Тузов ничего не ответил. Он отнял от лица руки и оловянными глазами смотрел неподвижно в пол. Я глубоко вздохнул – приходя в себя от изумления – и отвращения, – и сухо и почти небрежно спросил:
– А как ты узнал?
Тузов молчал, и я похлопал его по плечу.
– Услышал… случайно. Вышел в подъезд, а на площадке эти девки… подруги ее, шлюхи проклятые. И говорили между собой… громко говорили, все пьяные, гадины… Долго говорили, а я внизу стоял, слушал… и про эту сволочь свидетеля, и про какого-то Окорока, и про… Полдеревни с гадиной этой…
– Я думал, этот свидетель твой друг, – сказал Славик.
– Славик, – сказал я, – Славик…
– У меня есть два приятеля, – механически сказал Тузов. – Они не смогли.
"Зато мы смогли, черт бы нас побрал", – вдруг подумал я. Тяжело – пакостно, точнее не скажешь, – было у меня на душе.
В дверь постучали. Я открыл. В коридоре стояли невеста и ее мать – показавшиеся мне уродливыми, странно разновозрастными близнецами.
– Лешик, – хлюпая запричитала невеста, – Ленгак, Лешик…
– Уй-дите!!! – страшно закричал Тузов…
– Потом, потом, – торопливо зашептал я (хотелось не шептать, а грязно, криком ругаться), делая успокоительные, отстраняющие движения руками. – Потом, потом, потом…
Я закрыл дверь. Слышно было, как мать – отходя – сказала:
– Ничего, отойдет.
Невеста опять залилась слезами… Я собрался с силами и мыслями.
– Леша, – с чувством сказал я, – Леша, черт с ней… – Я сказал не черт, я сказал очень грубо. – Леша, ты должен прыгать от радости, что все так получилось. Все, что ни делается, все к лучшему, это для тебя… прямо-таки сумасшедшая жизненная удача. – Славик, похлопывая глазами, смотрел на меня. – Представь себе, что ты бы не узнал об этом аборте… даже представь, что его бы не было! – а что бы было? Ведь это же… ведь это же б…, Леха, за версту видно, что б…, ты бы стал с ней жить – конечно, долго бы не прожил, развелся бы, но и за это недолго эта стерва тебе бы такое устроила… не от тебя, так на стороне родила бы ребенка, и платил бы ты алименты, и мучился бы всю жизнь, что сын живет с такой матерью, и вообще – твой ли сын?… А так все прояснилось, Леша! Разведешься с этой тварью через неделю – и конец! Долго ли… И впредь будешь умней! – воскликнул я с неожиданно поднявшимся – заглушившим сочувствие – раздражением. – Тебе двадцать лет! Ты хоть смотрел, на ком женишься?!
– Ребята, – вдруг затрясся Тузов, блуждая глазами, – ребята, увезите меня отсюда!… Увезите, я видеть здесь ничего не могу! Я… я что-нибудь с собой сделаю! Помогите мне… Костя, Славик! Христом-Богом прошу! Уедем отсюда скорее… сейчас!!
Мы со Славиком вновь обменялись взглядами. Другого выхода я и не видел… но невольно подумал: "Вести его мимо гостей, еще эта тварь кинется, или ее мать… ехать с ним, всю дорогу смотреть на него – и еще Зоя, Зоя!., ничего себе повеселились… отпраздновали свадьбу!!!" Вслух я сказал:
– Конечно поедем. Сейчас и поедем. – Я посмотрел на Славика – Славик согласно кивнул и мягко похлопал Тузова по плечу. Тузов стоял, тяжело дыша. Вдруг лицо его задрожало:
– А мама… отец… сидели, мучились…
– Все!! – крикнул я. – Кончай. Сейчас поедем. Славик… надо ему немного допинга. – Не то что у Тузова, но и у меня рассеялся – как-то притупился, отяжелял только голову – хмель. – Я сейчас вернусь.
Я вышел – и прикрыл за собою дверь. Коридор был пуст, только у зеркала стояли Зоя и Лика. Я в нескольких словах рассказал обо всем (Зоя скривила губы, Лика – женщина-ребенок – всплеснула руками и округлила глаза) и пошел в гостиную. Дверь в танцевальную комнату была плотно закрыта, за нею кричали друг на друга какие-то женщины. В гостиной все опять сидели за разорищем стола и пили, ели и разговаривали как ни в чем не бывало. На меня, по-моему, не обратили никакого внимания – впрочем, и я избирательно ни на кого не смотрел. Единственно – с облечением я заметил, что ни матери, ни невесты в комнате не было: с облегчением потому, что решительно не представлял, каким голосом, с какими глазами и какие слова я буду им говорить… Я взял со стола почти полную бутылку "Старорусской", граненый стакан и пару малосольных огурцов покрупнее: тарелку с какойнибудь более прочной закуской мне брать не хотелось – неудобно нести, – да и вообще на столе уже было какоето неопрятное месиво… Лику и Зою я отправил за стол: "Пойдите посидите… Ждите нас там – здесь вам одним делать нечего!" – после всего случившегося я испытывал в этой квартире какое-то неуютное, тревожное чувство… чувство необъяснимой опасности.
Девочки скрылись за дверью гостиной. Я вошел в ванную, прикрыл дверь, взялся за шпингалет… В коридоре залился пошлый музыкальный звонок. Шпингалет я закрыл, но остался стоять, повернувшись к двери лицом – прислушиваясь. Вот кто-то прошел мимо ванной, точечно стуча каблуками… Щелкнул замок; дверь открылась.
– Ну, чего? – хмуро, враждебно спросил женский голос. Я узнал – мать невесты. – Повеселились?
– Где ваш… зять-то? – не отвечая, спросил мужской, незнакомый мне голос – глуховатый, спокойный, почти равнодушный.
– Это зачем тебе мой зять?! – истерично воскликнула мать невесты.
– Значит, нужен.
– Ты мне не знакай, значительный какой нашелся! Я спрашиваю – зачем?!
– Поучить его надо, – не меняя выражения – безо всякого выражения – сказал голос, и у меня тревожно забилось сердце. Я оглянулся: Тузов и Славик тоже, конечно, все слышали; Тузов стоял безучастно, Славик нахмурился… – Неученый он у вас.
– Ты… что?
– Ничего. Зуб у него козел, меня он толкает, как шестерку… и вообще ручонками много машет. Не научили мама с папой, как надо себя вести. Мы научим.
– Значит, так, – дрожащим от ярости голосом произнесла мать невесты – и я представил себе ее перекошенное смотрящими врозь глазами остроугольно худое лицо. – Чтоб духу тут вашего не было!
– Ну смотрите, – устало сказал голос. – Все равно отловим, тогда хуже будет. Пусть лучше выходит, мы подождем. Раньше сядешь, раньше выйдешь.
В ответ с грохотом захлопнулась дверь. Мать невесты пулеметно простучала в соседнюю комнату, и оттуда понеслись приглушенные – словами неразличимые – крики. Я вытащил из кармана бутылку. Теперь я чувствовал, что выпить надо и мне. Я налил полстакана Тузову – он выпил как воду и лишь чуть надкусил огурец – и Славику четверть стакана.
– Будешь?
Славик выпил. Я тоже выпил и поставил бутылку в ванную – в пустой эмалированный таз.
– Так. Сидите здесь, я пойду посмотрю… что там.
Я вышел из ванной, закурил, подошел к входной двери, открыл ее… Подъезд опустел; в нем было тихо, лишь снаружи доносился многоголосый нестройный шум. Я застопорил английский замок – чтобы не захлопнулась дверь – и спустился к окну лестничным маршем ниже. На улице была уже черно-синяя, бархатистая ночь; фонари не горели; лишь из окон домов струился неверный свет и быстро тонул в чуть сереющей глубине палисадников. Я опустил глаза на освещенную перед подъездом площадку – и похолодел. На ней густо стояло не меньше пятнадцати человек; душ пять из них были девицы; это значило, что самое меньшее половины из мужского десятка на свадьбе не было – пришли откуда-то со стороны. Расстояние от меня до толпы – с высоты между четвертым и третьим этажами – было невелико, и я сразу узнал свидетеля. Рядом с ним… я осторожно, до звона в ушах боясь зашуметь, приоткрыл оконную раму (в тишь подъезда грубо хлынул прибой голосов, половинчато освещенные фигуры, казалось, приблизились) – и рядом со свидетелем увидел щекастого.
– …халдея этого урою. Я ему еще в машине хлебальник хотел расколоть.
– Студентов надо учить, – сипло сказал щекастый. – Много выступают, суки. А что там еще за два фраера с телками? Один здоровый такой, второй пожиже. А телки у них ничего… особенно эта, в джинсах.
Здоровый – это Славик. Пожиже – это я. Затем в моем сознании всплыло лицо Зои ("особенно эта, в джинсах") и рядом с ним – морда щекастого. Телка… Мои ногти впились в мякоть ладоней.
– Кореша его, – сказал свидетель, – тоже из Москвы. Один, кстати, дернулся, когда я этого недоноска работал. Ну, этих посмотрим… может так, надавить слегка.
– А если он не выйдет?
– Никуда он не денется. Балдох сказал матери – пусть лучше выходит сейчас. А нет – на выходные подловим. До конца жизни кровью с… будет.
Каждое слово перемежалось плевками мата.
– Сашо-ок, – протянул женский ленивый, певучий голос, – а может, ну его на…? Пойдем на кольцо…
– Ты стоишь – и стой. Твое дело десятое…
Я прикрыл раму и с минуту постоял у окна. В подъезде сгустился чернильный мрак – все лампочки были или украдены, или разбиты. Мне стало страшно. Бросить Тузова мы не могли… хотя нет, почему не могли: Тузов мог остаться здесь ночевать и завтра уехать. Никто его днем бить не будет, грозилась синица море поджечь. Посидеть захотелось? Но… с другой стороны, сейчас его собираются бить ("бить, – промелькнуло в мозгу, – все пьяные… не настолько, чтобы промахнуться, но достаточно, чтобы не думать, куда и с какой силой бить… Обжигающие удары со всех сторон, рев потерявших разум – не оставляющих надежды – существ, гибельно ускользающая из-под ног земля, парализующий страх и жалость к себе…", – я содрогнулся), – сейчас его собираются бить (а может быть, и нас вместе с ним) – и никто не скрывается, все знают друг друга, все знают, кто будет бить, – и, однако, никто не боится сесть – значит, и днем не будут бояться?… Вдруг я увидел перед собою родной, бесконечно далекий Н* – с тенистым участком Славика, с аллеями золотисто цветущих лип, с ажурным мостом над влажной пастью оврага, с романским силуэтом напорной башни над зелеными волнами старых фруктовых садов… и одновременно с появлением этой картины, с вдруг проступившими на фоне ее лицами Зои, Славика, Лики, даже злосчастного Тузова, – быть может, как реакция на опасность, и им, и мне, и как будто всему Н* угрожающей, – в душе моей заполыхала лютая злоба. Сейчас поднимусь, выпью еще стакан, возьму топор… я посмотрю, как ты меня уроешь. Мозги вперемешку с зубами на землю посыплются. Посадят?… Не посадят. Необходимая оборона; как раз в "Литературке" недавно была статья, и человек защищался именно топором. Топором?… Топором – человека? даже щекастого?…
С тяжелым сердцем я поднялся на свой этаж. В коридоре меня встретила мать невесты – вышла из комнаты, наверное, на щелчок дверного замка. Неприятно было ловить ее расходящийся, ускользающий взгляд, тем более неприятно после всего, что уже произошло и что происходило сейчас… вдруг на меня навалилась'такая – питаемая всем, что я видел и слышал вокруг, – тоска, что из груди моей вырвался стон – я с трудом подавил его, стиснув зубы и заиграв желваками… Мать невесты посмотрела на меня одним глазом (второй смотрел в сторону) и сказала равнодушно-устало:
– Перепились, сволочи.
Ее тон меня поразил… как будто за окном собрались подростки – побренчать на гитаре! И вдруг я все понял… Ведь она же не знает, что Тузов хочет уйти. Она может вообще ничего не знать – о свидетеле, об аборте, о том, что все это открылось вдруг Тузову… конечно, едва ли, но главное не это. Главное – она не знает, что Тузов собрался уехать домой. Она уверена (а как иначе?), что молодые через пару часов лягут спать, толпа под окном погалдит, покуражится и разойдется, завтра все протрезвеют, посубботнему опохмелятся и будут со смешками, по-доброму вспоминать, как хорошо – и не без драки – погуляли вчера на свадьбе… Потому-то и говорила она – равнодушно-устало. Но я-то знал, что все обстоит не так.
– Послушайте, – сказал я скороговоркой (потому что намертво забыл ее имя и отчество), – у вас за столом не меньше десятка здоровых мужиков. Подите к ним, скажите, пусть помогут! Пусть выйдут, поговорят… эти внизу уже не на шутку расходятся. Там, кстати, больше половины чужих, которых на свадьбе не было. Они вам весь дом разнесут.
Мать невесты махнула рукой.
– Дом каменный…
Я сам чувствовал неубедительность и даже бессмысленность своей просьбы – если следовать в русле смоделированных мною тещиных рассуждений. Тузов дома и никуда не пойдет; пускай стоят – кому они мешают?… Скрепя сердце, я наступил на свое самолюбие.
– Нам тоже надо скоро идти ("почему – тоже?!" – запоздало промелькнуло в мозгу). Они и на нас смотрят косо.
– Да мы вас проводим, не боитесь! – воскликнула мать невесты. – Я скажу мужикам.
Я со стоном вздохнул.
– Ну, не знаю… Я бы на вашем месте унял их сейчас. По-моему, они собираются снова ломиться в дверь.
– Я им поломлюсь, – сказала мать невесты неожиданно зло – и в душе моей затрепетала надежда. – Ладно… Пойду позову Витьку и Степана.
Она повернулась и неторопливо пошла в гостиную. В открывшуюся дверь я увидел Зою и Лику: они сидели ко мне спиной, даже друг с другом не разговаривая; Зоя курила, Лика беспокойно постукивала тонкими пальцами по столу… Я заглянул в ванную комнату: Славик и Тузов прервали разговор, посмотрев на меня: Тузов казалось отвердел, даже взгляд стал тяжелым – правда, стоявшая в ванной бутылка опустела наполовину…
– Ну, что? – спросил Славик.
– Пока ничего, – сказал я. – Где стакан? Я выпил осьмушку, не более.
– Я скоро приду.
Я вышел и столкнулся с матерью невесты, Витькою и Степаном. Витькой оказался носатый, Степаном – бугристоголовый; оба были если не вдребезги, то близко к этому пьяны: носатый посмотрел на меня с бездонным недоумением – очевидно, не понимая, кто я такой… Мать невесты проводила их до дверей; я вышел следом; мать невесты сказала:
– Вправьте им там мозги.
– By сделано! – нутряным голосом заверил носатый и ушел в темноту.
Я поднялся площадкою выше, открыл окно. Тайная надежда, что толпа разошлась, с первым же брошенным взглядом исчезла: парни и девки стояли на прежних местах, видимо, не скучали (по кругу ходил стакан) и в ближайшее время не собирались скучать: на опустевшей скамье (Афоня уполз) поблескивала батарея золотистоголовых бутылок. Я заметил, что в нескольких окнах напротив торчат любопытные головы. "Вот так же будут смотреть и молчать, когда нас будут бить", – тяжко подумал я…
Хлопнула дверь подъезда. Из-под козырька вышли носатый и бугристоголовый – на его лысине серпом изгибался электрический блик.
– Ну, молодежь-холостежь, – прогудел носатый, нетвердо подходя к чуть расступившемуся кругу, – как жизнь молодая?
– И жить хорошо, и жизнь хороша, – ответил зубастый свидетель (я вдруг вспомнил – по какой-то очень туманной ассоциации – слова одного английского журналиста о Д*: это печальный пример того, чем угрожает Англии чрезмерное образование низших классов…). – Что, дядя Вить, подышать свежим воздухом вышли?
Я совершенно растерялся… даже державшая сигарету рука опустилась: и от этого домашнего, добродушного молодежь-холостежь, как будто обращенного к детям своих старых друзей (я-то надеялся, что несколько часов подряд кипевший буйной, самоуверенной энергиею носатый – при пусть молчаливой поддержке основательного, кряжистого, налитого тяжелой мужицкой силой бугристоголового – с ходу, привычно рыкнет на полупьяную толпу (сравнительно с ним – малолеток) и – хотя бы опираясь на хрестоматийно (как в жизни – я не знал) почитаемое на селе старшинство, тем более по-соседски знакомого человека – в считанные минуты разгонит ее по домам); растерялся, говорю я, и от звука безмятежно обыденного, безо всяких… не то что злобы, но и малейших признаков волнения, раздражения – голоса отвечавшего дяде Вите свидетеля, – как будто он и его толпа стояли не в ожидании свершения нечеловеческого, черного дела, а просто вышли покурить, подышать, разнообразить монотонное застольное действо, непринужденно строив под кустом, – чтоб через четверть часа, ободрившись вечерней прохладой, вернуться обратно, – как будто никто и не собирался избивать одинокого, затравленного, наглухо обложенного в чужих, незнакомых ему местах, как заблудившийся в городе волк (хотя Тузов был так мало похож на волка…), к тому же уже избитого человека, – как будто вообще человека этого не было… а главное (и вот здесь растерянность моя превратилась в обессиливающий, сосущий под ложечкой страх – обессиливающий потому, что это уже был страх не перед людьми, а перед нелюдъю), – а главное, как будто Тузов и мы в представлении свидетеля были букашками, которых можно и должно было раздавить, но из-за которых (пока они сами не выползли под сапог на обочину) не стоило не только волноваться, сердиться, вообще утруждать себя каким-либо душевным движением – но и даже о них вспоминать… Все это услышал я в ответе свидетеля.
Носатый чиркнул спичкой – раздражающе громко в ночной тишине – и прикурил. Бугристоголовый стоял рядом, руки в карманах.
– Мотоцикл-то на ходу, дядя Степан? – спросил ктото из круга.
– Побегает еще, – сказал бугристоголовый.
– А то тут Валерка свою "Яву" на запчасти продает. Вам вроде передняя вилка была нужна?
– Мне Игнат уже заварил.
Помолчали.
– Ну, так чего? – сказал – видимо, вспомнив – носатый, погашая спичку нетвердым взмахом руки: карликовой кометой высветилась оранжевая дуга. – Чего развоевались-то?
– Кто развоевался?
– Да Маша говорит, чего-то с зятем не поделили. Кто-то хмыкнул. Щекастый.
– Если бы я, дядя Вить, с ним чего-то не поделил, его бы уже на свете не было.
– Да ладно тебе, Колька! Ты чего? Давно ли от хозяина откинулся?
– Нехорошо, ребята, – вступил бугристоголовый. – Свадьба, а вы на жениха.
– Это, дядя Степан, наше дело, – вдруг сухо сказал свидетель.
– Нельзя, нельзя так, – увещевающе сказал бугристоголовый. – Дело молодое, понятно… Ну, погорячился парень – бить-то зачем?
– Бить его никто и не собирается, – пьяно сказал щекастый. Он стоял рядом с девицей в короткой юбке (в полусвете казалось – без юбки) и тискал ее за плечо. – Калечить не будем, а поучить надо.
– Ну, поучить… – нетвердо сказал бугристоголовый.
– Вы смотрите там, – буркнул носатый.
– Отдыхай, дядя Вить, – добродушно сказал свидетель.
Тощий высокий парень со светлыми волосами до плеч вышел из круга и взял со скамейки бутылку.
– Ну что, мужики, примете по сто грамм?
– Это можно, – сказал носатый.