Я покачал головой и скрылся в зале ожидания. Меня удивило, как мало он изменился с тех пор, когда я приезжал сюда каждый год в детстве. У меня осталось ощущение тоски по тому времени, смутное, но постоянно усиливающееся и тем не менее легко преодолеваемое в сновидениях: какие-то танцы на террасе дома отдыха под шелест юбок страшно высоких женщин, Петр Шчепаник, ревущий из динамиков "Никогда больше не смотри на меня таким взглядом", четыре старика, целый день играющие в бридж над рекой в тени ольшаника, - и все солнечней, ярче, чем в воспоминаниях из менее древних пластов яви. Явь, юра, триас. И отец, ищущий поезд на Крыницу в больших листах расписания, которыми оклеены толстые деревянные балки в здании станции. Эти балки были тут и сейчас, прикрепленные к деревянной раме напротив билетной кассы, но теперь они показались мне меньше и в то же время толще. Я машинально завернул бумагу на одной из них и убедился, что глаза меня не обманывают: старые расписания не сдирали с балок каждый год, а наклеивали одно поверх другого, поэтому древесину покрывал толстый слой пожелтевшей бумаги, бумажный нарост. Я попробовал подцепить его ногтем - с краю бумага поддалась довольно легко. Я улыбнулся: представил себе, как на глазах у кассира срываю слой за слоем, стараясь добраться до тех, тридцатилетней давности. Если бы я умел смеяться так громко, как Лидуся, может быть, я бы решился на это. Но по телу пробежала дрожь, точно перед большим соблазном.
Не уверенный в том, что устою, я отошел от расписаний и провел ладонью по облупленной тускло-зеленой стене. Краска посыпалась от моего прикосновения, обнажив предыдущий, желтый слой. Я поскреб раз, другой: глубже стена оказалась розовой - да, в те времена, когда мы приходили сюда всей семьей, зал ожидания был, кажется, розовым. Тот зал ожидания был скрыт под этим, картины прошлого дремали под видом новых. Я уже не мог остановиться - сперва украдкой, а потом открыто начал отдирать зеленые и желтые клочки, а потом встал возле окна и протер его решительным движением: следуя за моей рукой, по рельсам проехала дрезина, переделанная из горбатенькой "Варшавы", я хорошо ее помнил. Взбудораженный открытием, я принялся действовать энергичнее: погружал руки в воздух и разгребал, как ряску, обнаруживал каких-то людей, оглядывавших зал ожидания, только что проснувшихся, - женщин в смешно изогнутых, как кошачьи глаза, солнечных очках, в цветастых расклешенных платьях, мужчин, несущих советские транзисторы, комплекты для игры в серсо, лимонад в бутылках с фарфоровыми пробками.
В зал ожидания заглянула выведенная из терпения Лидуся. Она встала передо мной, и я вдруг почувствовал страх. А если бы я вытянул руку и содрал Лидусю с Лидуси? Я молчал и смотрел с интересом. Она легкомысленно нахмурила брови, не чувствуя опасности, открыла рот, чтобы что-то сказать. И это произошло (Боже, это не моя вина, подумал я): ее фигура заколыхалась, как отклеивающийся от стены плакат. А потом она уплыла вниз, открывая пустое пространство. Я проводил ее взглядом: землистую тряпочку, оторвавшийся кусок обоев. Я поднял ее, она тлела у меня в руках, нужно было быстро что-то предпринять, ведь я себе мира без Лидуси не представлял. Того мира, но и этого тоже. Прилепить ее куда-нибудь, прилепить, подсказывало мне что-то внутри, что-то мудрое и паническое; отдыхающим, которые были вокруг, мне пришлось бы слишком многое объяснять, впрочем, они волной хлынули к выходу, как будто к перрону подошел поезд, а время завершало акт уничтожения, оно было против меня, двинулось вспять, повернуло к смерти, поэтому я приложил растрепанную внешность Лидуси изнанкой к себе - она была там серая, как содранный со стены плакат, - и начал обертывать ею собственное тело, заворачиваться в нее, как женщина, примеряющая у портного материал для вечернего платья. Я разглаживал складки на груди и бедрах, задыхаясь, наложил ее себе на лицо, приложил к щекам, прижал волосы, которые были длиннее моих, прижала их, вечно непослушные… Я огляделась. Анджея нигде не было. Куда он подевался? Ведь уже подошел пассажирский поезд до Сонча, а кроме того - я рассмеялась, представив себе его мину, - я должна была ему показать: если глаза меня не обманывали, мы выиграли в лотерею и нужно было как можно скорее позвонить в редакцию и узнать, правда ли, что по возвращении мы можем получить новый "опель".
Ксендз
Это было под Ополе: там на пустыре стоит небольшой неоготический костел, а рядом маленький дом ксендза, возведенный на фундаменте какой-то старой постройки. Может быть, здесь неподалеку когда-то была деревня, но история разрушила ее; может, полвека назад хаты рассыпались в прах и теперь только пылью стелятся по полям, по узкому шоссе, с которого, прилипнув к шинам автомобилей, позволяют умчать себя в другие места, другие миры… не знаю, во всяком случае, тамошний ксендз жил, отдалившись от домов своих прихожан, обитателей опольского пригорода, на добрых пять километров, и ксендзом этим был мой одноклассник Ирек. С тех пор, как он тут поселился, я приезжал к нему каждой весной на несколько дней, а потом еще раз в июле; мы беседовали за стаканчиком вина, он рассказывал мне о своей работе, а я ему - о своих религиозных сомнениях, безуспешно провоцируя его начать наставлять меня на путь истинный, он не поддавался, наверное, интуитивно чувствуя, что это самый действенный способ, поскольку за отсутствием контраргументов мои аргументы слабели, теряли привлекательность вызова, и в конце концов, за второй бутылкой, я готов был признать, что сотворенный Богом мир не так уж плох.
В тот год я отправился к нему, как обычно, 30 апреля и незадолго до наступления сумерек повернул свой красный "Фиат-500" на проселочную дорогу, ведущую прямо к купе раскидистых деревьев, скрывающих в своей тени дом ксендза и костел. Поддеревьями я заметил толпу людей, взволнованно жестикулировавших. Выключив двигатель, я услышал, что они говорят, перебивая друг друга, а словом, которое повторялось чаще других, было "ксендз".
- Что случилось? - спросил я, выходя из машины.
При виде меня они притихли; только пани Мария, убиравшая дом ксендза и потому знавшая меня в лицо, протянула ко мне руки:
- О Боже, может, вы поможете. Мой уже поехал за полицией, но тут, видать, по-другому нужно. Поговорите - наверное, вам удастся по-хорошему.
- Но что случилось? - снова спросил я, чувствуя охватывающий меня страх. Эти ветви над головами, сгущающийся сумрак, пустошь, которая - с тех пор, как я ее впервые увидел, - казалась мне жутковатой, почти из фильма "ужасов"… И теперь эти взволнованные люди, слишком уж хорошо вписывающиеся в окружающий пейзаж.
Пани Мария схватила меня за локоть и, понизив голос, сказала:
- Кто-то вселился в нашего ксендза.
- Да какое, к черту, вселился. Свихнулся он, - сердито прервал ее один из мужчин. - Так всегда бывает, когда мужик без бабы живет.
Все заговорили наперебой, и я долго не мог ничего понять. В конце концов я крикнул: "Люди!" - и наступила тишина.
- Люди, - повторил я спокойнее. - Если нужна моя помощь, я должен понять, что случилось. Где ксендз Ирек?
- Закрылся с детьми в подвале, - объяснил мужчина, который прервал пани Марию. - Они пришли к нему в воскресную школу. Один убежал. Он не хочет их выпускать. У него оружие, обрез, что ли, который он здесь нашел.
- Мы пробовали войти, но он сказал, что всех детей поубивает, - добавил другой.
- Может быть, вы попробуете? - Пани Мария смотрела на меня с надеждой.
Я кивнул раньше, чем успел подумать, но у меня просто не укладывалось в голове, что Ирек способен на что-то подобное. Люди тотчас расступились, образуя коридор до самого дома. Вдруг я понял, что если мой друг сошел с ума - а похоже, это так, - то здесь нужен специалист, а не я; но отказываться было поздно.
- Когда приедет полиция? - спросил я нерешительно.
- Скоро, но у вас лучше получится. Друга он послушает. За дверью сразу налево, там вход в подвал. Попробуйте, - ответили мне несколько голосов.
Очень медленно, осторожно я поднялся на крыльцо. Нажал дверную ручку, заглянул внутрь. Почувствовал знакомый запах вощеных полов, старых стен, варенья, приготовленного пани Марией, - ничто не вызывало беспокойства. В доме царила тишина. Тем не менее у меня по спине побежали мурашки.
- Ирек? - позвал я.
Никто не ответил.
- Ирек? Это я, Анджей, - повторил я.
Молчание. Лесенка слева, ведущая вниз, уходила в темноту. Ступенька за ступенькой я погружался в нее, держась рукой за грязную каменную стену, чтобы не упасть. Глаза постепенно привыкали к сумраку. Подвал оказался глубже, чем я предполагал - я никогда раньше сюда не заглядывал, - только после трех поворотов я попал в просторное помещение, разделенное несколькими рядами толстых столбов. В глубине что-то шевельнулось.
- Ирек, это я, - сказал я (надеясь, что успокаивающе). Голос у меня дрожал.
Снова тишина, если не считать то ли шорохов, то ли вздохов, которые долетали из темноты. Я обо что-то споткнулся: под ногами лежали какие-то железки. Думая о том, как это ужасно, я наклонился и поднял толстый прут. Поблизости раздалось глухое ворчание; я выпрямился и в панике стал размахивать своим оружием, рассекая со свистом густой черный воздух.
- Уходи, - глухо прорычал кто-то. Это не мог быть голос Ирека. - Уйди и оставь нас.
- Ирек, - повторил я неуверенно. - Отпусти детей. Люди волнуются.
Мне начало казаться, что я вижу их: какие-то едва различимые тени, сгрудившиеся в дальнем углу подвала, несколько маленьких фигурок и одна большая, возвышающаяся над ними. "Если он на самом деле вооружен…" - промелькнуло у меня в голове, и я на всякий случай спрятался за столб.
- Умру, умрут, умрешь, - послышалось бормотание. - Лучше теперь, чем потом. Когда я этого хочу, а не когда Он нас призовет.
- Ирек, не дури, - отозвался я. - Это не смешно. И у меня есть оружие.
- Тебе так кажется? - Я с трудом понял, что он сказал. Это было скорее рычание, а не голос.
Рубашка у меня прилипла к спине. Я надеялся, что ответивший мне (Ирек?) видит в темноте не лучше меня. Перебежал к следующему столбу, прижался к нему, как будто это была моя мать. Он все еще не стрелял; зато четко стало слышно его хриплое дыхание. Четко, очень четко; где-то совсем рядом со мной.
- Я здесь, - зашептало мне что-то на ухо.
Я махнул прутом и ударил по чему-то мягкому. Дети, бегите! - закричал я, услышал, как что-то упало на глинобитный пол подвала, вокруг нас затопали, чьи-то ногти царапнули меня по щеке, что-то потянуло меня за руку, я упал на колени и выронил свое оружие, ища опору, почувствовал под пальцами холод ствола; перекатился на спину, схватил пистолет, чье-то тело придавило меня к земле, я чувствовал его дыхание, вонючее, как выгребная яма, мы боролись, он уже вцепился мне в горло, я выстрелил, выстрелил в друга, надеясь, что не попал, и в то же время надеясь, что не промахнулся, выстрел оглушил нас обоих, мне удалось столкнуть его с себя, я вскочил и, не сумев удержать равновесия, снова упал и откатился назад. В видневшуюся далеко наверху дверь выбежал мальчик. Мы остались одни. Хуже всего было то, что я теперь не знал, где он.
- Здесь, - шепнуло что-то слева, как будто прочитав мои мысли. Недолго думая я выстрелил в ту сторону. Это не Ирек, убеждал я себя. Мне на голову осыпалась штукатурка.
- Здесь, - шепнуло что-то справа.
Я начал стрелять наугад, бросившись вдогонку, а оно уворачивалось, скрывалось за столбами, я боялся и ненавидел его, и было совсем черно, потому что в воздухе клубилась пыль, осыпающаяся штукатурка и пыль, мне стало нечем дышать, я метался из стороны в сторону, зная: или он меня, или я его, а он мог быть где угодно - за моей спиной, возле самого затылка, под ногами, он был повсюду, повсюду, не было такого места, где я бы почувствовал себя в безопасности, темнота ожила, тянула ко мне руки, по щеке у меня текла кровь, вдруг я увидел его в светлом прямоугольнике двери на лестницу: он убегал наверх, у меня кончились патроны, я остался один; но почему меня не покидает страх?
Я тяжело дышал, послышались какие-то голоса, это крестьяне заглядывали вниз и кричали:
- Есть! Есть! Мы его поймали! Вы живы? Можете выходить!
А я, рыча, пятился от этих голосов в темень подвала. Я хрипел, возможно, от пыли, да, наверняка от пыли, и не мог выдавить ни слова, только все еще чувствовал этот страх, да, я их боялся, я всего боялся, и себя боялся тоже, да: себя я боялся больше всего и, не в силах вынести того, что я один, и не в силах вынести того, что за мной придут, и себя не в силах вынести, я наконец выдавил хрипло:
- Только попробуйте сюда спуститься! Попробуйте! Только попробуйте!
Сосед
В новую квартиру мы с Эвой переехали в мае, и, наверное, уже тогда, в самом начале, возясь с креслом, которое не хотело проходить в дверь, мы увидели на лестничной площадке Антека. Да, скорее всего именно тогда: он наблюдал за нами из глубины коридора - его дверь была слева в самом конце, - а потом направился к нам раскованной и вместе с тем словно бы тщательно рассчитанной, заученной походкой и, глядя на Эву, сказал, форсируя голос: давайте я вам помогу, так будет легче. Все произошло в какую-то долю секунды, в следующий момент мы уже налегли вдвоем, и эта борьба с неподатливой материей объединила нас, Эва оказалась в стороне, она стояла возле стены и весело поглядывала то на меня, то на него; когда подлокотник вдруг перестал цепляться за выступ задвижки - для этого пришлось поднять кресло на высоту плеч, - мы торжествующе закричали: Есть! - и тогда Антек деликатно ушел, мы, кажется, даже не спросили, как его зовут. Но на протяжении всей следующей недели мы встречались в лифте и в конце концов представились друг другу; то, что меня зовут Анджей Вальчак, а его Антек Вильчик, всех нас немного рассмешило. Эва заметила, что мы - его должники, в ответ он запротестовал: пустяки, это всего лишь кресло! - а поскольку он держал в руках "Любовь во время чумы" Маркеса, начался разговор о книгах, Эва обожала "Сто лет одиночества", но этого романа не знала, Антек обещал, что одолжит ей, как только дочитает, и несколькими днями позже постучался к нам во время новостей. Я был не слепой и видел, что Эва произвела на него впечатление, но его отточенное обаяние плюс запах шикарной парфюмерии обволакивал всю нашу тройку, так что я покорился, нет, не покорился, я сам хотел, чтобы он бывал у нас, я даже любовался им, когда он пожирал глазами Эву, потому что я видел это именно так: он пожирал красоту, которая принадлежала мне.
Он часто приносил с собой книги, которые его заинтересовали или возмутили; он хотел о них говорить, а поскольку и у нас была довольно большая библиотека, в результате сложилась традиция обмениваться книгами. Только когда Антек обмолвился, что мы, собственно, могли бы договариваться о покупках, чтобы не обзаводиться одинаковыми экземплярами, я решил, что это уже чересчур: он был нашим соседом, даже, допустим, другом, но уж точно не членом семьи. Эву тоже несколько смутило его предложение, поэтому он быстро пошел на попятный, отпустив какое-то ироническое замечание в свой адрес. Он всегда был на высоте, что и говорить. За глаза мы называли его Читатель.
В тот день Эвы не было дома, а я сидел над проектом, который должен был вечером сдать, и поэтому, когда раздался звонок в дверь, долго колебался. Отношения с Антеком охладели, книгами мы обменивались, как и прежде, но совместные вечера за чашечкой кофе вдруг прекратились, может, именно из-за того предложения насчет общих покупок. С другой стороны, нужно было расплачиваться за квартиру, поэтому я вовсю брал халтуру, и у меня совершенно не оставалось времени на книги, даже Эва уже не ворчала, что я глупею: ясно, что кто-то должен зарабатывать, но ведь не она же, учительница французского. Итак, я ждал, не вставая из-за письменного стола, когда незваный гость уберется прочь, в первую минуту мне и в голову не пришло, что это может быть он, я скорее ожидал свидетелей Иеговы или коммивояжеров, сновавших в последнее время по нашему дому со странным упорством, но когда звонок раздался во второй раз, решил: а вдруг это кто-то по важному делу, к тому же я все равно упустил мысль, так что чем раньше я открою дверь, тем скорее смогу снова сосредоточиться, перестав гадать, кто там был и почему уже ушел. За дверью стоял Антек, он рассыпался в извинениях и уверял, что Эве необходимо получить эту книгу до вечера, поэтому возьми - и не буду тебе мешать, - он исчез, виновато улыбнувшись мне на прощание. Книга была в кожаном переплете, таких теперь не делают, я даже понюхал ее, запирая дверь, и потом еще раз, вернувшись в большую комнату, две стены которой занимали полки. Машинально взглянув на титульный лист, я долго смотрел на него, не понимая, что случилось с моим зрением: знакомые слова из букв не складывались, это была какая-то абракадабра, совершенно незнакомый язык, который Эва тоже не могла знать. Я заглянул дальше: все то же самое, страницы бессвязных букв, даже без знаков препинания между словами, иногда начинало казаться, что слова содержат какой-то смысл, но текст тут же превращался в строчки хаотичных знаков, как будто автор стучал по клавиатуре, которой не знал, при том с завязанными глазами.
Заинтригованный, вместо того чтобы вернуться к проекту, я листал дальше, соображая, зачем моей жене такая странная книга; мне пришло в голову, что это может быть какой-то шифр, я перескакивал взглядом со строчки на строчку, пробуя отсчитывать каждую вторую, десятую, пятнадцатую букву, "чтобы избежать опасности, я отправился на север", - удалось мне прочитать, но потом, видимо, поменялся ключ, "это не король Сьель придумал" - гласила последняя строка текста, прочитанная задом наперед, еще где-то было: "что-то произойдет, верьте в паркового сторожа". Что за король Сьель? Я спохватился, что не слышал о таком короле. В середине книги торчал сложенный пополам листок бумаги, я посмотрел: в этом месте шрифт пересекала виньетка, узор которой, на первый взгляд абстрактный, мне показался настолько непристойным, что я почувствовал нахлынувшую на меня волну непонятного возбуждения. С отвращением я отложил книгу на полку, но она там не удержалась и грохнулась на пол, как только я отвернулся. При этом из нее выпала закладка, и когда я перелистывал страницы, чтобы засунуть ее на место, краем глаза заметил, что внутри сложенного пополам листка Антек накарябал несколько фраз:
"Я не могу забыть твое обнаженное тело. Вкус твоих плеч. Запах твоих бедер. Я хочу тебя, любимая, ты, наверное, даже не можешь себе вообразить, как сильно".
Я стоял и таращился на это письмо-не-письмо, потому что Антек, конечно, мог написать его по какой угодно причине, хотя проще всего было бы признать, что он написал это Эве, рассчитывая, что она прочитает записку. Но именно это не укладывалось в голове. Я вдруг почувствовал холод, машинально сложил листок и сунул его в книгу, не выбирая куда; это выглядит правдоподобно, подумал я - занятый чем-то другим Антек случайно оставил черновик письма, адресованного какой-то женщине, в книге, которую принес, а я поступил бестактно; поэтому, чтобы отвлечься, а заодно и успокоиться, я начал думать, как положить книгу, чтобы она не упала на пол второй раз, и вместе с тем - чтобы о ней вспомнить, когда вернется Эва. В задумчивости я снял со средней полки Кортасара, поставил на его место кожаный том и только тогда заметил, что из "Игры в классики" торчит сложенный пополам листок в клеточку. Я вытащил его, охваченный страшным предчувствием: