Я вышел совершенно раздавленный. Зайти к Зое и Лике у меня не хватило душевных сил. Что делать, что делать?! Из комнаты, где сидела невеста с матерью, доносился визгливый смех. Опять всплыла мысль о милиции. Милиция нехороша, а без нее еще хуже… Я или Славик – кто-то один, и конечно я – может пойти в местное отделение – должна же здесь быть хоть какая милиция? Я, правда, не удивлюсь, если мне скажут: "Свадьба? Собираются бить? Ну, вот когда соберутся, звоните…" Да нет, такого не может быть: в конце концов, можно написать заявление – я слышал, они не любят бумаг… попросить, чтобы вывели Тузова (вывели… наплыла неожиданно другая картина: Тузов уходит тайком, один, мать невесты замечает, что он уходит… нечеловеческий визг, сбегаются гости, снизу ломит толпа… Тузова хватают, пьяно рыча волокут наверх… законный муж убежал! перепился!., врешь, не уйдешь… волокут, опрокинувши навзничь, а Тузов дергает ногами с беспомощно заголившимися тонкими щиколотками – неуклюже, нелепо, бессильно, как схваченная лягушка, и что-то кричит – дико, тонко, смертно кричит… а в это время в Москве, в тридцати километрах отсюда, сидят его не подозревающие ни о чем более страшном родители – в опустевшей квартире, печально, молча, пьют чай…), – да, попросить, чтобы вывели Тузова и отвезли на патрульной машине на станцию – можно и сброситься, заплатить… но Зоя, Зоя!… Зое надо домой, она вне себя, она только сейчас оттаяла – когда я сказал, что мы едем… и так все плохо, все мучительно плохо, – она больше никуда со мной не поедет! Мы можем с ней разругаться, мы обязательно разругаемся, мне сейчас скажи слово – взорвусь как порох, а нам еще ехать почти два часа… и послезавтра, когда у меня будет пустая квартира, она ко мне не придет… Заводиться с милицией – это на целый час… какой час?! Я ведь сказал – выходим через пять или десять минут!…
Я отворил наружную дверь и ступил в пещерную тьму подъезда. Площадками выше и ниже моей тусклым, безжизненно-серым цветом брезжили уродливо квадратные окна. В одном из них мягко, уютно теплился одинокий желтый глазок – освещенное окно дома напротив. Я спустился по чутким ступенькам лестничным маршем ниже и закурил сигарету. В подъезде было подземно тихо, тем грубее вторгались время от времени в его тишину приглушенные взрывы какого-то дикого, первобытного хохота – казалось, без мысли, без чувства, просто физиологические отправления сытой, избывающей энергию плоти… На освещенном пятачке по-прежнему чернела толпа; мне даже показалось, что она увеличилась. Усталое равнодушие мной овладело – еще и потому, что я чувствовал себя буквально отравленным… я скажу – тоскливой мерзостью ситуации. Была не просто опасность – война, катастрофа, стихийное бедствие (опасности, которых я не испытал, но был уверен, что здесь – иное…), – была опасность, настолько утонувшая в обыденной, житейской грязи (аборт за месяц до свадьбы, откровенная шлюха, идущая под венец, уголовник отец, на людях взасос расцелованный шлюхой же матерью – и изгнанный за спиной у людей; хладнокровное избиение вчерашним сожителем сегодняшнего жениха, вообще избиение сильнейшим слабейшего; самый жених – потерявший от сладострастья и совесть, и разум, обрекший на жестокую пытку своих стариков, ударивший в день свадьбы невесту; даже гармонист Афанасий, подаривший людям так много светлых минут (смягчивших, согревших их естество) – и брошенный за ненадобностью спать во дворе, как наскучившая детям собака), – была опасность, настолько утонувшая во всей этой душевной и телесной нечистоте, что в первую очередь до тошноты уже было – противно… Самый воздух казался нечист, заражен – и хотелось единственно бегства.
Громыхнула подъездная дверь… кто-то тяжело, оскользаясь, затопал наверх по лестнице. Сердце мое забилось. Потушив сигарету, я на цыпочках поднялся приоконной площадкою выше. Квартира невесты оказалась внизу: я смутно видел изометрически сильно зауженный прямоугольник квартирной двери и светлый плетеный половик перед ней… Шаги приближались; где-то на полдороге неизвестный закашлялся, захрипел, отхаркался, трубно прокачав носоглотку – выворачиваясь чуть не до рвоты, – и выплюнул – продул через губы на пол – тяжелый, вязкий шматок… Я ждал. Минуты через две на площадку медведем вывалился… похоже, щекастый. Он несколько секунд постоял перед дверью, пьяно обминая пятернею лицо, – наконец позвонил, всем телом навалившись на кнопку… Щелкнул замок; дверь открылась; щекастого залило оранжевым светом; стоявшего в дверях мне не было видно…
– Чего тебе?
Мать невесты.
Щекастый улыбнулся. Я видел лишь его профиль – вернее, половину его, освещенную до ушей: в таком ракурсе, при таком освещении и при таком состоянии его обладателя – это была злобная карикатура на человека… Я подумал, что если друзья щекастого так же пьяны, как он, то мы со Славиком (если взять себя в руки и не бояться) пробьемся сквозь них без труда. Другое дело, что едва ли все они так напились; кроме того, с нами были Зоя и Лика…
– Ну что, теть Маш, – прохрипел щекастый и покачнулся. – Как там… зятек-то?
"Упорная сволочь", – подумал я.
– Пошел ты на…, – невыразительно отрезала мать невесты и с грохотом захлопнула дверь.
Щекастый потоптался с минуту на месте, сплюнул (наверное, вслед за плевком изо рта потянулась клейкая нить – потому что он долго, нагнувшись, не мог отплеваться и наконец, длинно выругавшись, со всхлипом вытер рот рукавом) и тяжело обрушился вниз по ступенькам… Я дождался, когда хлопнула наружная дверь – и повернулся к окну, механически ожидая, когда из подъезда выйдет щекастый. Его гидроцефальная, неестественно круглая голова должна была появиться из-под навеса, опиравшегося одной стороною на столб, а другой на глухую стену. Этот навес – козырек – был метра три в ширину и четыре в длину; щекастого долго не было, я не мог понять, куда он исчез, и необъяснимо начинал волноваться… ну наконец-то: вышел, побрел, широко расставляя ноги, к ожидавшей его толпе… Но я не последовал взглядом за ним – я больше на него не смотрел. Смотрел я – на козырек.
Козырек.
Размером он был, повторяю, метра три на четыре. Я смотрел на него сверху… и, наверное, поэтому – с еще неявным для меня продолжением – вспомнил вдруг: два года назад, когда я работал в студенческом стройотряде (на строительстве олимпийского стадиона в Москве), мы жили в пустующей по летнему времени школе, над парадным входом в которую тоже нависал козырек; наша бригада жила во втором этаже, прямо над ним, и вечерами, после работы, мы часто сиживали на нем – пели под гитару, курили, болтали, иногда и пили запрещенный в стройотряде портвейн: с земли, в темноте, нас не было видно… Нас не было видно. Я опять закурил сигарету, хотя от предыдущей еще горчило во рту. Прямо на козырек выходило окно подъезда между первым и вторым этажом; от жестяного отлива до козырька было… я осторожно открыл оконную раму – поморщившись от как будто толкнувшей меня в лицо волны пьяноголосого шума – и высунулся наружу: острый угол зрения сокращал расстояние, но, сравнив его с параллельной высотою окна, я определил высоту подоконья в чуть более метра. Сам козырек выступал метрах в трех от земли; подъездная дорожка была шириной метра в два с половиной, огорожена железными трубами на полуметровых столбах; сразу за трубами поднимался полупрозрачный при свете, а сейчас непроглядно черный шиповник метра в полтора высотой; козырек был шире ныряющей под него тротуарной дорожки – выступал с двух сторон от нее метровыми крыльями; левое – по моему взгляду – крыло подпиралось бетонной стеной; шиповник подходил к ней вплотную; шиповник, кстати, колючий… Толпа (вдруг вспомнилась "История пугачевского бунта": "Вся эта сволочь была коекак вооружена…") стояла самое близкое в метре от козырька – то есть от проекции его кромки на землю; над дверью подъезда, то есть у основания козырька и под ним, горела сейчас видимая мне только отсветом довольно сильная лампа – я помнил, что без матового плафона, – значит, слепила глаза: смотреть на козырек против света – всё над ним будет черно… И еще – было шумно: низко гудели парни, поминутно кто-нибудь криком смеялся, взвизгивали – оглушительно, как проскользнувший по рельсам вагон метро, – щиплемые полупьяные девки: в трех шагах проходи – никто не услышит… Меня охватила нервная дрожь – опасности и нетерпения; я уже не курил – выбросил сигарету, чтобы кто-нибудь не заметил тлеющий в аспидно-черном провале окна уголек. Та-ак… потом так… нет, не так, лучше так… и – всё. Я повернулся и почти побежал вниз по ступенькам.
Как всегда, открыла мне мать невесты – с казалось готовым взорваться криком злобным лицом (наверное, предполагая опять щекастого); увидев меня – расслабилась (чуть выправились глаза), даже приветливо улыбнулась… Я вошел. Дверь в ванную комнату была приоткрыта; за ней, на пороге, стояли спиной к коридору Зоя и Лика; слышно было, как Тузов убито повторял: "езжайте, езжайте, ну что вы…". Я подошел; Зоя повернула ко мне бледное, каменное лицо. Голос ее был пропитан злостью – и холодным, мстительным торжеством.
– Я ухожу. Будь я проклята, что согласилась поехать с тобой.
– Хватит ор-рать!… – рявкнул я. Лика опустила глаза; Славик полез в затылок. – Сейчас придем на станцию и отправляйся куда хочешь. Славик, – Славик голубоглазо посмотрел на меня, – бери женщин и уходи.
– А вы?
– Козырек, – сказал я. – Там есть козырек. Мы с Лехой выберемся на него из подъезда, прямо над ним окно между первым и вторым этажом, и сбоку, где стена… перпендикулярная дому, поддерживает козырек, – спрыгнем на землю. Потом обойдем дом с другой стороны и встретимся с вами. Встречаемся на дороге… метрах в пятидесяти от последнего дома.
– Там невысоко прыгать? – спросил Славик.
– Там метра три. Если повиснуть на руках, останется около метра.
Славик пожевал губами.
– Давай я пойду. Я выше тебя. Я спрыгну первым и помогу Леше.
Лика умоляюще взглянула на него – но ничего не сказала.
– Не надо. Ты выше, вот и иди с девочками.
– А если они вас услышат?
– Во-первых, не услышат: они там все пьяные, орут, баб своих… тискают; во-вторых, если даже услышат, мы убежим. По кустам, в темноте они нас не поймают. Выскочим за дом – а там поле, развалины деревни, в метре ничего не увидишь…
Славик молчал и хмуро смотрел на меня.
– Ну, что?!
Славик пожал плечами.
– Если услышишь, что нас бьют, – с раздражением сказал я – с раздражением, потому что мне опять стало страшно, – кричи во всю глотку "на помощь!". Совсем будет неплохо, если подберешь где-нибудь лом… знаешь, как ломом бить?! – разозлился я. – Сверху, но чуть наискось, чтобы не промахнуться, – как раз врубишься между плечом и шеей. Половину калек на суде беру на себя… Хватит дурацких вопросов! Никто нас не увидит и не услышит. Всё. Уходите.
– Ну ладно. – Славик пожал мне руку; Лика погладила по плечу; Зоя вышла не оглянувшись. "Всё", – подумал я – даже как будто с облечением. Я знал, что это сейчас мне легко – ад наступит потом: когда я буду сидеть в одиночестве в гулкой пустой квартире и смотреть на залитый солнцем июльский двор – зная, что никого – для меня все, кроме Зои, будут никто, – я в этом дворе не увижу… Всё.
– Так. Леха. – Тузов ожил, даже непривычно крепко сжал губы. – Ты все понял? – Тузов кивнул. – Всю дорогу иди за мной и все делай как я, чтобы не было лишних разговоров. Вообще как только выйдем из ванной – молчи! Вылазишь из окна на козырек и сразу садишься на корточки… против света там ничего не видно и вообще козырек закрывает, но береженого Бог бережет. Спускаться так: повиснешь на руках, а я внизу приму тебя за ноги. Всё. – Я приоткрыл дверь, выглянул в обе стороны. Никого. В гостиной нестройно пели.
– Пошли.
Я выпустил Тузова, потушил в ванной свет… мгновенье подумав, снова включил – и поспешил к двери. Открыл; Тузов, ссутулясь, нырнул в подъездную черноту. Теперь главное было, чтобы не щелкнула дверь… щелкнула,…! Я прислушался, зажмурив глаза. Тихо… За дверью тихо – но внизу я вдруг услышал отрывистое цоканье каблуков: напрягся – не сразу сообразил, что это спускаются Славик, Зоя и Лика…
– Пошли!
К несчастью, еще в ванной ко мне пришла (то есть хорошо, что пришла, – плохо было, что ни на минуту не отпускала) тревожная, натянувшая нервы струнами мысль: мать невесты может в любую минуту выйти из комнаты, обнаружить, что Тузова нет, и поднять тревогу… Эта мысль заставляла меня страшно спешить – а я спешить не любил, не умел и, поспешая, все делал плохо. Стиснув зубы, я до зудящего звона в ушах вслушивался в подъездную тишину – в паническом ожидании, что услышу звук открываемой двери: кажется, если бы это произошло – щелкнул бы атомным взрывом замок, – у меня разорвалось бы сердце…
Когда скрипуче застонала пружина наружной двери, мы с Тузовым спускались с третьего этажа. Через несколько ступенек я прыгнул к окну – и, сделав Тузову знак, не дыша приоткрыл оконную раму.
Хлопнула дверь. Толпа как по сигналу затихла – лишь дурнопьяный, бурдюком расползшийся по скамье, продолжал что-то заунывно мычать, обессиленно прядая всклокоченной головой… Из-под козырька вышли Лика, Зоя и Славик: Славик – видимо, механически – пропустил женщин вперед… "лучше бы он шел первым… всетаки метр девяносто два", – пронеслось у меня в голове, – но, как оказалось, естественное побуждение Славика было и самым верным: двое парней отступили, давая Зое и Лике проход; впрочем, у страха глаза велики: при чем тут Зоя, Лика и Славик?… Когда мои ребята минули круг, кто-то развязно – пьяно растягивая слова – громко сказал им в спину:
– Счастливого пути!
– Спасибо, – доброжелательно ответствовал Славик. Славик – удивительной души человек: я уверен, что даже сейчас ему не понадобилось никакого усилия, чтобы голос его прозвучал непринужденно-доброжелательно… Я закрыл раму и, посмотрев на Тузова, мотнул головой в сторону марша, ведущего вниз.
На втором этаже я помедлил – оттягивая решительный момент… но мысль о матери невесты (почему-то я опасался больше всего – если не только – ее), которая в эту минуту, быть может, как раз выходит из комнаты, направляется к ванной (ну сколько там можно сидеть?!), берется за ручку двери… – эта мысль подхлестнула меня. Торопясь, с сильно бьющимся сердцем, я спустился на последнюю перед выходом из подъезда площадку – между первым и вторым этажом. Под моими ногами, отделенная от меня бетонной плитой, была подъездная дверь; за окном графитно чернел – на фоне желто-серым освещенного пятачка – козырек; мне показалось, что до него пугающе высоко; потом я сообразил, что он находится – только снаружи – всего лишь чуть ниже уровня пола… Приглушенный ропот толпы окружал нас, казалось, со всех сторон – пробивался не только через окно, но и через близкую наружную дверь… Я повернулся к Тузову.
– Леша, – сказал я еле слышным шепотом, – застегни пиджак на все пуговицы. Отверни лацканы. Подними воротник… – Я делал все то же самое. У Тузова была снежно-белая, у меня – светло-голубая рубашка. Костюмы темные. – Ну… с Богом.
Я медленно поднял руку и взялся за клык оконной задвижки… клыка не было! Меня прошиб пот… Не было клыка!!! Вырвали, сволочи… Окно не открыть!… Сразу навалилась такая усталость, что я лишь невероятным напряжением воли заставил себя не опуститься без сил на ступеньки и в полной безнадежности не закурить. Тузов понял – что-то произошло – и вопросительно заглянул мне в глаза. Я ткнул пальцем в черную дырку копеечного размера в обвязке оконного переплета. Что делать?! Славик, наверное, уже ждет… в пятидесяти метрах от последнего дома, в глухой темноте, в безопасности… Проклятый Тузов… Я вообще легко поддаюсь отчаянию (природная слабость натуры), – но, к счастью (хотя моим нервам это, видимо, дорого стоит), разумом мне обычно удается сломить себя. Спокойно. Что из себя представляет эта оконная рукоятка? Обычный стержень квадратного сечения, с рычагом в форме клыка, вставляемый в квадратную же прорезь задвижки. Так… Перочинный нож у меня был, с шестью принадлежностями: два лезвия, штопор, шило, отвертка, консервный нож… я вытащил его из кармана, раскрыл короткую тупую отвертку и вставил ее по диагонали в квадратную прорезь гнезда. Сжав рукоятку ножа в кулаке, я попытался ее повернуть… еще раз, с большей силою… бесполезно. Ригель сидел в скобе как приваренный – очевидно, зажатый перекосившейся створкой; я показал Тузову рукою: нажми! – Тузов навалился на раму, – я, уже двумя руками стиснув ребристую от лезвийных обушков рукоятку ножа (больно впились в подушечки пальцев спиральные кольца штопора), попытался ее провернуть… ничего! – рукоятка лишь скользила по вспотевшей ладони; обернул ладонь носовым платком, стиснул зубы, зажмурился, – нож торчал мертво, как вбитый гвоздь… Я выдернул лезвие из гнезда, вытер лоб, безумно хотелось курить, – но прямо за окном, метрах в шести от меня, клубилась головами толпа – по крайней мере, ее не скрытая вожделенным навесом часть…
При взгляде на эту толпу (выделилось чье-то первобытно безлобое, безмысленно-зверское, отягощенное прогнатической челюстью троглодита лицо) на меня навалилась совершенно парализовавшая мою волю тоска: даже если я каким-то чудом (каким?!) открою окно – еще вылезать, семенить на корточках вдоль козырька, спускаться, прыгать, бежать… а если все-таки увидят, услышат?! Я скрипнул зубами; землей в бушующем море манила далекая черная ночь; Тузов стоял, опустивши руки: его обреченный вид немного меня ободрил. Ладно. Так… На верхних этажах ручки задвижек целы; крепятся они к переплету овальными фланцами на паре шурупов; надо их отвернуть, вытащить ручку и открыть ею наше окно; правда, я знал, как строители вворачивают эти шурупы: два оборота отверткой, потом, разъярясь, в мягкое дерево заподлицо молотком; рукоять моего ножа умещалась в ладони – разве это отвертка?… А если на головках крестовые шлицы?! Ладно! Я повернулся к Тузову.
– Пошли!
Я уже поднялся на три или четыре ступеньки… меня как ударило: инженер,…!!! Повернувшись, я налетел на безропотно шедшего следом Тузова, с трудом удержался, чтобы его не толкнуть – отстранил, – и бросился к раме. Вытащив нож, я снова раскрыл отвертку – но не до конца, под прямым углом к рукоятке. Вот тебе клык – перпендикулярная к отвертке рукоятка ножа работает как рычаг! – если, конечно, ригель не заклинило намертво, тогда я просто сломаю нож… Я вставил отвертку в гнездо, махнул Тузову – навалиться на раму, – затаил дыхание, стиснул зубы, нажал, повернул…
Повернул!
Тузов отпрянул. Я вытащил нож – и открыл окно.
В первую секунду я чуть снова его не закрыл – оглушенный: такой, казалось, осязаемо плотный, пугающе близкий разнобой голосов хлынул в мое лицо. Толпа рычала и ворочалась как будто у меня под ногами; лишившись хотя и хрупкой, бесплотно прозрачной, но перегородки – окна, – я почувствовал себя совершенно беспомощным и беззащитным… Но тут опять в мозгу моем ярко вспыхнуло: мать!., мать невесты! – а мы уже топчемся здесь, наверное, десять минут… и тут меня будто ожгло с другой стороны: а балкон?! я забыл о балконе – балконе четвертого этажа! Я осторожно высунулся – на полголовы, – глянул, прищурившись, правым глазом… стоят! Стоят смутно различимые силуэты, чуть подрумяненные отсветом из гостиной, – мерцает огонек папиросы, кажется, вниз не смотрят… а там кто его знает… Снизу в уши бурлила толпа.
– …когда освободится?
– Еще полгода осталось.
– Слышь, Катька? Смотри!
– А чо мне смотреть-то? Чо он мне, муж, что ли?
– Муж не муж, а Окороку твоему пятак начистит.
– Ты это при Валерке скажи. Он вас обоих уложит.
– Ну а ты чего, полгода потерпеть не могешь?
– Пош-шел ты…
– А где Толян! Проблевался, что ли?
– Ыи…