грязные и неухоженные. Рядом прогуливались толстые негритянки с кулями, набитыми бакалеей. Дальше – трущобный деловой район: бильярдные, дешевые гостиницы, чистка обуви, заштатные бары, грязные прачечные и захламленные гаражи с прилегающими свалками для ржавых разбитых машин.