* * *
Вот они - эти законы и правила двух замкнутых мирков, в которых протекало мое детство. Я припомнила язык и местный говор, с помощью которых постигала себя и свое окружение. И ни в одном из этих миров не могу отыскать места для той воскресной сцены, что произошла в июне между родителями.
Ни в одном из этих миров нельзя было даже заикнуться об этой сцене.
Мы выпали из круга приличных людей, которые не пьют, не дерутся и аккуратно одеваются, собираясь в город. Отныне я могла каждую осень наряжаться в новую блузку, получать в подарок дорогостоящий молитвенник, быть первой по всем предметам и усердно молиться, но все равно отличалась от своих одноклассниц. Я видела то, что не подобает видеть. Я знала то, что статус частной школы не позволял знать невинной девочке. Это неумолимо сталкивало меня на дно - в тот мир насилия, пьянства и безумия, что служил пищей для стольких рассказов, которые завершались неизменным вздохом: "Ах, лучше бы мне этого не видеть!"
Я стала недостойна частной школы, ее безупречности и совершенства. В мою жизнь вошел стыд.
Самое ужасное при этом - уверенность, что только ты так мучаешься от стыда.
Экзамен, проводимый у нас епархиальным советом, я сдавала в полубеспамятном состоянии и получила лишь "хорошо", неприятно удивив м-ль Л. Это было 18 июня, в первую же среду после того воскресенья.
А в воскресенье 22 июня я участвовала, как и в предыдущем году, в празднике христианской молодежи в Руане. Поздним вечером автобус развозил учениц по домам. М-ль Л, взялась проводить домой девочек, живших в моем квартале. Было около часа ночи. Я постучала в дверь нашей бакалейной лавки. После долгого ожидания, в лавке, наконец, зажегся свет, и в освещенном дверном проеме появилась мать - всклокоченная, полусонная, в мятой ночной рубашке, с грязными пятнами на подоле. Когда мы с ней ночью мочились, то подтирались рубашкой. М-ль Л. и две-три девочки умолкли на полуслове. Мать буркнула: "Добрый вечер", - ей никто не ответил. Я юркнула в лавку и захлопнула за собой дверь, чтобы прервать эту сцену. Впервые в жизни я взглянула на мать глазами частной школы. Эту сцену, которая совершенно несоизмерима с тем днем, когда отец хотел убить мать, я все же воспринимаю как его продолжение. Словно выставив напоказ полуприкрытое, неопрятное тело и грязноватую рубашку моей матери, мы обнажили нашу подлинную суть и наш образ жизни.
(Естественно, мне и в голову не приходила такая простая мысль, что будь у моей матери халат и набрось она его поверх рубашки, девочки с учительницей из частной школы не замерли бы от изумления, а я не запомнила бы на всю жизнь этот вечер. Но в нашей среде халат и пеньюар считались признаками роскоши смешными и ненужными предметами для женщин, которые, встав с постели, тут же берутся за работу. Унаследовав свое миропонимание от среды, где не знают, что такое халат, могла ли я прожить, не изведав чувства стыда.).
По-моему, все, что происходило затем в то лето, лишь подтверждало горькую истину: "такое возможно только у нас".
В начале июля от закупорки сосудов умерла моя бабушка. Ее смерть оставила меня совершенно безучастной. Прошло всего десять дней, и в Вервяном квартале подрались наши родственники - один из моих кузенов, который только что женился, и его тетка, сестра моей матери, жившая в доме бабушки. Прямо на улице, на глазах у всего квартала, подстрекаемый криками своего отца - дядюшки Жозефа, восседавшего на откосе, кузен жестоко избил собственную тетку. Вся в крови и синяках - она пришла искать защиты в нашу бакалейную лавку. Мать повела ее в полицейский участок и к врачу. (Несколько месяцев спустя дело это будет слушаться в суде.).
В то лето я целый месяц мучилась насморком и кашлем. К тому же у меня наглухо заложило правое ухо. У нас не было принято вызывать врача из-за таких пустяков, как летний насморк. Я не слышала собственного голоса, а чужие доносились, как сквозь вату. Я старалась ни с кем не разговаривать. И не сомневалась, что оглохла на всю жизнь.
Да, вот что еще стряслось в июле, примерно в те же дни, что и драка в Вервяном квартале. Как-то вечером, когда кафе было уже закрыто, а мы все сидели за обеденным столом, я стала ныть, что у моих очков погнулись дужки. Вдруг мать вырвала очки, которые я вертела в руках, и с бранью швырнула их наземь. Стекла вдребезги разлетелись. Помню только общий ор, в который слились родительские попреки и мои рыдания. И ощущение бездны, в которую низвергается наша семья: "Может, мы и вправду сошли с ума!"
Стыд - это еще и панический страх, что теперь с вами может случиться все, что угодно - вы покатились по наклонной плоскости и до конца жизни обречены сгорать от стыда.
Через какое-то время после смерти бабушки и избиения тетушки мы с матерью поехали автобусом на один день покупаться в море, как бывало и раньше. Из дома она вышла и вернулась в трауре и только на пляже переоделась в синее платье с красно-желтыми узорами: "чтобы не сплетничали в И." На сделанном ею фотоснимке, который был порван или потерян лет двадцать спустя, я стояла по колено в воде, на фоне Эгюий и заставы Аваль. Выпрямив спину и опустив руки по швам, я поджала живот и выпятила несуществующую грудь, обтянутую вязаным купальником.
Зимой мать записала меня с отцом в турпоездку, организуемую городской автостанцией. В программу входило посещение Лурда, а по дороге - осмотр местных достопримечательностей - Рокамадура, бездны Падирак и пр., и возвращение через три-четыре дня в Нормандию уже другим маршрутом через Биарриц, Бордо, замки Луары. Пришла и наша очередь с отцом съездить в Лурд. Во второй половине августа, в день отъезда, мы встали очень рано - было еще темно. И на улице Репюблик долго ждали автобуса, который сначала должен был забрать туристов в маленьком приморском городке. Мы ехали целый день, сделав только две остановки - утром в кафе Дре, а в полдень в ресторане на берегу речки Луаре, в Оливе. Зарядил непрерывный дождь, и за окном все слилось в серую массу. Утром, в кафе Дре, я поцарапала палец, отламывая кусочек сахара, чтобы угостить собаку. Теперь палец воспалился. Чем ниже мы спускались к югу, тем сильнее тосковала я по дому. Мне казалось - я уже никогда не увижу мать. Кроме фабриканта сухарей и его жены мы в нашей группе никого не знали. Поздно вечером наш автобус прибыл в Лимож, в отель "Модерн". Мы с отцом обедали за отдельным столом, посреди ресторана. Стесняясь официантов, мы ели в полном молчании. В непривычной обстановке мы оробели.
На протяжении всего путешествия люди сохраняли за собой в автобусе места, занятые в день отъезда (поэтому мне было легко всех запомнить). В первом ряду справа, перед нами, сидели две девушки из семьи городского ювелира. За нами вдова, землевладелица, с тринадцатилетней дочкой - пансионеркой частной религиозной школы в Руане. В следующем ряду овдовевшая почтовая служащая на пенсии, тоже из Руана. Дальше - учительница младших классов из светской школы, незамужняя, толстая, в коричневом пальто и сандалетах. В первом ряду слева фабрикант сухарей с женой, затем - супружеская пара торговцев тканями и модными товарами из приморского городка, молодые жены двух водителей автобусов, три супружеские пары фермеров. Впервые в жизни нам выпала возможность десять дней тесно общаться с незнакомыми людьми, которые за исключением водителей автобуса - были из более приличного круга, чем мы.
В последующие дня я уже меньше скучала по дому. И с радостью открывала горы и неожиданную для Нормандии жару, мне нравилось есть в ресторанах в полдень и вечером, ну, и конечно, спать в отелях. А какая роскошь умываться в настоящей ванной комнате с холодной и горячей водой! Я пришла к выводу - и буду думать так, пока не покину родительский дом, - что "в отеле лучше, чем дома", и это лишний раз подтверждало нашу принадлежность к низам. В каждом новом городе мне не терпелось увидеть наш гостиничный номер. Я могла просиживать в нем часами, ничего не делая - только бы находиться там, и все.
А у отца все, напротив, вызывало раздражение. В пути обрывистая дорога и водитель занимали его куда больше, чем окружающий пейзаж. Он плохо переносил ежедневные ночевки на новом месте. По-настоящему его интересовала только еда, и он подозрительно оглядывал каждую тарелку, особенно если подавали незнакомое нам блюдо, придирчиво оценивая вкус и качество самых обычных продуктов - хлеба и картошки, которую он и сам выращивал в огороде. Когда мы осматривали церкви и замки, отец с мученическим видом держался в хвосте, давая мне понять, что терпит все это только ради меня. Он чувствовал себя не в своей тарелке оторванный от привычной деятельности и привычной компании.
Он немного повеселел, когда подружился с бывшей почтовой служащей, фабрикантом сухарей и торговцем модных товаров - по роду своей деятельности более разговорчивыми, чем остальные члены группы, к тому же их сближали общие интересы, налоги и т. д., несмотря на бросающиеся в глаза различия - достаточно было взглянуть на белые руки наших попутчиков. Все они были старше моего отца - как и ему, им не улыбалось до изнеможения шагать под солнцем. Они подолгу засиживались за столом. Вздыхали по поводу местной засухи, подсчитывали, сколько месяцев не было дождя, обсуждали южный акцент и все, что было не так, как у нас, да еще это громкое преступление в Люре.
В нашей группе была девочка тринадцати лет - всего на год старше меня - по имени Элизабет. Она тоже училась в религиозной школе, хотя и в пятом классе. Мне, естественно, хотелось с ней подружиться. Мы были с ней одного роста, но под корсажем у нее выступала уже развившаяся грудка, и ее можно было принять за девушку. В первый же день я с удовольствием отметила, что у нас с ней одинаковые темно-синие плиссированные юбки и похожие пиджачки - у нее красный, а у меня - оранжевый. Я не раз пыталась заговорить с ней, но она лишь молча улыбалась в ответ, как и ее мать, сверкавшая золотыми зубами - та тоже ни разу не перемолвилась словом с моим отцом. Как-то я надела юбку с блузкой от формы, которая осталась у меня после участия в спортивном празднике. Эта девочка спросила: "Так ты участвовала в молодежном празднике?" Я с гордостью ответила "да", приняв ее фразу, произнесенную с широкой улыбкой, за начало дружеской близости. Но тут же поняла, что на самом деле означает ее странная интонация: "Тебе, видно, нечего надеть, кроме спортивной формы?"
Как-то раз до меня случайно долетели слова, произнесенные женщиной из нашей группы: "Вот будет красавица!" Я не сразу поняла, что она имеет в виду не меня, а Элизабет.
Нечего было и думать о том, чтобы заговорить с девушками из ювелирного магазина. Я еще не доросла, чтобы общаться на равных с девушками, у которых уже были самые настоящие женские тела - я все еще оставалась долговязым, но плоскогрудым и неуклюжим ребенком.
В Лурде на меня напала странная болезнь. Дома, горы, природа - все начало плыть у меня перед глазами. Когда я сидела в ресторане отеля, передо мной точно также "плыла" стена дома на противоположной стороне улицы. Неподвижность сохраняли только закрытые со всех сторон комнаты. Я решила, что заболела на всю жизнь и ничего не сказала об этом отцу. Проснувшись утром, я спешила проверить, остановился мир вокруг меня или нет. По-моему, в Биаррице все, наконец, вошло в норму.
Мы с отцом не могли пропустить ни одного обряда из тех, что нам поручила исполнить мать. Факельное шествие, служба и песнопение под открытым небом и палящим солнцем, когда я чуть не потеряла сознание, и какая-то женщина уступила мне свой складной стульчик, моление в чудодейственном гроте. Сейчас мне трудно сказать, испытала ли я восторг в этих местах, которые приводили в экстаз всю нашу католическую школу и мою мать. Никакого волнения я не запомнила. Помню только скуку да пасмурное утро, когда мы ехали вдоль горного потока.
Вместе с группой мы побывали в крепости, гротах Бетарама, осмотрели панораму местности времен Бернадет Субирус, выставленную в круглом здании. Не считая бывшей почтовой служащей, мы были единственными, кто не поехал на водопад "Цирк Гаварни" и на Испанский мост. Эти экскурсии не входили в стоимость путешествия, а отец, ясное дело, не прихватил с собой лишних денег. (Помню, в какой ужас поверг его счет за коньяк, выпитый с двумя коммерсантами на террасе кафе в Биаррице.).
Откровенно говоря, мы мало что узнали во время этой поездки. У нас еще не было привычки путешествовать.
Осматривая достопримечательности, девушки из ювелирного магазина, то и дело заглядывали в путеводитель. И они все время жевали, доставая из пляжных сумок шоколад и печенье. А мы с отцом - кроме бутылки с мятной и сладкой настойкой на спирту - ничего не взяли с собой из дома съестного, полагая, что это не принято. Из обуви у меня были с собой только белые туфли, купленные для церемонии обновления обета. Они очень быстро загрязнились. Мать не дала мне никакого средства для их отбеливания. Нам и в голову не приходило, что его можно купить, словно в чужом городе не было магазинов. Вечером, в Лурде, увидев обувь, выстроившуюся в ряд перед номерами, я выставила и свои туфли. Утром они были такие же грязные, как и накануне, и отец посмеялся надо мной: "Что я тебе говорил! За это нужно платить." Но для нас это было немыслимо.
Мы купили только памятные медали и почтовые открытки, чтобы послать их матери, родственникам, знакомым. За все время - ни одной газеты, только раз купили "Канар аншене". Местные ежедневные газеты ничего не писали о нашем крае.
У меня не было с собой ни купальника, ни шорт. Поэтому по пляжу в Биаррице, среди голых тел в бикини, мы бродили одетые и в обуви.
И еще я запомнила, как в Биаррице на террасе большого кафе отец принялся рассказывать сальный анекдот о кюре, который я уже слышала от него дома. Все натужно смеялись.
На обратном пути мне запомнились три сценки.
Во время остановки на рыжем глинистом плато с выгоревшей травой, возможно, в Оверне, я присела в ямке, подальше от группы, чтобы облегчить желудок. И вдруг меня поражает мысль, что я оставлю частицу себя в месте, куда, скорее всего, уже никогда не вернусь. Очень скоро, завтра я буду уже далеко, а моя частица еще много дней, до самой зимы, будет лежать здесь, на этом пустынном плато.
Или вот на лестнице замка Блуа. Отец простудился и непрерывно кашляет. Его кашель, гулко отдающийся под сводами замка, заглушает голос гида. Отец намеренно отстает от группы, которая поднялась уже на верхнюю площадку лестницы. Я возвращаюсь и жду его - скрепя сердце.
Вечером, накануне возвращения домой, мы остановились в Type и обедали в ресторане, который был весь в зеркалах и сверкал огнями - ресторане для состоятельной и элегантной публики. Мы с отцом сидели в конце общего стола, вместе с группой. Официанты обходили нас стороной, мы долго дожидались каждого блюда. Рядом с нами, за отдельным столиком, сидели загорелая девочка 14–15-ти лет, в платье с большим вырезом, и немолодой мужчина, наверное, ее отец. Они беседовали и смеялись, свободно и непринужденно, не обращая ни на кого внимания. Девочка лакомилась густым молоком из стеклянного горшочка - только несколько лет спустя я узнаю, что это - йогурт, в ту пору еще неизвестный в наших краях. Напротив висело зеркало, и я увидела в нем себя - унылую, бледную, в очках, молча сидевшую рядом с отцом, который смотрит в пустоту. Я видела, какая пропасть отделяет меня от той девочки, но не знала, что нужно сделать, чтобы стать на нее похожей.
С несвойственной отцу злостью он начал бранить этот ресторан, где нам подали пюре из "кормовой" картошки - белое и безвкусное. Потом он будет еще несколько недель сердито поминать этот обед и картошку, которой "кормят свиней". Хотя на самом деле отцу хотелось сказать совсем иное: "Вот где, наконец, до меня дошло, почему нас так презирают эти официанты ведь мы с тобой - не шикарные клиенты, что заказывают себе блюда по меню".
После каждой из этих сценок, что запали мне тогда в душу, меня так и подмывает, по моему обыкновению, заключить: "в тот день я открыла" или "я заметила, что", но подобные слова предполагают четкое понимание пережитых ситуаций. А у меня связано с ними только чувство стыда, вытеснявшее все прочие чувства и мысли. Но от этого никуда не спрятаться - я испытала это тяжкое бремя уничижения. Это и есть последняя истина.
Только она и роднит девочку 52-го года с женщиной, которая пишет эти строки.
Кроме Бордо, Тура и Лиможа, я никогда не возвращалась в те места, где мы побывали во время путешествия.
Ярче всего мне запомнилась сцена в ресторане Тура. Когда я писала книгу об отце, она все время стояла у меня перед глазами, безжалостно напоминая о существовании двух разных миров и нашей принадлежности к низшему из них.
Возможно, та роковая воскресная сцена только хронологически связана с путешествием, но можно ли утверждать, что она не повлияла на обостренное восприятие более поздней ресторанной сцены и что последовательность чисто случайна.