– О'Хиггинс был великим исследователем снов и бессонницы, – сказал мой сосед. – Его главный трактат – "Spiritus Nocturnus". 1640 год. В нем он утверждал, что даже Бог любил смотреть сны – пока не создал этот мир. А когда увидел, что у Него получилось, Ему начали сниться жуткие кошмары, и Он уже боялся засыпать.
– Но разве не опасно было публиковать подобные мысли в то время? А как же инквизиция и прочие ужасы? – спросил я, просто пытаясь показать, что тоже что-то знаю.
– Очень опасно, – сказал он. – Но О'Хиггинс написал множество опасных вещей. И в итоге за них его и впрямь сожгли на костре. Его труд полон весьма оригинальных идей для того времени. Одна из его теорий гласила, что сны – это воспоминания души о теле.
Это меня озадачило.
– Похоже, он имел в виду, – сказал профессор, – что, когда вы спите, душа, которая изначально чиста, вспоминает о теле как об опасном пристанище хаоса, в котором она вынуждена обитать. Но, по мнению О'Хиггинса, душа на самом деле тоскует по телу со всеми его пороками.
Я вежливо кивнул.
– За это его и сожгли на костре? – спросил я.
– Отнюдь, – сказал Томас Вандерлинден. – В его книге им не понравилось другое. Он утверждал, что религия была выдумана слабейшими из людей – теми, кому необходимо верить в божественный порядок во всем. Они должны всегда и везде находить свидетельства этого порядка – и лишь тогда могут гордиться своей правотой. С другой стороны, сильнейшим из людей никакая религия не нужна. Они верят, что хаос есть основа всего сущего, находят тому бесчисленные доказательства и убеждены, что те, кто этого не видит, просто дураки. – Он слегка улыбнулся. – Именно за эту мысль его и сожгли. И сожгли все его книги, которые смогли найти. Сохранились только один или два экземпляра.
Я пытался придумать что-нибудь умное в ответ.
– Как нелепо, – начал я, – что кто-то сгорал на костре за подобные идеи.
Судя по его взгляду, я не был уверен, что Томас Вандерлинден со мной согласен.
– Мне пора обедать, – сказал он резко и исчез из бреши. А я остался стоять, изумленный этим разговором с человеком, с которым только что познакомился.
После этого я часто видел его в саду, и мы непременно разговаривали. Это не было светской болтовней – она его не интересовала. Я догадывался, что он скучает по студенческой аудитории, которую я ему отчасти и заменил. Он признался, что очень любит читать.
– Наверное, чтение – это такой наркотик, – сказал он. – Вы читали что-нибудь Балтазара Роттердамского? Конец XVI века?
Я, естественно, не читал.
– Балтазар полагал, что ощущение – или отсутствие ощущения – погруженности в книгу является в действительности мышлением как таковым, – сказал мой сосед. – Возможно, именно это бесплотное чувство и делает чтение таким притягательным.
– А-а, – сказал я.
В другой раз он защищал свое увлечение любопытными идеями, которые находил в старых книгах:
– Большинство современных ученых полагает, что эти идеи – как свет далеких звезд: хотя и впечатляющий, но все-таки мертвый. – Он посмотрел на меня голубыми неморгающими глазами.
– Но даже если это так, я думаю, нет ничего плохого в том, чтобы восхищаться оригинальностью умов, которые их придумали. Вы согласны?
Я, конечно, согласился.
– Разумеется, никто не станет отрицать, что за последние несколько сотен лет мир продвинулся вперед, – сказал он. – Но вот что меня волнует: в правильном ли направлении он продвинулся?
Я был рад, что на сей раз он не ждет от меня ответа.
Одним жарким утром я готовил себе кофе и вдруг услышал громкий вой сирены. К двери моего соседа подъехала "скорая помощь". Через некоторое время я увидел, что его вывозят на каталке.
Как только "скорая" уехала, я подошел к соседской двери и нажал на кнопку старого медного звонка. Мне открыла похожая на монашку женщина средних лет с загорелым круглым лицом. Я раза два или три видел ее раньше на улице.
– Все ли в порядке? – спросил я. – Могу я чем-то помочь?
– Профессору стало нехорошо, и его забрали в больницу, – сказала она. – Такое случалось и раньше, но на этот раздела плохи.
– Мне очень жаль, – сказал я. – Кстати, я ваш сосед.
– Да, он о вас говорил, – сказала она.
Я как раз хотел спросить, не жена ли она ему, когда она сказала:
– Я домработница из агентства. Убираю дом и иногда готовлю. Это просто счастье, что я была здесь, когда ему стало плохо.
Больше сказать было нечего, и я собрался уходить.
– Он просил вам передать, – сказала она. – Он надеется, что вы навестите его в больнице.
– Правда? – я удивился: мы же были знакомы совсем недолго.
Она заверила меня, что он так и сказал.
– Он в Клинической больнице Камберлоо, – сказала она.
– Тогда я, возможно, как-нибудь зайду, – сказал я. На самом деле я не собирался.
4
А теперь о сути происходящего: спустя три дня, как Томаса Вандерлиндена увезли, мне случилось проезжать по Риджент-стрит мимо Клинической больницы Камберлоо, и я решил – без всякой причины – навестить его.
Я нашел его в одной из маленьких частных палат. Он был подключен к разнообразным аппаратам, и на нем была кислородная маска. Он повернул голову, услышав, как я открыл дверь, и снял с себя маску, словно аквалангист, только что вылезший из воды.
– Как любезно с вашей стороны, что вы пришли, – сказал он.
Его голос был довольно сильным, но я видел, что он действительно очень болен. Его лицо, и без того тонкое, вытянулось еще больше; и хотя глаза оставались еще достаточно живыми, они приобрели некое выражение – такое, мне кажется, бывает у человека, увидевшего тень смерти.
– Как вы? – спросил я.
– Хорошо, хорошо, – сказал он. – Очень мило, что вы зашли ко мне. Я знаю, что вы наверняка заняты. – К этому времени он уже знал, что я бьюсь над романом.
Рядом с ним на стене висел деревянный крест, потому что эта больница когда-то принадлежала одной религиозной организации. Он заметил, что я покосился на этот крест.
– Не могу заставить себя не смотреть на него, когда здесь лежу, – сказал он. – Знаю, что он должен меня морально поддерживать, но он скорее напоминает воздушного змея, который вот-вот взлетит.
Так я впервые услышал от него такое, что, я уверен, должно было означать шутку.
Я обратил внимание, что на тумбочке рядом с его кроватью не было ни цветов, ни открыток.
– А у вас есть семья? – спросил я совершенно невинно, просто начиная разговор.
Он не моргнул, но возникло такое ощущение, будто опустилось дополнительное веко, как у ящериц.
И я заподозрил, что я – его единственный посетитель.
В тот день и во время моих следующих визитов – а я ходил туда ровно семь раз – Томас Вандерлинден упомянул о своей болезни только однажды, и то исключительно ради иллюстрации лингвистического наблюдения.
– Целители XVI века назвали бы мою болезнь "сжатием жил", – как-то сказал он. – Подобные цветистые фразы не менее практичны, чем формальный язык, который используют современные специалисты. Потому что язык любого типа всегда сильно ограничен. "Слова есть тени вещей; а тени никогда не показывают свет". – Он сказал это так, будто процитировал всем известную, не вызывающую сомнений истину.
Конечно, я никогда ее не слышал.
В конце моих визитов, которые обычно длились часа три, профессор часто выглядел утомленным, потому что почти все время говорил он. Но за ночь немного восстанавливал свои силы, и его глаза вновь сияли, когда он приветствовал меня на следующий день.
Однажды, едва я пришел, его осматривал лечащий врач, высокий лысеющий человек по фамилии Родинсон (забавно, что у него было три крупные родинки на правой щеке). Он покачал головой, увидев, что пациент оживился.
– Вы же знаете, профессор Вандерлинден, – сказал он, – вы должны отдыхать, не изматывайте себя.
Я удалился в коридор, пока Родинсон заканчивал осмотр. Когда он вышел, я спросил, не лучше ли мне будет сократить время моих посещений.
– Нет-нет, – сказал доктор, – профессор прекрасно знает: я говорю то, что надлежит говорить врачу. Пусть беседует, сколько ему хочется. Это уже никак не повлияет на его состояние.
Слова доктора звучали довольно безнадежно, и Томас Вандерлинден, должно быть, заметил, что мне было как-то неловко, когда я вернулся в палату и сел рядом с его кроватью.
– В молодости, – сказал он, слегка улыбнувшись, – я привык считать смерть чем-то экзотическим и далеким. А теперь она уже кажется мне прирученной, как домашнее животное. Я вполне готов к ней.
Я понимал – он это говорит, чтобы ободрить меня. Все мои визиты он, казалось, больше заботился о том, чтобы гостю не было скучно, нежели о своем здоровье.
5
Как я уже замечал, одна из причин моей готовности каждый день проводить в больнице по много часов была следующей: я с радостью отвлекался от собственной работы. Писать роман совсем не так просто, как многие думают. Вытаскиваешь себя из постели каждое утро, съедаешь тост, пьешь кофе, идешь за письменный стол в готовности действовать. Но это лишь начало. Затем нужно заново собрать свой вымышленный мир и – что труднее всего по утрам – разбудить своих персонажей. Часто они даже более сонные, чем ты сам, и упрямые, как кошки. Иногда нарочно не напомнят, что делали накануне, или сменят имя, чтобы тебя запутать. И так далее. Да, все эти усилия порой очень раздражают.
И вдобавок роман, над которым я тогда работал, доставлял мне массу забот. Он назывался "Ковбой в килте" – о группе шотландских фермеров, которые в начале XIX века иммигрировали на Дикий Запад, чтобы разводить скот на ранчо. Они занимались всем, чем должны заниматься ковбои: собирали скотину в стада, сражались против диких апачей и команчей, устраивали погони и перестрелки и так далее. Я включил в роман типичный для вестерна сюжет о династических ссорах: умирает патриарх, и двое его сыновей, которые всегда друг друга ненавидели, борются за раздел земли. Обязательная любовная линия в сюжете тоже присутствовала: героиня восхищается старшим братом, но по-настоящему влюбляется в младшего.
А кончается все несчастьем и увечьями.
Но эта история меня интересовала тем, что я пытался сделать так, чтобы мои герои сохранили шотландский быт: например, они носили килты и спорраны, небольшие национальные меховые сумки – я положил в них револьверы. И, что важнее, для большего реализма я заставил их говорить на южно-шотландском диалекте: они называли молодых волов "бычиками", старший брат всегда называл младшего "серунчиком", десятник на ранчо говорил плененному индейцу-апачи: "Та я вспарю тваё пршивая пуза", героиня умоляла своего возлюбленного: "Пшли, прнишка. Ты жа не рзабьешь маё сирдечка?"… И все в таком духе.
Главной проблемой было вот что: когда я читал фрагменты чернового варианта романа своей жене, она никак не могла удержаться от смеха над диалогами – даже теми, которые я хотел сделать наиболее трогательными. Поэтому передо мной стояла непростая задача: сделать так, чтобы персонажи говорили на почтенном, древнем языке, и при этом трагедия не превращалась бы в фарс.
В разгар такой борьбы ездить к моему соседу в больницу – чистое удовольствие; к тому времени он настоял, чтобы я называл его Томасом. Довольный, с большим кофе от "Тима Хортона", чтобы не заснуть, я сидел у кровати Томаса столько времени, сколько он был готов меня видеть.
6
Придя к нему в третий раз, я только успел сесть, как он протянул мне фотографию в серебряной рамке – вынул ее из тумбочки рядом с кроватью.
– Это моя мать Рейчел, – сказал он. – Рейчел Вандерлинден.
Черно-белый портрет молодой женщины в блузке с высоким воротником и маленькой шляпке, украшенной цветами. У нее было довольно красивое лицо с уверенными глазами и такой же, как у Томаса, удлиненный подбородок. На этом лице сразу читался сильный характер.
– Прежде чем приехать в Камберлоо, она жила в Квинсвилле, – сказал он. – Вы слышали о нем?
– Конечно, – ответил я. Это был старый город на побережье Озера, в двухстах милях к северу от Камберлоо.
– Ее отец до конца своих дней был там судьей, – сказал он. – Но летом он служил еще на выездных сессиях в районе Камберлоо. Поэтому здесь он тоже купил дом. В нем и была сделана эта фотография моей мамы. В тот момент она носила меня. Говорила, что в первые месяцы это чувствуется колоссально, просто как зубная боль. И еще сказала, что не испытала беременность так, как беременность испытала ее.
Я вернул ему фотографию.
– Она умерла больше двадцати лет назад, – сказал он, глядя на снимок. – И я до сих пор не могу в это поверить. Когда-то я чувствовал себя виноватым, что позволяю другим мыслям вторгаться в мои воспоминания о ней. Но это все равно неизбежно, неизбежно. "Ибо воспоминания, как слезы, тают в океане забвения".
И снова это прозвучало как общеизвестная цитата, поэтому я, конечно, кивнул.
– Когда моей матери было столько лет, сколько сейчас мне, – сказал он, – у нее стало болеть сердце, и она уже не могла много ходить. Тогда она сказала, что должна сообщить мне что-то очень важное.
Профессор посмотрел на меня, убеждаясь, что я слушаю его достаточно внимательно.
– Ив самом деле, то, что она мне сказала, было довольно неожиданно. Это касалось человека, которого я всегда считал своим отцом. – Он вздохнул. – Мама сказала, что он не был ее мужем.
Он снова посмотрел на фотографию и долго молчал, погрузившись в ее созерцание.
Конечно, мне это откровение не показалось таким уж поразительным. А кому бы в наши дни оно таким показалось? Но мне хотелось подыграть ему.
– Объяснила ли она что-нибудь? – спросил я. – В смысле, что значит – не был ее мужем?
Он посмотрел на меня так, будто почти забыл, что я здесь.
– Да-да, – сказал он, – конечно, объяснила. Рассказала, что все это началось очень давно, когда она еще жила в Квинсвилле… ранним субботним вечером в начале осени.
Так началась история Томаса Вандерлиндена. Пока я ходил к нему, этот довольно обыкновенный на вид пожилой человек рассказал мне о самых необычных вещах, что я когда-либо слышал, – настолько необычных, что я даже стал делать записи, а я поступаю так крайне редко. Впрочем, мне не нужны записи, чтобы вспомнить, как он слегка улыбнулся, впервые упомянув о признании, сделанном его матерью. Или как лег на больничную кровать, прищурил глаза и устремил взор в далекий день прошлого, словно тот был кометой с хвостом изо льда и пыли.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
РЕЙЧЕЛ ВАНДЕРЛИНДЕН
… Вынутые из воды, они уже ни на что не похожи.
Вот так и слова, выхваченные из сна.
Антуан де Сент-Экзюпери
1
Ранним субботним вечером в начале осени Рейчел Вандерлинден ждала своего мужа, Роуленда, который должен был вернуться домой из-за границы, – он уехал из Квинсвилля больше трех месяцев назад. Он прислал телеграмму о том, что приедет сегодня поездом с Восточного побережья. Ей было необходимо разобраться с ним – раз и навсегда.
Она стояла у окна в кухне и смотрела через лужайку на Озеро: волны были все еще сильны после шторма и пенились белыми барашками. В ту ночь казалось, что даже этот большой каменный дом может сорвать с места и унести. Но сейчас ветер стих, и окно было приоткрыто. Сквозь него она услышала печальный звук и посмотрела на небо: над домом пролетала огромная стая гусей, принося с собой немного севера. Ей стало зябко, она подошла к плите и налила себе еще кофе.
Она сидела за столом и листала "Ведомости", когда позвонили в дверь: три длинных отчетливых звонка. Именно так всегда звонил Роуленд, сообщая о своем приходе.
Ее дыхание было ровным, она сидела неподвижно, ожидая, когда войдет ее муж – путешественник, вернувшийся домой. Ей было необходимо спокойствие.
В дверь снова позвонили. Вновь три длинных отчетливых звонка.
Быть может, он потерял ключи, подумала она.
Она встала и медленно вышла из кухни, прошла по полированному паркету холла к парадной двери. Проходя мимо большого, во всю стену зеркала, посмотрела на себя: молодая темноволосая женщина в зеленом платье, обычного сложения, с удлиненным лицом и кругами под глазами, умело скрытыми косметикой. Она быстро взглянула в эти знакомые зеленые глаза, пытаясь застать их врасплох, проверяя, не выдадут ли они случайно какую-нибудь ее тайну.
Не сегодня. Она выглядела абсолютно спокойной – как раз это будет ей так необходимо.
Она подошла к двери, глубоко вдохнула и открыла ее.
Там стоял незнакомец, крепкий мужчина в бурой матерчатой кепке, которую он сразу снял. У него был нос с горбинкой и шрам над бровью. Глаза бледно-голубого цвета смягчали твердые черты лица. Держался он как-то неуверенно.
– Что вам угодно? – спросила Рейчел Вандерлинден. Она подумала, что этот незнакомец, вероятно, – один из тех попрошаек, которые просят еды и готовы за это стричь газоны.
Мужчина что-то пробормотал – она не смогла понять, что именно: у него был какой-то акцент, возможно, шотландский.
– Простите? – сказала она.
Он шаркнул ногой. Его черные ботинки были грязными, коричневые вельветовые штаны – поношенными и узкими. Он скомкал кепку в руках и прокашлялся. На сей раз, когда он заговорил, она разобрала слова "ваш муж".
Ее сердце замерло.
– Мой муж? – спросила она. – Что с ним? Мужчина теперь смотрел ей прямо в глаза.
– Я, – он остановился на этом слове, – ваш муж.
Он то ли улыбался, то ли хмурился.
– Что? – спросила она, вглядываясь в его лицо. – О чем вы говорите? – Ей вдруг стало страшно.
Он провел рукой по неопрятным светлым волосам. У него были руки рабочего.
– Я – ваш муж, – снова сказал он. – Я только что вернулся из Англии. – И, будто повторяя выученные наизусть слова, произнес: – Я приехал в Галифакс на прошлой неделе. Я присылал телеграмму. – Подождал, и потом повторил: – Я – ваш муж.
Человек стоял и ждал, ему было неловко. Казалось, он считает, что передал зашифрованное сообщение, которое она должна понять, и теперь ждал ответа.
И в этот момент ожидания она сразу все поняла. Сердце забилось быстрее, мозг бурлил.
Поглядев на нее с минуту, мужчина сказал: