– А вообще когда-нибудь?
Я не смог справиться.
Поверьте, не смог…
Огромная дурацкая слезища набухла и выкатилась у меня из глаза. Сбежала по щеке мне в рот, и я почувствовал ее вкус. Почувствовал ее соленость на губах.
– Кэмерон?
Я повернулся к ней.
– Все нормально? – спросила она.
И после этого мне оставалось лишь выложить все, как есть.
Я сказал:
– Она не выйдет ни сегодня, ни в любой другой вечер, и тут я ничего не могу сделать. – И даже вдруг процитировал Руба: – Чувствуешь то, что чувствуешь, а та девушка не чувствует ко мне ничего. Вот и все… – Я отвернулся, смотрел в затухающее небо, пытаясь не расклеиться.
И вдруг спросил себя, а почему вообще я именно эту Стефани из Глиба мечтаю ублажать, именно в ней утонуть.
– Кэм? – позвала Октавия, – Кэм?
Она просила меня взглянуть на нее, но я еще не был готов. Вместо этого я поднялся на ноги и уставился на дом. Там горел свет. Шторы задернуты, а девушки, как всегда, не видать.
Зато девушка была рядом со мной, она тоже поднялась с травы, и мы стояли бок о бок, привалившись к стене. Она смотрела на меня и заставила к ней обернуться. Она позвала еще раз.
– Кэм?
И я наконец ответил, негромко, застенчиво.
– Да?
И в безмолвии городской ночи в лице Октавии трепетал крик – она спросила:
– А ты придешь постоять под моими окнами?
Домой
Я знаю лишь, что мы что-то ищем.
Мы сидим неподвижно: я – привалившись к стене, пес – рядом.
"Не сиди, – я понимаю его мысли, – чего ты ждешь?".
Но я все равно сижу.
Мне нужен ответ. Мне надо знать, куда мы идем, что ищем.
Ветер принимается кричать. И превращается в вой – завывающий ветер, что волочит по улицам мусор, пыль и песок.
Взгляд пса обращен на меня.
Карабкается к моим глазам.
И вот тут я понимаю. Тут я и вижу ответ.
Этот пес ведет меня домой, – но это место мне не знакомо. Это новый дом и такое место, которое мне предстоит обрести с боем.
8
Она вломилась в меня.
Вломилась, и все.
Ее слова забрались в меня, схватили мою душу за грудки и потянули прочь из тела.
Слова и голос, Октавия и я, вот как было. И моя душа на безмолвной, заштрихованной тенями улице. И я мог только смотреть, как она берет мою руку и нежно оборачивает своими.
Я вбирал ее в себя целиком.
Было холодно, и пар вылетал у нее изо рта. Она улыбалась, а волосы то и дело падали ей на лицо, так красиво и так по-человечески. Внезапно у нее оказались самые теплые глаза из всех, что мне случалось видеть, и легкое движение ее губ словно тянулось ко мне. На своей руке я чувствовал ее пульс, он несильно тукал сквозь кожу. Плечи у нее были хрупкие, и мы с ней стояли на городской улице, которую мало-помалу заливала темнота. Ее рука держалась за мою. Девушка ждала.
Меня пронизывал беззвучный вой.
Мерцали уличные фонари.
Я замер. Совершенно замер – и глядел на нее. Глядел на ее истинность, замершую передо мной.
Я хотел излить себя, рассыпать слова по тротуару, но молчал. Эта девушка задала мне самый прекрасный в мире вопрос, а я начисто онемел.
"Да", – хотелось мне сказать. Хотелось это прокричать, поднять ее на руки, держать и повторять: "Да. Да. Я приду стоять у тебя под окном, когда захочешь", – однако ничего этого не сказал. Мой голос пробрался ко мне на язык, но так и не вырвался наружу. Он помялся где-то там и растаял, стек в горло.
Минута зазияла, рассеченная. Кусками развалилась вокруг меня, и я совершенно не представлял, что будет дальше – и от кого будет: от меня или от Октавии. Мне хотелось склониться к земле и подобрать каждый осколочек этой минуты, и рассовать по карманам. И как-то даже мне слышался голос моей души, где-то рядом, он подсказывал, что делать, что сказать, но я не понимал его. Тишина вокруг была слишком плотной. Она меня оглушила, но вдруг я почувствовал, что пальцы Октавии на миг чуть крепче сжали мои.
И отпустили.
Медленно она расслабила руку, и все кончилось.
И моя рука, отпущенная ею, упала, слегка шлепнув меня по боку.
Октавия посмотрела.
В меня, а потом в сторону.
Было ли ей обидно? Ждала ли она от меня слов? Хотела, чтобы я снова взял ее руку? Чтобы притянул ее к себе?
Вопросы лаяли на меня, но я ничего так и не попытался делать. Стоял столбом, беспомощным безнадежным кретином, ждущим какой-то перемены.
В конце концов только голос Октавии затоптал пылающее молчание ночи.
Спокойный храбрый голос.
Она сказала:
– Ты… – Помолчала нерешительно. – Ты подумай об этом, Кэм.
И после секундного колебания и еще одного взгляда мне в душу она развернулась и пошла прочь.
Я провожал ее взглядом.
Ее ноги.
Ее ступни, в шаге.
Ее волосы, рассыпавшиеся эхом в темноте по ее плечам.
И я крутил в голове ее голос, и этот вопрос, и чувство, что в тот момент поднялось во мне. Оно вопило во мне, обдало теплом, потом холодом и выбросилось внутрь меня. Почему я ничего не ответил?
"Почему ты ничего не ответил?" – бранил я себя.
Мне еще было слышно ее шаги.
Ее ступни так легко вспархивали и приземлялись, Октавия удалялась от меня в сторону железнодорожной станции.
Она не оборачивалась.
– Кэмерон.
Окликнул меня чей-то голос.
– Кэмерон.
Отчетливо помню, что руки у меня были в карманах, и, обернувшись направо, клянусь, я почти увидел очертания своей души, так же привалившейся к кирпичной стене и тоже спрятавшей руки в карманы. Она смотрела на меня. Пристально. И сказала еще несколько слов.
– Ты чего, бляха, вытворяешь? – спросила она меня.
– Что?
– В каком смысле "что"? Ты что, не побежишь за ней?
– Не могу. – Я потупился в свои старые кроссы и обтерханные края джинсовых штанин. Не подымая глаз, сказал: – Все равно уже поздно.
Моя душа придвинулась ближе.
– Черт тебя дери, пацан! – Лютые слова. Они заставили меня поднять взгляд и поискать лицо, связанное с голосом. – Ты торчишь под окнами какой-то девицы, которой на тебя плевать с высокой колокольни, а когда приходит что-то настоящее – распускаешь нюни! Что ты вообще за человек такой?
На этом душа замолкла.
Голос резко оборвался.
Что она хотела сказать, было сказано, и мы опять стояли у стены, руки в карманы, рты наполнялись молчанием.
Прошла минута.
Потекла и миновала следующая, и еще одна. Время шелестело по моим мыслям, как подошвы уходящей Октавии.
Наконец я оторвался от стены.
А прошло уже минут пятнадцать.
Я еще разок посмотрел на дом, понимая, что, наверное, вижу его в последний раз, и зашагал к станции Редферн, под электрическими проводами, сквозь уличный холод. Мерцали в домах свинцовые окошки, когда на них наскакивали уличные фонари, и я слышал, как мои ноги отрывались от земли и хватали дорогу – я перешел на бег. Где-то позади – дыхание и топот моей души. Я хотел добежать до станции быстрее нее. Так было надо.
Бежал.
Холодный воздух заплескивался мне в легкие, а я все повторял про себя имя Октавия. Я бежал, пока руки у меня не заныли так же, как ноги, а в голове не застучала, разогнавшись, кровь.
– Октавия, – сказал я.
Сам себе.
И бежал дальше.
Мимо университета.
Мимо заброшенных магазинов.
Мимо компании ребят такого вида, что того и гляди грабанут.
– Нажми, – подгонял я себя, когда мне казалось, что сбавляю ход, и всматривался в даль, надеясь разглядеть ноги и походку Октавии.
На станции огромная толпа текла через турникеты, и мне удалось протиснуться между парнем с чемоданом и женщиной с букетом. Я перебежал на линию Иллаварра, слетел вниз по эскалатору, мимо костюмов, портфелей и самых разных зачерствевших к вечеру духов, одеколонов и укладочных лаков.
Доскакал до его подножья.
Чуть не споткнулся.
"Ужас, какая толпа!" – думал я, но мало-помалу протискивался по платформе. Пришел поезд, все кинулись в него: и лезли, и качали головами, натыкаясь на меня. Там довольно гнусный стоял запах, как от чьей-то потной подмышки. Он лизал мое лицо, но я упрямо протискивался, озираясь, сквозь толпу.
– С дороги, – зарычал кто-то, и мне не оставалось иного, кроме как.
Влезть в поезд.
Я влез в вагон, набитый людьми, и оказался рядом с усатым чуваком, который, похоже, и источал "аромат" прогорклого подмышечного пота. Мы вцепились в сальный металлический поручень, но вот поезд двинулся, и я двинулся тоже.
– Простите, – сказал я, – виноват. – И стал протискиваться в нижний ярус. Решил, что сначала пройду нижним ярусом по всем вагонам, потом в обратном направлении – верхним. То был единственный поезд на Хёрствилл. Она должна была ехать в нем.
В моем вагоне Октавии не оказалось. В следующем тоже.
Я распахивал дверь в тамбур, и вокруг меня визжал холодный тоннельный воздух, пока за спиной не хлопала следующая дверь, в другой вагон. Один раз я чуть не зашиб дверью свою душу, которая слишком уж наступала мне на пятки.
– Вон, смотри!
Это ее, души, голос выхватил для меня Октавию из толпы пассажиров, набившихся в пригородный поезд.
И я увидел ее в тот самый момент, когда поезд, задребезжав, вырвался из тоннеля в чуть разбавленные угольные чернила ночи. Она стояла там же, где, несколькими вагонами раньше, я, но смотрела в другую сторону. С нижнего яруса я видел только ее ноги.
Шаг.
Другой.
Я протиснулся поближе, добрался до лесенки и полез наверх.
И скоро уже увидел Октавию в полный рост.
Она смотрела в мутное вагонное окно. Хотелось бы мне в ту минуту знать, о чем она думает.
Я уже подобрался близко.
Мне были видны ее шея и как дышат ее ребра. Рука, крепче сжавшая поручень в момент, когда вагон сбился с ритма, а свет потускнел и моргнул.
"Октавия", – позвал я мысленно.
Душа подпихнула меня вперед.
– Давай, – поторопила она, но не приказывая, не требуя, не задирая меня. Она просто подсказывала, как надо, что мне нужно сделать.
– Ладно, – шепотом ответил я.
Я придвинулся и оказался позади нее.
Фланелевая рубашка.
Белизна шеи.
Измятые потоки волос, падающие на спину.
Плечо…
Я поднял руку и коснулся его.
Она обернулась.
Она обернулась, и я пролил в нее взгляд, и во мне засквозило какое-то странное, новое чувство. Боже, как она была хороша. Я услышал собственный голос:
– Я приду под твое окно, Октавия, – я даже улыбнулся. – Приду, завтра.
Тут она вздохнула, на миг прикрыла глаза и улыбнулась в ответ. Улыбнувшись, сказала:
– Хорошо, – тихим голосом.
Я придвинулся еще, схватил ее за рубашку на животе и держал – с облегчением.
На следующей станции я сказал, что мне пора выходить.
– Увидимся завтра? – спросила она.
Я кивнул.
Двери распахнулись, я вышел на перрон. Я понятия не имел, где оказался, но лишь поезд тронулся и пополз, я двинулся рядом, все еще впиваясь в Октавию взглядом, сквозь стекло.
Поезд скрылся, я стоял на перроне, наконец сознавая, какой на улице холод.
Тут я вдруг заметил.
Душа.
Ее не было рядом.
Я стал озираться, но скоро понял.
Она не вышла из вагона со мной. Она осталась в поезде – с Октавией.
Рельсы
Я поднимаюсь, и в походке пса появляется какое-то нетерпение. Ему до смерти хочется, чтобы я шел за ним.
Меня вдруг прошибает.
Горячая тяжесть пронизывает меня.
Я бегу за псом, гонюсь за ним через дороги, сквозь воющий ветер. Пес поначалу то и дело оглядывается, но скоро понимает, что я не отстану.
Он ведет меня.
Тащит.
И вот мы бежим к железнодорожной линии, едва не обдирая дорогу, и я вижу. Я замечаю его вдали, когда мы выскакиваем на рельсы. Поезд, мерцающий огнями; и я прибавляю ходу, догоняя.
Бегу.
Торгуясь с усталостью, – обещая ей себя позже, только бы дала не сдохнуть сейчас.
Бежать.
Бежать, и…
И вот я вижу их.
Я вижу его, как он продирается сквозь вагоны и добирается, куда нужно, а за плечом у него душа, что-то нашептывает.
Она оборачивается. Он берет ее за рубашку.
Поезд катит быстрее.
Обгоняет нас и исчезает вдали, я замедляю шаг, останавливаюсь, складываюсь пополам, бросаю ладони на колени.
Пес по-прежнему рядом, и я гляжу на него, как бы говоря: "Если на пути домой меня ждет еще что-то подобное, это здорово".
9
– Эй, – окликнул меня Руб вечером, когда я наконец оказался дома, – у тебя случилось чего? Ты поздновато, а?
– Поздновато, – я кивнул.
– Суп в кастрюле, – вступила в разговор миссис Волф.
Я поднял крышку и заглянул внутрь – ничего ужаснее придумать невозможно. Зато кухня от этого сразу опустела, что было мне на руку, поскольку у меня совершенно не осталось настроения на расспросы, особенно Рубовы. Что я должен был ему ответить? "А, знаешь, чувак, гулял тут с твоей бывшей девчонкой. Ты ведь не против, правда?" Ага, ага.
На суп ушло несколько минут, и я ел его в одиночестве.
И пока ел, потихоньку впитывал в себя, что произошло. Ну, в смысле, такие вещи не каждый день с тобой случаются, а когда все же случаются, как ни крути, без усилия в них не поверишь.
Ее голос все возвращался и возвращался.
– Кэмерон?
– Кэмерон?
С какого-то раза я обернулся и увидел, что со мной разговаривает еще и Сара.
– Ты норм? – спросила она.
Я улыбнулся в ответ.
– Конечно. – И мы вместе помыли посуду.
Потом мы с Рубом пошли за Пушком и прогуливали его, пока он опять не начал пыхтеть.
– Слушай, ужасно хрипит, – встревожился Руб, – может, у него грипп или еще чего. Венеричка.
– Как это – венеричка?
– Ну, как это. Типа половая зараза.
– Ну, это вряд ли.
Когда мы возвращали Пушка Киту, тот заметил, что шерсть сильно свалялась, что закономерно: эта собака состояла, по-моему, на девяносто процентов из меха, на пару – из мяса, еще чуток пришлось на кости и один-два процента – лай, скулеж и выкрутасы. Так-то в основном мех. Хуже, чем у кошки.
Мы потрепали его на прощанье и отвалили.
Дома на крыльце я спросил Руба, как ему его Джулия.
"Халда", – представил я его ответ, но знал: Руб такого не скажет.
– Знаешь, неплохо, – ответил он. – Не суперлюкс, но и не брак. Грех жаловаться. – У Руба девицы быстро проходят от "королевы" до "грех жаловаться".
– Ясно.
В какой-то миг я едва не спросил, в какой категории у него стояла Октавия, но меня она интересовала совсем не в том смысле, в каком Руба, так что и спрос был бы ни к чему. Это не имело значения. А имело то, как мысли о ней глубоко прожигают меня. Перестать о ней думать я просто не мог – все убеждал себя в том, что случилось.
Появление Октавии на улице в Глибе.
Ее вопрос.
Поезд.
Минута за минутой.
Мы посидели еще чуток на старом продавленном диване, что папаша вынес из дому несколько лет назад, смотрели, как мимо катится улица.
– Чего уставились? – цыкнула на нас халдоватая девица, лениво шлепавшая мимо.
– Ничего, – ответил Руб, и нам осталось только ржать, пока она ни с того ни с сего крыла нас матом, замедлив шаг.
Потом мои мысли потекли внутрь.
С каждой секундой Октавия все дальше углублялась в меня. И даже когда Руб снова заговорил, я все еще был в поезде, протискивался сквозь пассажиров, пот, пиджаки.
– Мы в субботу едем с батей? – Руб пресек мои мысли.
– Скорее всего, – ответил я, и Руб поднялся и пошел в дом. А я еще довольно долго просидел на крыльце. Думал про завтрашний вечер и стояние у дома Октавии.
Ночью я не спал.
Простыни прилипли ко мне, я вертелся и путался в них. Посреди ночи я даже встал и пошел посидеть на кухне. Был третий час, и миссис Волф, по дороге в туалет, зашла глянуть, кто тут не спит.
– Привет, – тихонько сказал я.
– Ты чего тут сидишь? – спросила она.
– Не спится.
– Ну, ложись поскорее, ладно?
Я посидел еще немного, радиопрограмма со звонками в студию болтала и спорила сама с собой на кухонном столе. Всю ту ночь меня наполняла Октавия. И я даже думал, не сидит ли она сейчас у себя на кухне, думая обо мне.
Может, да.
Может, нет.
В любом случае, завтра мне предстояло туда пойти, и, казалось, часы испарялись медленнее, чем это вообще мыслимо.
Я вернулся в постель – ждать. Взошло солнце, я поднялся вместе с ним, и потихоньку день понес меня. В школе была обычная мешанина шуток, полных уродов, толканий да время от времени смеха.
После школы я пережил несколько тревожных секунд. Я не знал точно, как фамилия Октавии, и перепугался, что не найду ее в телефонной книге. Но отлегло, я вспомнил. Эш. Октавия Эш. Узнав адрес, я отыскал ее улицу на карте и понял, что это десять минут ходу от станции, если только я не заблужусь.
Перед выходом я перепрыгнул к соседям и немного потрепал Пушка. Можно сказать, я нервничал. Трясся как сумасшедший. Я перебрал в уме все мыслимые плохие исходы. Поезд сойдет с рельсов. Не смогу найти нужный дом. Буду стоять не у того дома. Я про все это успел подумать, пока гладил меховой ком, который катался кверху пузом и даже вроде улыбался, когда я чесал ему живот.
– Пожелай мне удачи, Пушок, – сказал я тихо, подымаясь, чтобы уйти, но он только поставил на меня лапы и посмотрел с видом "А ну гладь дальше, чмо ленивое!". Но я все же перескочил за ограду, прошел сквозь дом и рванул. Оставил записку, что, наверное, зайду вечером к Стиву, чтобы никто не беспокоился, где я. (Тем более, шансы были, что я так и так у него окажусь.)
Оделся я как всегда. Старые джинсы, моя черная ветровка, фуфайка и старые боты.
Перед выходом я пошел в ванную и попробовал прилизать волосы, чтоб не торчали, но это все равно, что пытаться преодолеть силу тяготения. Эти волосья торчат, что с ними ни делай. Густые, как собачья шерсть, и всегда какие-то растрепанные. Никогда не мог с ними совладать. "И вообще, – подумал я, – надо постараться выглядеть, как вчера. Вчера же мой вид ее не отпугнул, значит, и сегодня пойдет".
Все решено. Поехал.
Входная дверь за мной грохнула, сетчатая задребезжала. Будто обе двери выпинывали меня из прежней жизни, которую я вел в этом доме. Меня вышвырнули в большой мир – впервые. Сломанная покосившаяся калитка со скрипом распахнулась, выпуская меня, и я осторожно прикрыл ее за собой. Я ушел, и ярдов где-то с пятидесяти на ходу оглянулся на дом, где живу. Он не был прежним. И никогда не будет. Я шагал.
Мимо медленно текли машины, и в какой-то момент, когда движение застопорилось, пассажир в одном такси плюнул из окна и чуть не угодил мне на ботинок.
– Господи! – воскликнул он. – Извини, друг.
Я только улыбнулся и сказал:
– Ничего страшного.