Смирившийся
Я не могу смириться с тем, что ты ушла, и поэтому все слежу за тобой, прячусь в подворотнях, за деревьями, под навесами остановок, делаю вид, что читаю газету или рассматриваю новинки в витринах книжных магазинов, а потом бегу к трамваю или ловлю такси, иногда не получается, и я на какое-то время теряю тебя из виду, но потом снова беру след, а ты меня не видишь или делаешь вид, что не замечаешь, в знак сочувствия к моему безумию, или наоборот, показывая, что тебе на меня наплевать; в любом случае сам я никогда не открыл бы это место, сначала я не мог понять, что влечет тебя в этот мерзкий район, зачем ты рискуешь заляпать грязью свои черные лодочки - на тропинке, виляющей по пустырю между заброшенными складами, умирающими заводиками, далеко от конечной остановки автобуса, что ты делаешь здесь в своем элегантном пальто, воротник которого я постоянно тебе поднимал, а ты говорила мне: не надо, я не в том возрасте чтобы строить из себя взбунтовавшуюся девчонку, а я в ответ, что ведь так красивей, тогда купи себе куклу, говорила ты, и сейчас твое пальто мелькает в двухстах метрах от меня, я выжидаю, потому что в таком пустынном месте ты уже не можешь прикидываться, что не замечаешь меня, и я снова бегу, боясь, что могу совсем потерять тебя из виду, именно здесь, где тебе действительно может понадобиться моя помощь, и когда я оказываюсь у больших ворот, у меня уже нет времени прочесть надпись на красной вывеске - а там ангар со стеклянными дверями; за ними я замечаю знакомую фигуру в обществе двух мужчин в белых халатах, с которыми ты проходишь дальше, и я после минутного колебания проникаю внутрь и, пригибаясь, иду вслед за вами, прячусь за большими белыми столами, а мужчина постарше дает тебе платок, за что ты благодаришь его изысканным кивком - мне безумно нравится, как ты это делаешь, ничего похожего я в жизни не видел, - и ты наклоняешься и, наверное, смахиваешь пыль со своих черных туфель, чтобы все было как надо, все продумано, аккуратно; вы идете дальше, я боюсь, что меня выдаст учащенное дыхание, но в этой части помещения царит пронзительный, все заглушающий свист, монотонное гудение генератора, вы сворачиваете налево к лестнице, и я не знаю, что мне теперь делать, с того момента, как ты ушла, я так близко к тебе не подходил, тут всего-то несколько метров, наконец я решаюсь и следую за вами, здесь темнее, неровные бетонные ступеньки, грязновато-серая стена, один пролет, поворот, следующий пролет, поворот, все ниже, давно уже под поверхностью земли; мне кажется, что я слышу ваши возбужденные голоса, ты говоришь: да - да, именно это мне и нужно, поэтому я осторожно выглядываю и вижу большой ангар, заполненный людьми, заполненный женщинами, заполненный тобой: вы стоите перед целой толпой женщин в пальто, черные волосы, зеленые глаза, которые я высокопарно называл изумрудными, хотя, по-моему, никогда не видел настоящего изумруда, эти твои глаза, твое выражение вежливого удивления, с которым ты принимала все, что с тобой случалось, мужчина помоложе говорит: встаньте, пожалуйста, к ним, я хочу возмутиться, но тогда я бы выдал свое присутствие здесь, поэтому только беспомощно наблюдаю, как ты смешиваешься с толпой своих двойников, минуту ты еще заметна, поскольку у всех остальных подняты воротники, но ты озираешься вокруг и тоже поднимаешь воротник, а потом меняешься местами со своей соседкой справа и еще с одной; ты смешиваешься с толпой, тот, что постарше, спрашивает: вам нужно было именно это? И тогда уже я не выдерживаю, выскакиваю на середину и кричу: что это такое?! - и тогда хор голосов, все вместе вы говорите мне: это для тебя, дорогой, наконец ты сможешь поделиться мной со всем миром и перестанешь в конце концов мне надоедать, мужчины одобрительно хлопают в ладоши и отходят к лестнице, о чем-то переговариваясь, очень довольные, а на меня сейчас смотрят несколько десятков пар зеленых глаз, одно и то же лицо, как будто отксерокопированное во множестве экземпляров, грустное, почти без выражения, и я не знаю, где ты, но хочу тебя отсюда вытащить, я страшно ненавижу этих узурпаторш, которые присвоили себе твое лицо, твои движения, твои жесты, твое пальто, духи, манеру открывать сумочку, чтобы проверить, взяла ли ты проездной, а одна подходит ко мне и говорит: это для тебя, милый, и я внезапно достаю из кармана нож и отмахиваюсь от нее, сам не знаю, с отвращением или страхом, я только не учел, что она не отступит, минуту я ощущаю легкое сопротивление, а потом острие снова колет воздух, женщина падает с почти отрезанной головой, и уже другая говорит: я люблю тебя, и протягивает ко мне руки, я должен найти тебя в этой толпе, поэтому ее я тоже убиваю, и следующую, зову тебя по имени, я здесь, отвечают все и плотно меня окружают, тебя здесь нет, понимаю я, ты была той первой, которая сказала, что это для меня, и я ведь уже не перестану орудовать ножом.
Я не могу смириться с тем, что ты меня бросила, поэтому, когда ты сказала мне, чтобы я к тебе зашел, я недолго думая надел серый пиджак, о котором ты всегда говорила, что он такой приятный на ощупь, и впервые после нашего расставания побрызгался водой "Арамис", которую ты мне купила, и, вырядившись так, я поднимался по ступенькам твоего дома, а гипсовый ангел-хранитель в разноцветных бликах от остатков оконного витража улыбался на лестничной площадке, и я подумал, что это хорошая примета; в воздухе стоял запах хлорки после недавнего мытья лестницы, как будто недостаточно бледно-зеленой кафельной плитки на стенах, я всегда смеялся, что ты живешь в бане, и снова я почувствовал возбуждение, как всегда, когда приходил к тебе, уверенный, что, как только ты откроешь мне дверь, мы будем целоваться и раздеваться в спешке, мне кажется, что я никогда не смог бы пойти в общественную баню, потому что хлорка и кафель действуют на меня как афродизиаки, но на этот раз мне открыла твоя мать, окинула недовольным взглядом, недовольным, а может быть, всего лишь грустным, и сказала: ну, я пошла к себе, дети, и ушла, и то, что она так к нам обратилась, придало мне бодрости - сейчас все как-то само собой утрясется, ты вышла встречать меня из глубины квартиры, не глядя мне в глаза, дерганая, нервная, проходи, тихо сказала ты и вернулась в комнату, окна которой выходили на улицу, а на противоположной стороне, ненормально близко, стоял другой дом с большими лоджиями на четвертом этаже; тут я сообразил, что пришел без цветов, а они бы не помешали, почему я забыл цветы, понять я не мог и сказал что-то насчет этих цветов, а ты, мол, не важно, и начала теребить край скатерти, не подымая головы, как дела? - спросила ты, так себе, говорю и придвигаюсь к тебе, и осторожно начинаю играть твоими волосами, а ты внезапно ко мне прижимаешься, и хотя мне следовало бы сохранять спокойствие, хотя это могло все испортить, я не в силах сдержаться и зарываюсь лицом в твои волосы, этот запах, я не осознавал, что так по нему скучаю, что много недель я дышал только верхушкой легких, неглубоко, неохотно, а сейчас наконец дышу как надо, так и должно быть, а ты поднимаешь лицо для поцелуя, и твои губы, влажные и горячие, больше, чем на самом деле, более горячие, более сладкие, чем в моей памяти, и в то же время такие, как всегда, я чувствую твой язык, блуждающий между моими губами, я дышу твоим дыханием, мы медленно поворачиваемся, ты прислоняешься к стене, прямо рядом с окном, расстегиваешь мне рубашку, и я только не знаю, вместе ли мы опять или это еще одно прощание, я боюсь, что таким образом ты со мной прощаешься, поэтому я отрываю твои ладони от себя и распинаю тебя, как будто так мне удастся предотвратить то зло, которое еще случится, а ты вдруг вырываешься и вызывающим жестом задираешь платье, под ним ничего нет, войди, шепчешь ты, и твои тонкие пальцы касаются ширинки, и ты обвиваешь меня ногами, я поддерживаю тебя, чтобы ты не упала, и чувствую, как ты впускаешь меня, влажная и ненасытная, я не могу жить без тебя, кричу я, и я, и я не могу жить без тебя, отвечаешь ты, сжимая колени на моих бедрах, мы вместе, слиты, слеплены, лихорадочно колышемся, я вхожу в тебя, молясь, чтобы ты открыла глаза и я услышал твой крик, резкий, пронзительный, возбуждающий даже больше, еще больше, чем твое тело, вспотевшее, отвечающее на мои удары, и вдруг я вижу на другой стороне улицы какое-то движение, это старая женщина неуклюже карабкается на край лоджии на четвертом этаже, это твоя мать, а ты стонешь все громче, твоя мать бросается вниз, а я изливаюсь в тебя, хотя хочу сдержаться, и вот он, этот единственный крик, в нем наслаждение и отчаяние, так как я знаю, что это конец, что раз твоя мать лежит там, мертвая, что раз около недвижного тела собираются люди, задирают головы и показывают на окна на той и другой стороне, показывают пальцами на нас, да, раз они показывают на нас пальцами, сейчас мы расстанемся уже навсегда.
Я не могу смириться с тем, что ты ушла, поэтому каждую неделю я сажусь в лохмотьях на твоем пути в костел, хотя и знаю, что ты пройдешь мимо, с ним, и все равно я протягиваю руку, прошу милостыни, и иногда мне кажется, что ты смотришь, но я смиренно опускаю голову и только вслушиваюсь в твои шаги, все замедляющиеся, как будто ты догадываешься, что это я, но не уверена, радоваться ли тебе нашей встрече, или злиться, или нервничать, а потом ты ускоряешь шаг, и в моей ладони иногда блеснет мелкая монетка, а иногда и нет; а когда тебя нет - и такое бывает, - тогда я не иду ночевать домой, а остаюсь на том же месте и так сижу всю неделю, считая часы до того единственного момента, когда снова услышу твои шаги, - так я и сижу четырнадцать дней и уже не опускаю голову, а с нетерпением тебя высматриваю и благодаря этому наконец вижу тебя - сегодня в обществе нескольких мужчин: вы громко разговариваете, ты какая-то другая, куришь сигарету, раскрасневшаяся, глаза блестят, вы подходите ко мне, ты враждебно на меня смотришь, да, враждебно, я отчетливо это ощущаю и хочу встать, но один из мужчин останавливает меня тяжелой рукой и обливает чем-то густым; и когда вы уходите, а ты бросаешь в мою сторону окурок, я вспыхиваю внезапным огнем, превращаюсь в пылающую рану, шипящее мясо, оборвавшийся крик, и когда я так темной полосой дыма копчу ясное небо, и когда уже ничего наконец не болит, вообще ничего, я думаю, смирившись, что мир хотя бы одну проблему сумел решить как надо.
Как стать королем
Теперь расскажу вам, как я стал королем. Такие сведения любому когда-нибудь пригодятся. Мало кто никогда не мечтал об этом. Что касается меня, то в государстве, которое я выбрал для восшествия на престол, король уже, строго говоря, имелся. Но в прошлом году, осенью, отправился охотиться на лосей и так до сих пор и не вернулся. А стало быть, возникало опасение - да что я говорю, имелась надежда! - что королевскую корону носит теперь в чаще какой-нибудь лось.
После фундаментального анализа ситуации я увидел перед собой два пути. Один вел в лес, где следовало настигнуть лося-цареубийцу - и прикончить, не слушая оправданий, что, мол, корону он нацепил себе на рога случайно, обнаружив ее бесхозно болтавшейся на кустике. Другой путь вел прямиком во дворец. Его-то я и избрал - как выяснилось впоследствии, это спасло мне жизнь, - облачившись по такому случаю в парадные черные доспехи.
Как я и предполагал, во дворце уже несколько месяцев шло разгульное пиршество. Началось оно с тризны еще в декабре, однако в связи с продолжительным отсутствием как мертвого владыки (наличие коего бы эту тризну оправдывало), так и владыки живого (появление коего тотчас превратило бы тризну в торжество благодарения за его счастливое возвращение) - с наступлением марта окончательно перешло в чествования блаженной памяти короля Иммануила Оксигения. Похоже было, что уже пропит весь государственный бюджет на следующий год. В огромной зале во множестве клубились гоблины, хоббиты, дождевые, летучие змеи и прочие страхолюдины, не знаю, как их там звать, некоторых матушка-природа одарила хвостами, плавниками, перепончатыми крыльями - и крыльями, покрытыми перьями; рылами и пастями, некоторых - не одарила ничем. Дивожёны с огромными бюстами окунали свои обвислые груди в кубки с вином и спрыскивали им тех участников торжества, которые, склонивши головы и безвольно откинувшись на спинки стульев, уже не в состоянии были пить; большинство, впрочем - вынужден признать, - сохранили достойную восхищения силу духа и держались прямо, изливая напитки, принятые сверх всякой меры, в жбаны, спрятанные под столами и тактично прикрытые свисающей до самого пола грязной скатертью. Толпы подозрительно всклокоченных слуг сновали по зале, вовсю имитируя бурную деятельность; изрядно было и гостей, которые проталкивались к открытым окнам, чтобы глотнуть свежего воздуха, или же, наоборот, пытались вернуться к оставленным ненадолго чашам; тех, что без чувств валялись на полу, легко можно было затоптать тяжелыми сапогами, когтистыми лапами или копытами; и правда, как раз, когда я попробовал разобраться в этой кутерьме, обросший рыжей щетиной лакей сметал к выходу какое-то пурпурное месиво - должно быть, останки тугодума, который некогда сполз со стула чуть-чуть подремать и почил навеки.
Если хочешь стать королем, не следует злоупотреблять состраданием. А потому, быстро проговорив "requiestatet in pace", я сразу же принялся искать взглядом стул, освобожденный тем - или той, - что обрел вечный покой на золотом совочке лакея. Мне повезло (если я хотел стать королем, мне должно было везти): среди леса голов, окружающих стол, я разглядел брешь совсем недалеко от трона, на котором покоился Оксигений. Туда-то я и направился, решительно рассекая черной кирасой колышущуюся толпу, аки пучину морскую. Кажется, к стоящему в зале гомону добавились крики задетых мною чудовищ, а моя кираса даже засверкала разок от направленного на меня магического проклятия; гоблины - а может, и хоббиты (никогда не мог запомнить) - мастера на подобные штучки; к счастью, царившая здесь неразбериха помешала колдуну как следует сосредоточиться.
Главное - я уже довольно скоро оказался за столом. По левую руку от меня покачивался какой-то монах с морщинистым лицом; проблема Бога - наша общая большая проблема, бросил он мне вместо приветствия; жаркое он закусывал черствым хлебом. Возможно, он хотел продолжить беседу, начатую не со мной, может, с тем, кого смели на золотой совок (ну, он-то эту проблему уже решил). Справа - трубадур с длинными оттопыренными ушами меланхолически поглаживал деревянный предмет. Это был - как я вскоре догадался - гриф мандолины, отломанный или скорее отгрызенный со стороны резонансной коробки, весь изгвазданный и без струн. Сидящий напротив меня типчик в пурпурном жабо, чьи выдающиеся челюсти, огромные зубищи, а прежде всего - дым, вылетающий из ноздрей, и впрямь не вызывали доверия, гавкнул в мою сторону: вы музицируете, доблестный рыцарь? Я покачал головой. Это хорошо, а то я жуть как не люблю музыку. Ответить я не сумел, ибо нечто другое привлекло в этот момент мое внимание.
Глаза: сверкающие, изумрудные, ободряюще мне подмигивающие. Я знал ее когда-то, в какой-то прежней жизни, еще немного - и я провалился бы в бездну иного мира, где я не был рыцарем, мира без дивожён и престолов, без пиршеств и огромных замков; к счастью, я Успел судорожно ухватиться за стол, и опасность миновала. Обладательницу глаз - откуда-то я это знал - звали Эва, но здесь, как я вскорости выяснил, ее ласково именовали Овечкой. Золотистые кудряшки обрамляли маленькое личико подобно нимбу на изображениях святых. Но не на Иерусалим, а на Вавилон указывали ее губы, полные и красные, когда она облизнула их, проглотив последний кусок истекающего соком жаркого. Она снова подмигнула мне. Я понял это как приглашение к беседе. В конце-то концов, нужно же было выяснить хоть какие-то подробности о том, кто занимал мой трон.
Глядя на него - надо признаться, - я решительно не знал, как приступить к делу. Ведь я рассчитывал, что моим соперником будет человек. А пора уже сказать, что Иммануил Оксигений не был не только человеком, но даже существом родственного нам биологического вида, как, например, дождевой или вампир, который, претендуя, как известно, на кровное родство с Ричардом III мог бы требовать, чтобы к нему обращались "ваше вам пирство". Подобного рода слабости противника всегда можно использовать на пути к трону; дождевой, к примеру, плохо переносит установку в замке центрального отопления, из-за которого воздух становится чрезмерно сухим, а хоббит мгновенно удаляется, отрясая прах со своих сандалий, стоит только прочесть ему вслух отрывок из работ Людвига Витгенштейна. Возмечтавшего о короне монаха можно сломить, подсунув ему на пиршестве по случаю восшествия на престол отваренную в бульоне икру (если выживет, вернется к себе в келью), кентавры начинают откидывать копыта на пятой минуте прослушивания додекафонической сюиты. Но как же мне справиться с объектом, развалившимся аккурат во главе стола?