– Слюна какая-то получается. Помесь религии со светлой коммунистической моралью. Даосизм какой-то вперемежку с графом Толстым, – сказал я. Не знаю, почему, но меня это злило. Я ж на Рулева молился. Я видел в нем твердого человека, а он мне излагает то, что я в "мансардные" времена наслушался. Зачем я сюда прилетел?
– А ты, парнишка, растешь. Зубки у тебя прорезаются. – Рулев теперь смотрел на меня, и голос и улыбка у него были прежние, рулевские. И я теперь видел, что улыбка у него деланная и голос деланный, наверное, в самом деле я взрослел и стал замечать то, чего не замечал раньше. Может быть, не столь уж редко Рулеву было тяжело, и тогда он защищался своей улыбкой и иронической интонацией голоса.
– Всю эту твою христианскую чепуху растопчут в два счета. – Меня несло, и я не мог остановиться. – Приедет румяный деятель с инструкцией, посмотрит анкетой твоих кадров и выметет всех за милую душу. И тебя за компанию. Или пришлет идеологически выдержанного зама, он тут лекции начнет, собрания, доклады, обязательства, и кадры твои завянут, как ландыши на морозе. Или…
– Хватит, – сказал Рулев. – Зубки у тебя прорезаются, а ум еще нет. Про душу твою не говорю, она просто отсутствует.
– Во-во, – сказал я. – До души дело дошло.
– А как же? – Рулев остановился и в упор смотрел на меня. – А как же, филолог? Без этого идеалистического понятия нет людей, нет человечества. Есть просто механизмы с производственной функцией.
Я промолчал. Насчет души и механизмов он точно сказал. Было тут нечто, я сам еще не мог осознать что.
– Спохватишься ты, – сказал Рулев. – Будет пусто тебе, и спохватишься.
– А если не спохвачусь?
– Тогда думать о тебе нечего. Было пусто место, пусто осталось. Что о пустоте думать?
– Мы ссоримся, что ли?
– Не думай, что люди знают о тебе. Думай о том, что ты знаешь о людях, – сказал Рулев.
– Кто это?
– Лао Цзы. Или Конфуций. Точно не знаю. Образование у меня отрывочное, – сказал Рулев. – Лоскутки.
* * *
Нервозность Рулева я понял позднее. Совхоз начат па пустом месте. Но где-то он уже стал "единицей", где-то в областных, партийных, хозяйственных, финансовых органах он числился абстрактно как действующий. Уже шли положенные инструкции и требования отчетности. Бухгалтерии у Рулева еще не имелось. Точнее, она состояла из отставного майора снабжения Федора Матвеича, бывшего плотника. Майор по совместительству был и завскладом. Он снова по-снабженчески округлился, и солидность, впрочем не покидавшая его, как-то обрела новую полноту.
– Семен Семеныч, – он входил к нам с папкой под мышкой, – требуют ответ на форму четыре.
– Составь, – говорил Рулев.
– Уже! – майор с шиком раскрывал папку и подсовывал Рулеву графленый бухгалтерский лист. Рулев вынимал авторучку.
– Не посадят?
– Никак! – твердо отвечал майор.
Рулев подписывал, майор захлопывал папку и извещал:
– Полушубочки пришли – черные. Вместе с овчинными брюками. Я отложил два комплекта. Вам и товарищу Возмищеву.
– Хорошо, – говорил Рулев.
– Семьдесят восемь рэ, – майор уходил. Рулев тоскливо смотрел в окошко.
– Школу надо строить – раз. Интернат – два. Правление строить – три. Почта – четыре. Магазин – пять. А народ? Бухгалтера на автовокзале не подберешь, зоотехника в брошенной барже не обнаружишь. А почта?
– Мы же заявку дали. Пришлют, – утешал я его.
– Кого пришлют. Мне люди нужны. Эх, верных и точных ребят с десяток. Или передышку в два года. Я бы сам таких воспитал.
– У тебя же друзей половина Союза. Напиши. Пригласи.
– Напиши! Пригласи! – горько вздохнул Рулев. – Так и так, дорогой Гриша (он сейчас полковник в отставке), требуется мне младший бухгалтер, который не нарушит мне работу с трудными элементами. Приезжай. А Гриша мне в ответ: если бы ты, Сеня, загибался или маршрут поперек Ледовитого океана наметил, я бы подумал. А младшим бухгалтером мне скучно жить.
Понятно поэтому, когда пришла радиограмма, что к нам вылетает зоотехник, Рулев вначале вызвал майора. Приказал, чтобы в домике пять был полный ажур: натоплено, стол был, койка имелась и чтобы чайник стоял на печке. Мы вместе пошли встречать самолет.
Самолет был рейсовый, проходящий. Раз в неделю он шел из области в Кресты с посадками на таких вот, вроде нашего, аэродромах.
День был апрельский, попросту жаркий. Снег сверкал гак, что далее за темными очками болели глаза. А без очков вообще ничего не было видно – сверкающий мираж с какими-то расплывчатыми плоскостями, – то были теневые стороны аэродромных служб.
ИЛ-14 сел. Спустили железную лесенку. По лесенке вначале спустились пилоты, встретились со своими аэродромными, затеяли свой разговор. Потом из самолета вылетел мешок, набитый чем-то мягким, и задом, неспешно спустилась широкая спина в полушубке.
Человек подобрал мешок, закинул его за плечо и лишь потом повернулся. Видно, черный солнечный свет ударил в глаза, потому что мужчина снял шапку и отер лицо и глаза. Голова у него была седая. Оглядевшись, он направился прямо к нам. Шагал он широко и твердо. На полдороге он нашлепнул шапку так, что седые космы остались торчать во все стороны, и еще на подходе вытянул руку.
– Саяпин Иван Ильич, – представился он. Рукопожатие у него было, как и походка, какое-то размашистое и твердое, Рулев пихнул меня локтем в бок.
– Пойдемте, Иван Ильич. Домик вам приготовлен, – сказал я.
– Счас! – сказал он и устремился куда-то за аэропорт, где валялись пустые бочки из-под горючего и разный дюралевый хлам. Мы пошли за ним. Он попинал снег под лиственницей и вздохнул.
– Палатка тут у меня стояла. И никаких следов, – он вздохнул и улыбнулся, разведя руками. Зубы у него были пластмассовые, вставная челюсть сверху и снизу. И лицо от улыбки менялось – крепкие щеки без морщин и меж ними этакий самостоятельно живущий нос, вроде как крепкая яхта, зажатая между двумя валунами.
– Вы здесь были? – спросил Рулев.
– Я-то? – удивился Саяпин. – А как же! Я тут из первых был. Пастбища здешние я картировал. Еще до войны. И плоское место для аэродрома я указал. Вот на этом вот ТВ детали его проверял с начальством. – Саяпин кивнул на дюралевый хлам. – Он уже после разбился.
…Майор постарался на совесть. В домике было тепло, пахло свежим деревом. Под окном, куда на зиму между рамами забился снег, натаяла лужа. Стол был накрыт куском сатина, и на столе стояли раскрытые банки консервов и бутылки спирта.
Когда мы подходили к домику, Рулев явно ждал, что Саяпин что-то скажет о поселке. Но он лишь скользнул взглядом по разобранным баракам – фундаменты, груды сваленных в неряшливые кучи бревен, поваленные набок печи из железных бочек, колья со шматками колючей проволоки, – на миг Саяпин даже остановился, но тут же отвел взгляд и потопал дальше. Новых домов он вроде бы и не приметил. Просто вошел в дверь одного из них и ведь точно угадал, какого именно.
Рулев, отряхивая снег с унтов, задержался на пороге. Когда хлопнула дверь, Рулев тоскливо сказал:
– Пенсионер. Мамонт вымерший. Что я буду с ним делать?
– Крепкий мамонт, – сказал я.
…Мы сидели за столом. Саяпин пил спирт неразбавленным, и он вроде на него совсем не действовал. Рулев катал в руке мускатный шарик. Кто-то ему прислал этих орехов – видимо, Рулев считал, что запах алкоголя будет вредно действовать на его контингент. Саяпин в дешевеньком свитерке, суконных штанах сидел за столом глыбой и молчал. Выпив, он аккуратно очистил две банки консервов с полбуханкой хлеба и теперь сидел, положив на стол крупные кулаки. Победный нос его все так же твердо сидел среди тугих щек, и маленькие светло-голубые глазки были дремотны и спокойны.
– Как со здоровьем у вас? – спросил Рулев.
– Не жалуюсь, – хмыкнул Саяпин.
– Понятно. Ну, а поселок наш как вам показался? В ваши времена тут ведь кусок тундры был. Пустошь.
– Я, товарищ директор, таких поселков штук десять выстроил, – ответил Саяпин. – Вот этими руками.
– Понятно, – повторил Рулев. – Понятно.
В печке обрушился уголь, и сразу загудело пламя.
– Печь надо переставить, – сказал Саяпин. – К стенке тут печь ставить нельзя – чего улицу греть? И фундамент тяжелый нужен. Мерзлоту разогреешь, ухнет вниз и печь и сама изба. Я переложу.
Мы снова молчали. От Саяпина исходило не то что спокойствие, а какая-то молчаливая и уравновешенная скука. Я первый раз видел, чтобы Рулев не мог "держать беседу".
Закурили.
– А вот этого я не терплю, извините, – живенько сказал Саяпин и отсел от стола.
– Пенсионеры здоровье берегу-у-ут, – усмехнулся Рулев. Я видел, что он начинает злиться. Я решил его поддержать.
– Вы на пенсии где жили?
– В Геленджике, – с ударением на первом слоге сказал Саяпин.
– Юг. Море. Солнышко, – усмехнулся Рулев. – Сбережения, что ли, кончились, Иван Ильич?
– Жизнь кончилась, – Саяпин улыбнулся, показав свои прекрасные пластмассовые зубы. – Пять лет на пенсии и пять лет без жизни.
Глазки его теперь хитровато поблескивали.
– Как кончилась? – удивился Рулев. – Человек, говорят, и живет всего десять лет. Семь до школы, три после пенсии.
– Так. Кончилась.
– Непонятно, Иван Ильич.
– Детишки вы несмышленые: семь до школы, три на пенсии. Хе! Выдумывают же люди!
Рулев вдруг заулыбался. Он взял спирт, налил себе и Саяпину.
– Не-е, – твердо сказал тот. – Я только одну дозу пью. Дальше точка. Вот что, товарищ директор. Число сегодня какое?
– Седьмое апреля, – сказал Рулев.
– Завтра мне в стадо надо. Отел. Когда отел, зоотехник должен быть на месте.
– Организуем, – сказал Рулев.
– Что же вы без вещей-то? – спросил я.
– А вон мои вещи, – Саяпин кивнул на мешок. – У старого дружка на чердаке лежали. Точно знал, что вернусь.
Он взял мешок и вытряхнул его на пол. Выпала кухлянка, меховые штаны, короткие торбаса, "плеки" и резиновые сапоги. Саяпин любовно развернул кухлянку и вынул из ее рукавов маленький чайник с кружкой. И кружка и чайник были ветхими, черными от старости и налета.
– Вот мои вещи, – сказал он. – Хоть сейчас в стадо. Малокалиберку дадите, ножик у меня есть.
– Это все ни к чему, – сказал Рулев. – На вездеходе забросим.
– Ну-у, вездеход вездеходом, – вздохнул Саяпин. – На ногах-то надежнее. Мотор – вещь слабая против ног. Так как насчет завтра?
– Едем, – сказал Рулев. – Прямо с утра.
– Тогда идите, ребята. Я маленько посплю. Саяпин прямо при нас улегся на кровать, и пружины жалобно взвизгнули. По-моему, когда мы закрывали дверь, он уже начал похрапывать.
– Крепкий дед, – сказал на улице Рулев. – Очень крепкий загадочный дед.
* * *
Едва мы вышли из домика, как прямо над головами прогрохотал самолет АН-2. Где-то над тайгой он развернулся и снова пролетел над поселком, а затем, набирая высоту, пошел на северо-восток к Константиновой заимке.
Он исчезал на фоне неба, и долгое время были видны сдвоенные плоскости его, и доносился слабый гул мотора.
– К чему бы это? – спросил Рулев. – Куда бы это? Через какое-то время мы снова услышали самолетный гул, он прошел над крышей. А еще минут через двадцать к нам постучали.
– Войдите, – крикнул Рулев. Я забыл сказать, что у Рулева появилось кожаное вертящееся кресло. Раздобыл его наверняка отставной майор. И сейчас Рулев крутнулся в этом кресле от стола к входу и эдак полулег в нем, нога на ногу, в руке сигаретка.
Вошел летчик. Наверное, с улицы, после солнечного снежного ослепления, он ничего не видел, поэтому сказал только:
– Привет, ребята. Вот тут к вам… – и летчик отошел в сторонку. За ним вошел некто рослый, в распахнутой меховой куртке, в тяжелых собачьих унтах, с карабином за плечом, и еще я заметил на поясе под курткой тяжелый нож.
– Не я! – заорал Рулев. – Я никого не трогал, я был совсем в другом месте.
Пилот прыснул. Он был одет в аэрофлотскую шинельку, в нормальных полуботиночках, круглолиц и молод.
– Садитесь, – я пододвинул ему стул. Пилот сел, сиял летную фуражку и стал похож на деревенского красавца – русый волнистый чуб, ресницы на пол-лица, румян. Вошедший следом топтался, тоже, видно, ни черта не видел, хотя и был в темных массивных очках.
– Оружие к печке. Очки в карман, – скомандовал Рулев.
Рослый так и сделал. Стульев не оставалось, и он сел на рулевскую койку. От унтов по комнате протянулись мокрые большие следы.
– Дай-ка мне эту пушку, – оказал Рулев.
И взял холодный ствол карабина, протянул его Рулеву.
– Осторожно, – сказал длинный.
Рулев клацнул затвором, на пол упал патрон. Рулев открыл магазин, вынул остальные патроны, ссыпал их, латунные, остроносые, в ладонь и протянул длинному;
– Так я и знал, – пробормотал он. – Ух, землю на вершок вижу. Эдик! Ты как с ним летаешь?
– Да ничего. Мы по делу зашли, – улыбнулся пилот Эдик.
– Вы председатель совхоза? – солидно и напряженно спросил длинный.
– А как же! Неужели он на председателя похож? – Рулев кивнул на меня.
– Семен Андреич Рокито, – представился длинный. – Вот мои полномочия.
Он вынул желтый бумажник и вытащил оттуда два сложенных листа. Я заметил, что это бланки Академии наук.
– Сеня, значит. Тезка? Ну давай, тезка, свои бумаги! Ух ты! "Предлагается оказать всемерную помощь". Кто же это мне предлагает? Руководитель центра региональных исследований. Не знаю такого, не знаком. Ну, а если по-человечески? Что за помощь?
– Жилье, транспорт, рабочая сила, снабжение. Да мало ли что понадобится.
– Так! – весело согласился Рулев. – Ну, а какой транспорт, какая рабочая сила? Что за жилье?
– Я начальник восточного отряда, – длинный снял наконец свои дымчатые очки. – Есть такая наука – стратиграфия. Мы бурим профиль. Отсюда к Низине и через нее на восток. Вот мы и будем бурить самую восточную скважину.
– Бурить-то я не умею, – вздохнул Рулев. – Я бы помог.
– Разнорабочие будут нужны. Тракторы.
– Вот что, тезка, – Рулев отвернулся к окну. – Забудь, что здесь существует совхоз. Считай, что здесь голое место. Рабочих у меня нет. Транспорта также. И что еще ты собираешься попросить – не знаю что, но знаю, что и этого у меня нет.
– У нас задание государственного значения, – Сеня улыбнулся, точно говорил с ребенком. – Есть обком. Есть министерство. Можем и через них давить.
– Вот обком пусть вам и помогает. У меня нет ничего. И не будет.
– Найдется, – усмехнулся Сеня. – У всех ничего нет. Нажмешь – и находится.
– Катись-ка ты отсюда прыткой рысью, – мирно сказал Рулев. – У них задание, а мы здесь вроде как на субботней рыбалке. Катись, тезка. Заходи в шахматишки сыграть.
– На Константиновой заимке ваши люди? – вмешался пилот.
– Мои.
– Они там рыбу, случайно, не ловят? На этом своем озере?
– Этому озеру глубина метр, – сказал Рулев. – Оно до дна промерзает. Никакой рыбы в нем нет.
– Что и требовалось, – сказал пилот. – Полетишь?
– Куда?
– Посадочную площадку на озере будем готовить.
– Для чего?
– Тяжелые самолеты. Буровую технику будут перебрасывать. Тракторы, дизели. Ну, и так далее. На ваш аэродром эти самолеты не сядут.
– Они там, там сядут, – горячо заверил Рулев. Слушай, ребята. Чайку по кружке и – летим. Там моих два лба. Они, конечно, помогут. Еще тут один лоб. Он тоже поможет. Филолог! Дуй за майором. Быстрой ногой. Давай чайку, ребята.
Рулев суетился, улыбался, и, черт его знает, не мог я понять его. Но я ушел за майором.
Когда вернулся, на столе стоял чайник, длинный Сеня рассказывал свежие анекдоты. Рулев смеялся и закричал мне:
– Эх, одичали мы тут, филолог. Вот тезка анекдоты привез. Ах. Ах. Эти, как их? Как, тезка? Вспомнил: сюрреалистические. Черный юмор. Ух, усмеялся.
Мы вылетели вшестером. Кроме нас, Рулев взял еще Лошака, майора.
Северьян и Поручик выбежали навстречу самолету. От них попахивало брагой. И в избе густо пахло брагой. Но Рулев точно ничего этого не видел. К вечеру под руководством пилота мы наметили посадочный створ, на концах которого и в середине были поставлены огни – фальшфейеры. И еще по предложению Лошака – лиственницы, которые мы вморозили в лед. Снега на озере почти не было, его выдул недавний мартовский ветер. Многокилометровая гладь блестела зеленым, и кое-где во льду отражались облака и закат. Вместе с АН-2 в Кресты улетел майор, Лошак и длинный Сеня. Мы с Рулевым остались. Рулев заверил, что все будет в полном порядке. Чуть свет он лично обежит все ориентиры по трехкилометровой посадочной полосе.
И лишь когда стих гул мотора, мы остались одни, Рулев грубо спросил:
– Не утерпели, алкаши? Дрожжами на всю область пахнет!
– А чо! – сказал Северьян. – А чо! Я в это время привык расчет получать. Ломаешь всю зиму хребтину, ломаешь. А лес-то в штабелях. Почему не вывозишь?
Поручик молчал. Лицо у него было умиротворенным, розовым, благодушным, и только глаза жили совсем отдельно, совсем в другой стране.
– Как всегда! – вдруг сказал он. – Как всегда, и нет больше мест.
– Что как всегда? – спросил Рулев.
– Всегда! Уходишь. Живешь тихо. Лес. Птицы. Небо. Но уже самолет, и уже вылазят из самолета. И думаешь, куда уйти дальше. А там опять – смотри в небо и жди самолет.
– Спать бы ложился, – мягко сказал Рулев.
Но Поручик стеклянной хрупкой походкой пробрался в угол избы, разобрал там полушубки и зачерпнул брагу прямо кастрюлей. Ударило резким и кислым запахом. Смолистые дрова затрещали в печке, и вдруг стало очень жарко. Северьян распахнул дверь.
Поручик вынул из кармана красную свечку сигнального огня, который взял у пилота. Он вышел на улицу, чиркнул спичкой, и вдруг сквозь шум и треск вспыхнуло багровое, какой-то пугающей красноты пламя. Красный свет залил снег и стены избушки, и внутри точно мигало зарево ужасного пожара. А Поручик стоял, держал в руке этот факел – черная теневая фигурка.
Утром мы проснулись от моторного грохота. Огромный самолет затих в дальнем конце полосы.
И пошло, и пошло. Какие-то энергичные мужчины в ватниках, тракторы, вездеходы выползали из распахнутых дюралевых недр. Мы стояли в стороне, и всем командовал толстый мужчина в полушубке с трехдневной щетиной, и другие мужики действовали по мановению его руки слаженно, быстро и четко. На льду, расхряпанном следами гусениц, вырастали штабеля ящиков, а уже летел второй самолет, и из недр его ползли бочки с горючим, тяжелые ящики на полозьях, сани.
Мы были в стороне от этого шумного и важного дела, и лишь Северьян бродил между грузами, ковырял ногтем обивку и ухмылялся. По белой глади озера двигалась одинокая черная фигурка – Поручик уходил прочь, к избе, к бражке.
С последним рейсом прибыло то, чего ждал и ради чего суетился Рулев. Наш трактор. Лошак и майор восседали с видом победителей. Последним выскочил длинный Сеня – уже без ножа и карабина, вид усталый, – и Рулев обнял его за плечи и кричал:
– Наука и техника должны помогать деревенским! Ну – спасибо.
Начальник отряда хотел освободиться от рулевских объятий – шутка ли, сделали дурачком, за его счет привезли самолетом трактор! Буровики похохатывали.
– Спасибо за помощь деревне. Заходите на пироги! – кричал Рулев.