- Я - Аннета. Сегодня у моего кузена день ангела, и мы с маменькой и папенькой в гости приехали… - вежливо начала Нюта, но девочка перебила ее:
- А почему ты торт красивый есть не пошла? Я видела - вынесли, такой розовый весь… - и она мечтательно улыбнулась.
- Да ну его! - воскликнула Нюта. - Надоели уже сладости, а потом ведь слушать заставят, как Мишенька маленький стихи читает, а он запинается все время - скучно! А ты торт попробовать хотела? - вдруг спохватилась Нюта, жалея, что не прихватила с собой кусок.
- Нам не полагается, - важно сообщила девочка. - Артисты должны фигуру соблюдать, особенно балетные. Сама посуди, после тортов какой же партнер мне поддержку в па-де-де сделает?
Нюта не все поняла из сказанного, особенно насчет "па-де-де" и "поддержки", но прониклась уважением к серьезности занятий, не позволяющих есть вкусные торты. Она наконец осмелела и решилась спросить:
- А тебя как зовут?
- Магдалина Дали! - нараспев, как на сцене, объявила девочка.
- Так ты настоящая итальянка? - округлила глаза Нюта.
- Нет, это мой сценический псевдоним, - гордо заявила Магдалина. - А по-настоящему я - Мотя Данилович. Но ты можешь называть меня Мадя, так меня дома зовут.
- А где твой дом? - заинтересовалась Нюта.
- А здесь! - расхохоталась Мадя, указывая рукой на группу взрослых за столом. - Мы - знаменитая труппа Дали: папаша мой - и директор, и режиссер, и пьесы пишет, а маман - актриса, переезжаем из города в город, где есть ангажемент, там и живем. Эту зиму вот - в Петербурге прожили, а на лето к морю поедем, в летних театрах комедии играть.
- И ты играть в комедии будешь?
- А как же без меня? Почитай, половина пьес для меня и для маман написаны! Мы - актрисы ведущие! - сообщила Мадя, явно рисуясь перед новой знакомой. - Если нет меня, то все спектакли отменяются! Мы когда прошлым летом по Крыму гастролировали, то папаша меня в Ливадии на вокзале забыл! Ну, приехали они в театр, уже в Массандре, глядь - а меня-то и нету. Т ак все спектакли отменили, и катер нанимать пришлось папаше, чтобы срочным образом меня к следующему вечеру привезти.
Рассказывая эту историю, Мадя беззаботно хохотала, а Ню-та только цепенела и млела от такой беспечной удали. Вот если б с ней такое приключилось! Да она бы тотчас со страху умерла!
- И ты не испугалась? Одна, в чужом городе?
- Поначалу немножко, конечно, испугалась, - подумав, призналась Магдалина. - Но потом - вспомнила! Выручку-то всю с Ливадии папаша в мою куклу зашил! А значит - скоро хватится меня и искать поедет! Поэтому я спокойненько пошла в вокзал и стала там лимонад шипучий пить и мороженое есть. Полдня там просидела, все роли повторила, а к вечеру - слышу - двери вокзальные хлопают, суета какая-то, беготня, и папаша страшным голосом, как в спектакле про Отелло, кричит: "Признавайтесь, сатрапы, кто дочь мою родную выкрал, восходящую жемчужину Императорского театра!" Императорского! Умора, да и только! Ну, я и вышла к нему, чтобы он весь вокзал не разнес, ни за что же не признается, что сам виноват.
Нюта слушала как зачарованная. Все это абсолютно не походило на жизнь человеческую, в Нютином представлении. Забыл дочку на вокзале! Как такое вообще может быть??
- Да как же такое вообще могло случиться? - не выдержала она. - А маменька твоя тоже не заметила, что нету тебя в поезде?
- Маман в это время платье новое мерила, к премьере. В нее портниха сто булавок воткнула - куда ж ей за мною-то смотреть! Остальные - сундуки да костюмы спешно грузили, а папаша… - тут Мадя замялась, но ненадолго. - Выпил он, понимаешь… ну, лишнего выпил. Когда в Ливадии спектакль последний отыграли, а все наши вечера с аншлагами прошли, директор театра с папашей так расчувствовались, что никак из буфета выйти не могли. Сами шампанское пьют и - друг другу: "Вы лучший в империи режиссер! - А у вас - лучший в Крыму театр!" Потом новую бутылку откроют - и опять давай друг друга нахваливать. Досидели до того, что к поезду стали опаздывать, так что все бегом да кувырком, а извозчика пришлось просить, чтоб папашу на себе до поезда доволок и в вагон погрузил.
- А ты-то что ж в поезд не села? - не успокаивалась Нюта.
- А я на шляпки загляделась, - беспечно заявила Магдалина. У вокзала французский магазин был с новыми модами. Дай, думаю, посмотрю, пока все вещи выгружают. А потом, когда оглянулась, уже наших никого не было. Когда вырасту, из Франции шляпку такую себе выпишу - с вуалью и белыми перьями.
В этот момент дверь неожиданно распахнулась, и домоуправитель Томиных, Пал Иваныч, явился на пороге. Нюта только и успела юркнуть за тяжелую портьеру и тряслась там мелкой дрожью - видно, ее хватились и ищут по всему дому! То-то будет скандал! Но криков почему-то не последовало, а просто подошел Петр Ильич к сидящим за столом, пошептался о чем-то с представительным мужчиной, обладателем крупной породистой головы, получил от того утвердительный кивок и застыл у дверей в ожидании.
- Встань, Магдалина Дали! - раздался мужской звучный, уверенный голос. - Ступай с Павлом Ивановичем к их высочествам. Видеть тебя желают. Т ак порадуй их своим великим искусством.
А Мадя-то! Вот уж воистину - актриса! Сидела - как ни в чем не бывало, глазки долу, а услышав эти слова, чинно встала и направилась к двери, покачивая ангельскими крыльями. И ни словом, ни жестом Нюточку не выдала, вот молодец!
Выждав немного, Нюта выглянула из своего укрытия. Артисты продолжали болтать и смеяться, слышался звон бокалов и веселый перестук ножей и вилок. Нюта на цыпочках юркнула к двери, с замиранием сердца отворила ее и выскочила в коридор - на самый свой страх и риск. Однако же - видно, сегодня день был везучий - обратный путь не чинил препятствий, и, пролетев пулей все коридоры, Нюточка тихонечко прошмыгнула обратно в бальную залу.
А тут стоял такой шум, суета и веселье, что смешаться с веселой ребячьей толпой не составило труда. Чуть отдышавшись от пробежки, Нюта стала высматривать, куда же делась Магдалина. И увидела: Мадя в своем костюме ангелочка стояла в центре залы, вокруг нее крутились нарядные и раскрасневшиеся от игр ребятишки, а перед ними, непрерывно тараторя по-французски, суетился юркий черноусый господин. Наконец он пристроил невиданный ящик на трех длинных ногах, накрыл его зачем-то черной тряпкой и встал, явно чего-то выжидая. Нюточка завертела головой, желая у кого-нибудь спросить, что же это будет - неужто фокусы, - как вдруг услышала болтовню старшей дочери Томиных красавицы Лизаньки и ее закадычной подруги Ольги Штольц.
- А маменька-то что сказала?
- Да что маменька, засмеялась только и говорит: "Вольно ж сыну моему в день ангела делать все, что захочется!" И дальше танцевать пошла - у нее все вальсы расписаны, разговаривать ей недосуг.
- А гранд-маман теперь что сделает?
- Недели две с маменькой разговаривать не будет! А той этого только и нужно, дня не проходит, чтобы они не поссорились.
- Бедный папенька ваш, как же ему с ними трудно!
- Да нет! Он из присутствия вернется, отобедает и говорит: я работать, дорогие мои, должен, так что прошу не беспокоить. В кабинете запрется - только его и видели!
Ольга Штольц рассмеялась:
- Ох, Лизанька, счастливые вы - все балуют и никто не строжит. У нас бы дома нипочем не разрешила маменька с артисткой на фотографическую карточку сняться!
Ах вот оно что! Вот тут-то Нюта все и поняла. Фотографические карточки! Не так давно на ее собственные именины ездили они с маменькой и папенькой на Невский проспект, в фотографическое ателье Иоганна Карловича Метте. Все утро наряжались (особенно маменька: целый час ее в карете дожидались). А когда зашли в ателье, Нюте сказали, что скоро вылетит птичка. Правда, потом оказалось, что птички не будет, а только искры вспыхнули с шипением так, что Нюта вздрогнула, испугавшись, но все равно ей понравилось - и белая с позолотой мебель, и бархатные занавеси, и сам Иоганн Карлович, колдовавший под черной тряпкой в огромном деревянном полированном ящике. А карточка эта в рамке сейчас на стене в гостиной висит.
А недавно приезжал маменькин младший брат - молодой дядя Буша. Он очень умный, в круглых блестящих очках и все-все знает. И рассказывал, что самая новая мода - это приглашать фотографического мастера на балы, дабы запечатлеть все празднество целиком. Маменька тогда удивлялась - как такой большой аппарат привезти, а дядя Буша сказал: "Большой и не нужен, потому как теперь есть размер "пти", специально для вояжей".
Вот, значит, что! Вечером беды не миновать. Маменька до ночи в обморок падать будет и плакать, потому что опять у Томиных - новшество самое модное, а папенька - извиняться и утешать.
А тем временем Дарьюшка привела абсолютно счастливого Илюшу, смотревшего на Мадю неотрывно и с таким обожанием, что Нюта даже обиделась: еще недавно, на осеннем балу, они тайно поклялись друг другу в вечной верности! Маленький Мишенька бежал за ними, явно что-то канюча и не слушая никаких возражений. После недолгих пререканий между братьями (победа явно осталась за младшим) Дарьюшка подвела обоих к Магдалине, и они чинно встали по обе ее руки, а точнее - по оба крыла, ровно перед черноусым французом, который начал колдовать что-то в своем аппарате, не умолкая ни на минуту. Шипение, треск, фейерверк искр, блики озаряют бледное личико Мади и совершенно счастливые мордочки братцев Томиных.
И тут Нюточка не выдержала. Она ринулась к черноусому и, присев в вежливом реверансе, быстро проговорила по-французски: "Месье, сделайте мне тоже, пожалуйста, фотографическую карточку с ангелом". И, мгновенно оттеснив кузенов Томиных, встала рядом с Мадей, молясь, чтобы француз полыхнул своим огоньком до того, как опомнится маменька и велит Коре немедленно оттащить ее от аппарата. Шипение, треск, искры - и в дыму улыбающееся лицо черноусого произнесло: "Фотокарточки для мадемуазель будут доставлены на дом".
А дальше произошло то, чего и следовало Нюте ожидать. Няня Корина, вся бледная, подошла и сказала, что они срочно вынуждены уехать домой. Маменьке неожиданно стало дурно, да настолько, что ей немедля надлежит лечь в постель.
* * *
Медленно тянется чинный семейный обед. Маменька страстно соблюдает этикет, даже в самых неподходящих для этого условиях. В путешествиях, на даче, где бы то ни было, всегда и всюду - полная сервировка, серебро и хрусталь, свежие розы, крахмальные салфетки с вышитыми гладью вензелями-монограммами - причудливо вплетенными в узор заглавными "К". Нюта, которой положено в это время играть у себя и не мешать взрослым, тихонечко прокрадывается в коридор и занимает позицию в темной нише на старинном резном дубовом сундуке. Очень удобное место: с одной стороны, слышно, что взрослые говорят в столовой (да-да, подслушивать, конечно, нехорошо, но в последнее время такое кругом творится, что можно умереть от любопытства и неведения!), а с другой стороны - всегда успеешь юркнуть в соседний коридорчик, ведущий в детскую, ежели кто из прислуги направится из кухни в гостиную. А скорей всего, и не пойдет никто: самое надежное время - это когда супницу уже унесли, а до кофию еще дело не дошло. Маменька с папенькой будут, как всегда, долго спорить; все в доме знают, что входить в это время в столовую - наживать лишние неприятности: все одно маменька потом отругает за то, что разговору помешали. А посему, как горничная горячее подаст, так вся прислуга на кухне собирается - посудачить о своем, и точно полчаса никто оттуда и носа не покажет. А уж потом забегают - с кофием, сливками, пирожными и кексами. Маменька после споров обычно не в духе, так что раз пять блюда обратно отошлет - то нужно подогреть, то остудить, то еще что-нибудь.
Сегодня разговор у взрослых и вовсе неожиданный и странный.
Маменька: "Искать нужно фамилию из прервавшегося рода, но непременно дворянскую, и чтобы не было сомнений в том, что семья исконно русская".
Папенька: "Шшш… Тише, дорогая, прислуге об этом знать нет необходимости!"
Маменька (раздражаясь и повышая голос): "Господи, ну за что мне все это! Почему я не вышла за графа Томина! Вы разбили мое сердце, Николя, украли мою молодость, и ничего, кроме попреков, я от вас не вижу! А теперь еще и жизнь моя под угрозой, по вашей милости!"
Папенька: "Но, дорогая, кто же знал! Кто же мог знать! Ведь всегда в фаворе были уроженцы немецких земель при российском дворе! И карьера моя была бы неминуемой, если бы не война и народные волнения!"
Маменька: "Нас растерзают, расстреляют, ограбят!.. Теперь, когда иностранцев так ненавидят…" Ее голос прерывается судорожными всхлипываниями.
Затем - тишина. Только чинно звякают серебряные вилки и ножи о края драгоценных севрских фарфоровых тарелок.
* * *
Муська-худая, сосредоточенно сопя, исследовала содержимое найденного чемоданчика. То и дело слюнявя пальцы, она перебирала фотокарточки, коих тут оказалось немало. Но вот только добычи настоящей было - пшик! В основном черно-белые любительские карточки каких-то людей, неустанно тиражировавших свои образы. Но кое-что все же нашлось. Те самые, картонные старинные прямоугольнички с красивыми надписями и нарядными людьми. На одной - представительный солидный мужчина, с усами, в военной форме и при орденах. Явно немалых чинов дядя. На другой - моложавая дама в умопомрачительной шляпе и с затянутой тонюсенькой талией. На плечи небрежно накинута чернобурка, у горла - камея драгоценная и такие же серьги. Лицо надменное, губы поджаты в ниточку, глаза горят.
"Ну и стерва, должно быть! - подумала Муська. - Одно слово - богатейка!"
А вот и семейный портрет - солидный господин, злобная мадам и маленькая круглоглазая девчушка в белом пышном платьице с огромным бантом в кудрявых волосах, прижимающая к груди нарядную куклу с улыбчивым фарфоровым личиком. Фотографии этой девочки в разных платьицах попадались и еще, и, казалось бы, ничего особенного они из себя не представляли, но какое-то смутное чувство закопошилось в Муськином сознании. Разглядывая карточки не особенно внимательно, Муська отделяла старинные от просто старых, как вдруг рука ее дернулась, возвращая к глазам очередной картонный прямоугольничек. На этой небольшой фотографии были запечатлены две улыбающиеся маленькие девочки. Одна из них - та же, круглоглазая, что и на всех предыдущих фотокарточках. Только тут она была особенно нарядно одета и красиво причесана. А вот другая… Худенькая и бледная, с прозрачными глазами, длинными светлыми волосами, она была словно ангел с рождественской открытки, а за спиной у нее виднелись настоящие ангельские крылья…
В глубоком волнении Муська вскочила из-за стола и заметалась на своих законных шестнадцати метрах, заваленных по углам разным хламом. Наконец она остановилась, в попытке сосредоточиться и придать поискам нужное направление. Помедлив минуту, Муська бросилась к колченогой тумбочке, стоящей у окна, и, порывшись в ее недрах, извлекла из самых глубин еще один картонный прямоугольник. Сев снова за стол, Муська положила обе картонки рядом. Сомнений не было. Они были идентичны. Правда, фото из чемоданчика сохранило свой первозданный вид, а фото из Муськиной тумбочки было пожелтевшим и изрядно засиженным мухами, но девочки на них были, безусловно, одни и те же.
Несколько минут сидела Муська как громом пораженная. Затем взяла свеженайденное фото и стала вертеть его в руках, внимательно разглядывая. На обороте неровным детским почерком было написано: "Нюточка Коробина и Мадя".
А что написано было на ее собственной фотографии, Муська с детства помнила: "Актрiса Магдалiна Дали и Аннета фон Кортц. 1916 годъ, январь". Красиво и с претензией.
* * *
Военный инженер Николай Александрович фон Кортц удрученно и неподвижно сидел у стола в своей роскошно обставленной библиотеке, служившей ему и рабочим кабинетом. Снова и снова прокручивал он в мыслях давешний разговор с женой. "А ведь права… Права! Боже ты мой, но как решиться мне, как… Это же немыслимо! Предать память предков… отказаться… Ох, Боже, помоги!" Николай Александрович жену любил безумно и страшно боялся ее гнева. Вспоминал каждый раз, что не вышла она замуж за богатого и блестящего графа Томина, а предпочла его, молодого, но подающего надежды на большую карьеру. "Не оправдал! Погубил!" - терзал себя вновь и вновь бедный Николай Александрович. В последнее время в такие моменты он всегда вспоминал слова государя императора, выпорхнувшие как-то за пределы семейного круга и облетевшие в момент всю столицу: "Лучше один Распутин, чем десять скандалов с императрицей в день". Прогрессивная общественность тогда пришла в полное негодование. И без того только и судачили о "старце" Распутине и императрице Алекс, весьма притом недвусмысленно. Поговаривать тогда начали и о безмерной мягкотелости самодержца. А Николай Александрович прекрасно понимал чувства своего царственного тезки. Скандалы и ему были столь невыносимы, что он был готов выполнить самые нелепые требования, признать любую несуществующую вину свою, лишь бы прекратились упреки и слезы, доводившие саму возмутительницу спокойствия до нервной горячки.
Вот и теперь, когда семейный доктор уехал, выпив чаю, а Ольга Алексеевна забылась тяжелым сном, присматриваемая сиделкой, Николай Александрович вновь и вновь переживал из-за размолвки, произошедшей между ними этим вечером.
Как заведенный он ходил по кабинету, запутавшись в дыму выкуренных сигарет, будто неведомая глубинная рыба в мутной толще вод. Когда же первый луч зари сверкнул на позолоченном шпиле крепости, Николай Александрович присел к столу, почти недрожащей рукой придвинул к себе чернильницу, взял гербовую бумагу и, аккуратно обмакнув перо, вывел изящным своим почерком: "В Канцелярiю Его Императорского Величества по принятiю прошенiй на Высочайшее Имя приносимых. Прошенiе…"