* * *
С Сарой да Консейсан нехорошо. Ей стал сниться покойник муж: ночи не проходит, чтобы не увидала она, как висит Домингос на оливе, а на шее у него - лиловый след петли, - нельзя его так хоронить, и вот она оттирает этот рубец вином и знает, что, если отойдет кровоподтек, оживет Домингос; вот ведь странность - наяву ей вовсе этого не хочется, а во сне - поди ж ты. Сара да Консейсан, которая в молодости так много мыкалась по свету, теперь тихо живет в доме своего сына Жоана и жены его Фаустины, почти все время молчит - ну, впрочем, она всегда такая была, - помогает по хозяйству, нянчит внучек Грасинду и Амелию, кормит птицу, штопает и зашивает, зашивает и штопает, латает башмаки - этому искусству обучилась она в ту пору, когда помогала Домингосу. Водится за ней одна странность: глубокой ночью, когда все спят, выходит Сара из дому. Далеко не забирается - страшно все-таки - дойдет до конца улицы и назад. Соседи считает - старуха тронулась, потому что если бы все матери уходили ночами из дому, чтобы их сыновья и невестки - или дочери и зятья - без помехи начинали бы свои супружеские забавы, то поступок их можно было бы занести на убогие скрижали добрых дел человеческих. Бродили бы старухи в потемках или при луне, присаживались бы у невысокой ограды или на паперти, молча бы ждали, перебирая в памяти свои собственные, давно миновавшие ночи - что было, чего не было, долго ли длилось, - а потом кто-нибудь из них говорил бы: Можно возвращаться, и они вставали бы, до завтра, и расходились бы по домам, и, тихонько отведя засов, входили в комнату, а муж с женой, может, спят себе крепким сном - не каждую же ночь, матушка, исполнять им свой супружеский долг. Но Сара да Консейсан, видно, считала по-другому и никогда не входила в дом до рассвета - вот только плохо, если дождь начинался; она пряталась тогда под навесом во дворе до тех пор, пока жалостливая Фаустина - женщина женщину всегда поймет - не окликала ее с порога, - это означало, что ночь безгрешна, как те вон холодные звезды. А может быть, Сара да Консейсан просто убегала от карауливших ее снов, но все равно, как ни старайся, на рассвете снова увидишь оливковую рощу на следующий день после смерти Домингоса, и снова - с бутылкой вина в одной руке, с тряпочкой - в другой - придется оттирать след веревки, а голова мужа будет болтаться из стороны в сторону, и холодные глаза взглянут на тебя, а то еще хуже - нет у покойника лица вовсе. Сара да Консейсан просыпается в холодном поту, слышит, как похрапывает сын, как мечется в постели внук - невестка-то с внучками спит бесшумно, - подойдет к девочкам - на какую долю ращу я вас и оберегаю, не дай вам Бог знать таких снов.
И вот однажды Сара да Консейсан вышла из дому, а назад не вернулась. Разыскали ее за деревней, далеко за полдень: она совсем ничего не понимала, ничего не помнила и говорила с покойным Домингосом, как с живым человеком. Вот ведь какое несчастье. Дочка ее, Мария да Консейсан, та, что жила в Лиссабоне в прислугах, вымолила у своих хозяев обещание помочь - они и вправду помогли, а еще говорят, у богатых, мол, сердца нет. И повезли Сару да Консейсан - сперва на корабле до пристани Террейро-до-Пасо, а оттуда на такси, - впервые в жизни, в психиатрическую больницу Рилья-фолес, и оставалась она там, пока не умерла, пока не погасла, как гаснет фитилек, когда масло кончилось. Иногда - не очень часто: у каждого ведь своих забот хватает, - приходила навестить ее Мария да Консейсан, смотрели мать и дочь друг на друга, что еще им оставалось? А когда через несколько лет оказался в Лиссабоне Жоан Мау-Темпо - по какой причине он там оказался, вы скоро узнаете, - матери уже не было в живых. Сиделки потешались над нею, потому что бедная дурочка униженно просила их принести ей бутылку вина - вы подумайте! - для какого-то дела, которое ей надо было успеть закончить до темноты. Вот, дамы и господа, какая печальная история.
* * *
Среди театров военных действий займет свое скромное место и наша латифундия. Конечно, здешние войны не сравнить с войнами в Европе - там как раз началась еще одна, - не сравнить их - судя по тем скудным сведениям, что доходят до нас, - и с войнами в диких и отдаленных частях света, а Испания-то лежит в руинах, душа болит, как подумаешь. Но никакая война слишком малой не бывает, сказал бы тот, кого убили на войне, погибать никому не хочется.
Когда Ламберто Оркес получил во владение Монте-Лавре со всеми окрестностями, эта земля еще не успела просохнуть от свежей кастильской крови - эпитет "свежая кровь", приличествующий описаниям боен, употреблен здесь потому, что на эту землю лилась кровь и лузитан, и римлян, а потом началась свалка и неразбериха с аланами, вандалами и свевами - кажется, я не ошибаюсь - и вестготами - насчет вестготов я точно знаю, - а потом явилась орава чернорожих арабов, а потом понаехали бургундцы и тоже пролили немало своей и чужой крови, а за ними крестоносцы, а за крестоносцами - снова мавры, пресвятая дева, сколько ж народу перебито было в нашем крае! А о португальской крови мы ничего не сказали по той причине, что все вышеперечисленные племена по истечении необходимого времени и образовали португальскую нацию; поэтому я ни словом не обмолвился о настоящих чужеземцах - об англичанах и французах.
Мир не очень сильно изменился со времен Ламберто Оркеса. Границу перейти ничего не стоит, шагнул - и очутился в другой стране, а приграничная равнина такая гладкая, словно ее любовно и тщательно ровняли ангелы-воители для того, чтобы бойцам удобнее было на ней сражаться, чтобы стрелы и копья, а попозже все разновидности пуль летели, куда надо. Как приятно произносить эти слова, как приятно перечислять части доспехов и вооружение: шлем, забрало, бармица, поножи, бердыш и аркебуза, пищаль и мортира, а когда христианин узнает, какое количество оружия рубило и стреляло на этой земле, то похолодеет от страха, и еще от того, как высоко оценило человечество все эти изобретения. Ну что ж, кровь для того и существует, чтобы литься из простреленной шеи или распоротого живота, нет чернил лучше, чем кровь, чтобы записать такую вот загадку, которую никому не под силу отгадать: знали ли, умирая, все эти люди, за что они умирают, и были ли они с этим согласны? Тела погибших уносят или зарывают прямо на месте, ветер подметает равнину, и вот она готова для нового побоища. Это ремесло требует должной подготовки и совершенствования; с затратами считаться не приходится, и граф Вимиозо обстоятельно сообщает королю: Государь, каждого кавалериста нужно вооружить карабином и двумя пистолетами, к карабинам подходят пули для мушкетов или чуть меньшего калибра, но ствол его не должен быть длиннее трех пядей, ибо иначе всаднику будет трудно с ним управляться, шпага же должна висеть на перевязи, а пистолеты должны быть не длиннее двух пядей и крепиться с кобурами у луки седла. Было бы хорошо, государь, если бы вы прислали мне карабины и пистолеты, чтобы я заказал партию по их образцу, а кроме того, доброго железа, каковое я роздал бы оружейникам в Вила-Висозе, а часть отослал бы в Монтемор и Эвору, вот что я думаю о кавалерии, впрочем, всецело подчиняюсь воле вашего величества.
Но часто случалось, что казна его величества была пуста, и он давал деньги скупо и неохотно: В Монтеморе возводятся укрепления на те две тысячи крузадо, что были пожалованы вашим величеством, и на те две тысячи, которые собрали жители, и, поскольку ваше величество соблаговолили согласиться на сумму в шесть тысяч крузадо с тем, чтобы остальные деньги доложили жители, магистрат прислал мне письмо, прося у вашего величества еще две тысячи крузадо, я же отвечал, что уведомлю ваше величество об этой просьбе. Эта бюрократическая переписка полна взаимного недоверия и уверток, но в этих посланиях не торгуются о цене крови, не пишут: Ваше величество, с вас литр крови - красной или голубой, неважно, кровь на земле через полчаса приобретает цвет земли. Народы не осмеливаются просить так много, да и всей крови всех членов королевской семьи вместе с принцами и принцессами, включая незаконных детей короля и королевы, не хватит на одну войну. Народу приходится отдавать и кровь, и деньги, а те считанные крузадо, на которые расщедрится король, когда-то налогами и податями были вытянуты опять же у народа.
В списке полным-полно бедствий. Тонкости кавалерийского снаряжения, крузадо и монтеморские укрепления и кровь, которая, скрепляет все это, относятся к семнадцатому веку, и с тех пор прошли годы, прошло очень много лет, но ничего не изменилось к лучшему - в "апельсиновой войне" мы потеряли Оливенсу и так и не вернули ее: Мануэль Годой без единого выстрела - стыд нам и позор! - занимает крепость, не встретив сопротивления, и, угождая королеве и издеваясь над нами, посылает Марии-Луизе, венценосной своей любовнице, ветвь с апельсинами. Бесчестье, позор, унижение из девятнадцатого века переехали в позавчерашний день: поистине что-то дурное содержится в апельсинах, они оказывают пагубное воздействие на судьбу отдельных людей и целых человеческих сообществ, а иначе Алберто никогда бы не приказал управляющему зарыть в землю те плоды, что упали с дерева во время заморозков: Закопайте апельсины, и, если я увижу, что кто-то их ест, я в ближайшую же субботу его уволю, - и действительно, уволил несколько человек, которые потихоньку - запретный плод сладок… - ели не сгнившие в земле, заживо похороненные, несчастные апельсины - они несчастные и мы тоже. Все это можно объяснить, нужно только получше присмотреться к тому, что происходит: в конце той последней войны некий Гитлер - тоже немец, как и Ламберто Оркес, - приказал собрать мальчишек лет двенадцати-тринадцати и сколотил из них последние свои батальоны - мундиры до пят, приклад автомата при отдаче так бьет в плечо, что еле стерпишь; и вот хозяева латифундий тоже возопили: Нет шести-семилетних ребятишек, чтобы пасти свиней и индюков - как же можно лишить детей жалованья, которое они получали за эту работу, такими словами упрекали хозяева невежественных родителей, которые хоть и отдали уже кровь и крузадо, но так ничего и не поняли или заподозрили подвох, точно так же, как сколько-то веков назад их предки подозревали, что его величество утратил к ним свое расположение.
Если бы только война… Человек ко всему привыкаем между двумя войнами он успеет зачать и вырастить сына и отвести его на работу в латифундию - ни пуля снайпера, ни удар копья не оборвут нить его жизни, - жизни, на которую возлагаются такие надежды: кто знает, может, дорастет сынок до управляющего, десятника или доверенного слуги, а то переберется на житье в город, хоть помрет, как человек. Войны - что! Гораздо хуже мор и голод - год мрешь, год ждешь, - они косят людей и опустошают поля, и безлюдными становятся деревни - на много миль вокруг не встретишь живой души, - и только изредка попадется кучка нищих оборванцев, за спиной у них по этим дорогам идет сам сатана. Путь им лежит в могилу, и, когда мор утихает и привычен становится голод, живые начинают считать живых и многих недосчитываются, так что для счета этого хватает самых начатков арифметики.
Это бедствие, настоящее бедствие. Говоря языком падре Агамедеса, это три всадника Апокалипсиса, которых вообще-то было четверо, и вот считай - хоть на пальцах, если по-другому не умеешь: первый всадник - война, второй всадник - чума, третий всадник - голод, а за ними следом непременно появится и четвертый - он из хищных зверей земных. Он вездесущ, три лика у него: первый - латифундия, второй - стража, которая защищает собственность вообще и эту латифундию в частности, есть и третий. Это зверь о трех головах, но с единой волей. Не тот, кто приказывает громче, может больше всех, не тот начальствует, кто похож на начальника. Но лучше все объяснить простыми и понятными словами. В каждом городе, в каждой деревне, в каждом округе и крае появляется этот конь: глаза у него - словно свинцовые, а руки и ноги - в точности как у человека, да только не человеческие они. Не человек тот, кто сказал Мануэлу Эспаде, когда тот служил в солдатах на Азорских островах, - ничего, что мы забежим на несколько лет вперед: Отслужу действительную, пойду в ПИДЕ, - а Мануэл спросил: Куда-куда? - а тот ответил: В политическую полицию, это сила, вот если тебе кто не понравится, бери его, веди куда следует, а хочешь - можешь и пристрелить: пытался, мол, оказать сопротивление - и точка. Этот зверь выламывает копытом двери домов, обедает вместе с падре Агамедесом у латифундиста, играет в карты с гвардией, покуда жеребец Бом-Темпо проламывает копытом черепа арестованных. По городам и селам, по округам и краям ходят эти кони, повстречают друг друга - заржут, потрутся мордами, поделятся секретами и доносами, наговорят ужасов, ужаснут наговорами. Ведь всякому ясно, что они не принадлежат к лошадиной породе, дурак наш падре Агамедес - прочел в писании слово "конь" и решил, что про коня и речь, - серьезная ошибка, которую не повторил, познакомившись с многообещающим однополчанином, Мануэл Эспада.
А падре Агамедес проповедует: Бойтесь тех, что втихомолку бродят в наших краях и сбивают вас с толку, бойтесь тех, кого по милости Господа нашего и Пречистой Девы Марии постигла в Испании кара, изыди, сатана, дую на тебя и плюю, бегите от них, истинно говорю вам, бегите, как от мора и труса, ибо худшей беды, чем эти люди, нет на свете, они обрушились на нашу землю, как саранча на земли египетские, и потому неустанно буду я вам повторять: слушайтесь тех, повинуйтесь тем, кто разумеет больше вашего, помните, что стража, охраняющая порядок, - это ваш ангел-хранитель, не держите камень за пазухой, потому что и отцу приходится сечь возлюбленного сына своего, но всякий знает, что сын, повзрослев, скажет: Для моего блага пороли меня, - вот так и стража поступает с вами, а о других властях, военных и гражданских, - о сеньоре председателе совета, о сеньоре президенте муниципалитета, о сеньоре командире полка, о сеньоре гражданском губернаторе, о сеньоре начальнике Легиона и о всех иных сеньорах, облеченных правом и властью, и уж подавно о тех, кто дает вам работу, я умолчу: что сталось бы с вами без работы, чем кормили бы вы семью, ну отвечайте же, я вас спрашиваю, сам знаю, что на мессе разговаривать нельзя, - совесть в вас должна заговорить, и потому я вам советую, я вас прошу, я вас заклинаю: отвратите слух свой от дьявольских красных соблазнов, ибо красные домогаются погибели нашей страны, но Господь создал ее, чтобы вечно пребывала она в лоне Пречистой, и, если услышите вы сладкие речи тех, кто сбивает вас с пути истинного, прямо ступайте на ближайший пост и обо всем расскажите, и деяние ваше будет угодно Всевышнему, а если промолчите, убоявшись возмездия, то на первой же исповеди я все равно все узнаю и по совести приму надлежащие меры, а теперь помолимся о благоденствии отчизны и о спасении нечестивой России, и о здравии правителей наших, которые приносят ради вас неисчислимые жертвы и пекутся о вашем благе, отче наш, сущий на небесах, да святится имя твое.
Падре Агамедесу есть о чем тревожиться. Люди собираются кучками по трое и четверо в укромных уголках, на пустырях, в брошенных домах, в каком-нибудь овраге - двое из той деревни, двое - из этой, - оглядываются по сторонам и начинают разговоры. Один говорит, а остальные слушают, посмотреть на них со стороны - не то бродяги? не то цыгане, не то апостолы, а потом они растворяются в лесу и в поле, уходят по нехоженым тропам, унося какие-то листки и явно о чем-то договорившись. Все это называется словом "организация", и падре Агамедес лиловеет от ярости, от праведного гнева: Да будут прокляты они, навеки погублены и аду обречены их души, погибели вашей они хотят, не далее чем вчера сеньор президент муниципалитета сказал мне: Падре, смертельная зараза проникла и в наш городок, надо принять какие-то меры против губительных умонастроений, которые распространяют в народе враги цивилизации и святой веры. Истинно говорю вам: Неблагодарные! Не ведаете вы, как завидуют во всех прочих странах нашему согласию, нашему спокойствию, нашему миру и порядку, - неужто согласны вы потерять все это?
Жоан Мау-Темпо никогда не был особенно ревностным прихожанином, но теперь, живя в Монте-Лавре, он время от времени ходил в церковь - во-первых, хотел жену порадовать и, во-вторых, по необходимости. Он слушал пламенные речи падре Агамедеса и мысленно сравнивал их с тем, что запомнил из листовок, которые потихоньку совали ему дружки, и в простоте своей думал, что если бумажкам этим он хоть отчасти верит, то ни единому слову падре Агамедеса - нет. Да похоже, что падре и сам-то не верит в то, что говорит: уж больно он кричит и брызгает слюной, служителю господа это не пристало. После мессы Жоан в толпе прихожан выходит на церковный двор, там и Фаустина - на молитве она стояла вместе с женщинами, - а потом отправляется с приятелями выпить стаканчик вина - всегда один-единственный и всегда за свой счет, хоть приятели и потешаются над этим: Жоан, ты ж не грудной, но он только улыбается в ответ, и улыбка его все объясняет, и шутники замолкают, и кажется вдруг, что с перекладины под потолком всего минуту назад сорвалось тело самоубийцы с петлей на шее. Ну, хорошо ль говорил нынче наш падре, спрашивает один из друзей, а он сроду не ходил к мессе - таких в Монте-Лавре всего двое-трое, - и спрашивает он с издевкой. Проповедь как проповедь, снова улыбается Жоан и ничего больше не добавляет, потому что ему пошел уже четвертый десяток, а с одного стакана язык не развяжется. А листовку-то дал ему этот самый человек, Сижизмундо, и они переглядываются, и тот подмигивает Жоану и поднимает свой стакан: Твое здоровье.