…несколько секунд он ничего и не замечал. Потом какое–то беспокойство стало понемногу проникать в его мозг как бы извне, и через минуту Николаша осознал, что снова, как и вчера утром, совершенно не понимает ничего из того, что слышит. То есть, слова–то по большей части, кажется, знакомые, но звучат будто бы глухо - будто бы ныряльщик из–под воды говорит, не вынимая загубника изо рта - и что они вместе означают, не доходит до Николашиного сознания никак.
Николаша тоскливо заметался - защелкал, стал переключать программы, но это не помогло: "Везде то же" - шептал он, холодея. Рассказывает, например, ведущий о новостях, а Николаша - хотя слова, на первый взгляд, должны быть всё те же, какие всегда говорил и он сам - решительно не понимает: ни о чем тот говорит, ни какой смысл в его словах… "Смысл" - смутно вспомнилось Николаше.
Он, резче, чем следовало, хлопнул по кнопке выключателя. Схватил телефон; цепенея от тягостного предчувствия, стал набирать к себе на службу, номер долго был занят, Николаша шесть раз прослушал короткие гудки, прежде чем наконец раздался голос секретарши: "…?" В животе у Николаши заворочалась жаба - он ничего не мог понять. "Это я, я это - Николаша, я, кажется, заболел!" - прохрипел он в трубку, язык с перепугу еле ворочался. "Кто? Кто говорит? Я не понимаю!" - догадался он лишь по интонациям: секретарша, милейшая Наташечка уже сердилась. Николаша бросил трубку, будто она была виновата.
"Так, спокойно, спокойно, ничего не происходит, - забормотал он, понимая, что, конечно же, происходит, и происходит черт знает что. - -- Чувствую я себя - ну–ка… да, вроде бы, обычно, ничего похожего на вчерашнее: сознание не терял, невесть где и почему не оказывался - так что, спокойно, Николаша, спокойно…"
Он стал жалеть, что все же не пошел вчера к врачу, пока… Пока - что? - вдруг подумал он, еще больше - если это вообще было возможно в нынешнем его состоянии - холодея. Он стал припоминать и, чувствуя, как почва понемногу уползает у него из–под ног, припомнил, что как расстался… "давеча"… с тем загадочным типом в сквере, так вроде бы особенно и не разговаривал больше ни с кем. Ему казалось… да, ему казалось, он вновь начал понимать человеческую речь вокруг, но… стараясь припомнить: о чем же говорили - так и не припомнил ничего определенного. Он вскочил, стал ерошить стриженые свои волосы, стал ходить по комнате, поднимая страдальческий взор к потолку, затем устремляя его неподвижно в угол, однако четверть часа таких мучений не привели ни к чему: - - может, разговаривал днем вчера с кем–то, а может - и нет, сидел весь день за расчетами, вечером один шел домой, ни с кем не встречался. Да и то сказать - какие такие уж разговоры–то, одни междометия ведь большей частью: "ага", "неа…", "ну, будь" - вот и все разговоры; с козой можно так–то поразговаривать. Во рту у Николаши стало очень сухо.
"Врача бы нужно, - снова подумал он тоскливо, - хотя, какого же врача? Как вызывать, объяснять? Что делать–то… Пропал Николаша, совсем пропал…" - "Совсем пропал.." - что–то вдруг шевельнули в памяти у него эти слова, что–то такое… что лежит вроде и на виду, только на самом краю зрения: видеть - видишь, а осознать - никак не осознаешь.
"Старик! - вдруг зашептал он сам себе торопливо. - Ну, то есть, не старик - незнакомец, в общем, тот, тип - на скамейке, в сквере… Найти бы… Где же найти? где ж его найдешь… ну, где–то же можно его найти… если поискать… если…"
"Вот что. У него сумка была - пойду, говорит, в магазинчик… Не на метро ведь он туда приехал - в магазинчик сходить, значит живет где–то поблизости… Посидеть, подождать… может, опять где покажется…" Бессильно осевший было на диван Николаша снова вскочил и забегал из угла в угол: - "А почему ж не на метро?.. - опять задергался: - Вот - раз, около дома не было ничего, так он - на метро… Нет, нет, ерунда, - принялся уговаривать он сам себя, - живет поблизости, поблизости где–то там живет - найду… Выслежу!"
Он принялся торопливо одеваться, и это стало понемногу успокаивать: - "А даже и на метро - тоже ничего страшного, - рассуждал он про себя, натягивая ботинки, - он и еще раз может так вот - на метро… Выслежу. Дождусь: может, хоть к врачу упрошу отвести, объяснить там… - - эх, шнурок перетерся, - все…" - принял он первое внятное решение.
Николаша никак не мог попасть в замочную скважину ключом, наконец попал, запер, скатился по лестнице (жил на втором этаже) и уже без колебаний ринулся на поиски. Дверь подъезда захлопнулась за ним, будто поставила точку.
Около полудня приятный молодой человек, с виду невысокий, но и не коротышка, с открытым, хотя и немного тревожным лицом - обыкновеннейший и нормальнейший молодой человек, склонный, отчасти, к полноте - снова, как и вчера, сидел на скамейке, в сквере близ шумно, в обе стороны бегущего в этот час, кольца. Только теперь не сидел он, вяло опершись на спинку, с непроизвольно мотающейся от плеча к плечу головою, ничего толком не замечая и не понимая вокруг, а напротив: примостился на самом краешке, подогнув под себя ноги и схватившись руками за колени, поминутно еле удерживаясь, чтобы не вскочить, живо повертываясь то в одну, то в другую сторону на всякий звук - особенно на приглушенное расстоянием хлопанье дверей в подъездах домов, покоем обступивших сквер - и ощупывая каждого проходящего вблизи или вдалеке беспокойным взором, чтобы привскочив на мгновение, вновь и вновь разочарованно перевести его дальше - не тот, не тот…
Так прошло около часа. Николаша теперь сидел глубже, расслабленно вытянув ноги, продолжая свое наблюдение из–под полуприкрытых век, более не порываясь в предвкушении узнавания - вот, вот! - а медленно наливаясь сознанием назревающей неудачи и апатией.
Безучастно наблюдал он, как выглянуло на минуту солнце, иглами лучей в единый миг истыкав мягкую сырую вуаль, висевшую в воздухе со вчерашнего дня (а может - с самого начала весны, - сонно думалось Николаше, - а может - от сотворения мира…), как прозвенели по золотым солнечным тарелочкам на не совсем еще свободных ото льда дорожках - неряшливые после зимы пичужки, как снова затянулись прорехи в повисшей над землею камуфляжной сетке неба, отчего некоторое время все казалось темнее, чем было, и…
…в этих–то, мнимых минутных сумерках вдруг привлек Николашино внимание вновь кем–то забытый огонек в мансардном окошке смешного, разноцветного, боком к дальнему углу сквера вылезшего дома, что мимолетом заметил он вчера и - тотчас забыл, отвлекся на что–то, упустил это впечатление в глубину подсознания и не вспомнил бы уже вовек, не приведи его обстоятельства снова сюда, в этот сквер, на эту скамейку. Забытый кем–то, одинокий в ряду пустых и темных, по виду совсем нежилых окон огонек поманил его, и Николаша встал, двинулся напрямик по тающим, но местами еще покрытым ломкой ледяной коркой газонам, чавкая кислою, пузырящейся, хотя мерзлой пока в глубине землею, пачкая ботинки и не замечая того, будто влекомый слышным лишь ему одному волшебным голосом предательской дудочки, шагал, не отрывая взора от уютно льющего теплый, темно–желтый свет огонька.
Ступил на неширокую мостовую, окаймляющую сквер. Пересек ее, оставляя цепочку грязных следов. Сделал шаг на противоположный тротуар. В сени домов, очень старых, как вблизи оказалось, может, еще довоенных, его охватило какое–то смутное, смешанное чувство тишины, покоя и чуть слышного запаха тлена, какое бывает в старых–старых домах, где живут–доживают свой век очень добрые, но также старые–старые люди, где нет ни дочерей, ни сыновей, ни внуков - только эти старые, всеми забытые, и всех позабывшие люди, да их тени. Даже ставший к этому времени совсем неистовым шум близкого, рукой подать, потока транспорта - "экипажей" - хотелось сказать здесь, по эту сторону пролегшей странною, отгородившей остальной мир границею мостовой - доносился приглушенно и покойно, будто отделенный многими кварталами таких точно тихих домов и переулков. Николаша все так же - будто во сне - приблизился к дому со светящимся среди белого дня в ряду других, пустых и мертвых, окошком. Дом стоял подъездами в небольшой открытый двор. Николаша зашел во двор; чувство, владевшее им, усилилось: во дворе было совершенно тихо, как в какой–нибудь заброшенной деревне, как никогда не бывает в большом городе, даже ночью. Николаша наконец остановился, не зная, что предпринять дальше.
* * *
Трудно сказать, что двигало им, когда, повинуясь совершенно неясному и рационально не объяснимому побуждению, он поднялся и направился ко всего только привлекшему его внимание свету в совершенно незнакомом окне. Было ли то предчувствие, тайное, необъяснимое внутреннее знание, дремлющее в нас и лишь пробуждающееся в минуты крайнего душевного напряжения или, наоборот, истощения? Или того и другого вместе? Или то была просто случайность, просто прихоть бессердечного шутника, что потащила бедного малого, напуганного выпавшим на его долю испытанием и уже достаточно измученного им, чтобы безропотно повиноваться гипнозу случайно брошенных карт, цыганских, обманных? Неизвестно.
Я часто задавал себе этот вопрос и не мог придумать удовлетворительного ответа. Неизвестно, что побуждает нас совершать те или иные поступки, даже если мы совершенно уверены в том, что понимаем это и поступаем в соответствии со своими желаниями, или сознаваемой нами необходимостью. Когда я начинал рассматривать свои поступки придирчиво, пытаясь добраться до самых потаенных, утопленных в подсознании корней, результат часто оказывался в полном противоречии с тем, что лежало и было видимо на поверхности. Понимаем ли мы - литеры на пожелтевшем от времени пергаменте времени - о чем повествует, что означает весь манускрипт? Понимал ли я это, начиная в горячечной тьме полубреда нащупывать первые образы, первые, выражающие их слова, которым должно было после сложиться в это повествование? Понимал ли это бедный парень, которому и без того выпало принять на себя невыносимую тяжесть загадки и обязанности, взваленной на хрупкие человеческие плечи могучими силами неведомо каких сфер: искать отгадку, или погибнуть. И которого я, не спросясь, принялся с холодной пристальностью вивисектора изучать, погружая электроды в его вскрытый, но не догадывающийся о том мозг, смутно только по временам ощущающий холодное присутствие чьей–то чужой - не враждебной - но бесконечно чужой воли; я подключаю к нему разнообразные изощренные приборы, от очень сложных до совсем простых, чтобы зарегистрировать его мысли и чувства - быть может, тайные - расшифровать их и записать, покрыть выражающими их, несущими их в себе черными литерами белый экран монитора, сохранить их - мимолетные - на долгие времена, сделать доступными, разгласить любому, кто пожелает и найдет в себе силы прочесть и понять их…
Зачем, для чего на самом деле я делаю это? - кто может объяснить мне? я не понимаю… Что двигало мною - незлым, в общем, человеком (пусть эгоцентриком) - когда я взялся за это жестокое дело, что заставляет продолжать его спустя много лет, когда мне наконец стало ясно его существо, и подоплека, и конечная цель, и даже (шепотом) - заказчик? Что привязывает исследователя к подопытному, заставляет час за часом и день за днем наблюдать за беготней показателей, отражающих малейшие перемены его настроения, его радость, печаль, тоску, ярость, страх - следить, замирая, затаивая дыхание, забывая про сон и еду? Вместе радоваться, вместе печалиться, холодеть от страха вместе с ним и за него, чтобы он не ошибся, не сбился, не погубил себя, чтобы не вытянулись в прощальную прямую линии самописцев? Слышь, кто–нибудь - дай ответ!.. - Не дает ответа…
Мозг, будучи комком нервных клеток, сплетением нервных волокон, принимая в себя сигналы от нервных окончаний по всему организму - тепло костра, сладкий вкус меда или горечь полыни, звуки любимой мелодии, свет из высоко глядящего окна - но, главное, боль! боль: отовсюду - от кончиков пальцев, из глубины кишечника, от нервных окончаний, реагирующих на ожог, и от тех, что расположены на черепе и в сосудах, питающих его содержимое - сам по себе мозг не чувствителен к боли, он не подозревает, что и сам может подвергнуться угрозе, насилию, не замечает происходящего разрушения, потому и не сопротивляется и погибает бесстрашно и бессмысленно. Были такие фильмы, научно–популярные фильмы, где в целях популяризации медицинской науки показывалось, как после трепанации черепа профессор тычет в мягкое, беззащитное тело мозга находящегося в сознании пациента иглами своих электродов, а пациент в это время улыбается и рассказывает анекдоты. Потом ассистент подает на электроды, воткнутые в мозг пациента, слабое электрическое напряжение, и пациент, продолжая сознавать, что находится в клинике у доброго профессора - видит наяву свое, например, детство: вот он совсем маленький, он живет с мамой летом в деревне, они идут утром на реку, он купается, ему весело и хорошо, вода приятно холодит его маленькое, нагревшееся на солнце и загорелое тельце, его давно умершая мама сидит рядом на берегу и улыбается ему; "Мама, смотри как я плаваю!" - кричит он ей, и она смеется и грозит ему пальцем шутливо; по косогору спускается также давно умерший отец - в белой длинной рубахе–толстовке…
А мог бы ассистент взять, и напряжение–то дать не слабое, а побольше - из научного интереса - что ему стоило: так чтобы задымилась, закипела нежная мозговая плоть, и закричал последним, нечеловеческим криком веселый пациент доброго профессора, и отправился навстречу своим давно умершим родителям - уже без возврата; и чтобы вытянулись наконец в строгую и скорбную прямую, как бы отдавая прощальный салют, линии самописцев.
Кто, какой ассистент раздражает наши мозги, заставляя нас действовать так или иначе, побуждает совершать те или иные поступки, оставляя нам полную уверенность в том, что мы поступаем в соответствии со своими желаниями или побуждениями? Кто прячется под этим именем - осознанной нами необходимости?
…И не возникает ли у него по временам странное смутное желание - взять, да и поддать напряжения сверх предписанного уровня, сверх всяких человеческих сил, возможностей хрупкого человеческого разума и души? Неизвестно.
Пишут, что если раздражать электричеством височные доли мозга, можно в любое время и у любого человека вызвать эффект déjà vu - и человек будет жить с постоянным (пока не отключили электричество) чувством, что всё - уже было, было, вся жизнь его - уже была прожита им когда–то и он обречен на бесконечное ее повторение, снова и снова, - пока не отключено электричество. Возможно, и так.
Как вы себя чувствуете? Может, поискать, посмотреть - где там у них рубильник?..
Популяризация науки нужна, чтобы обыватели не боялись ее, в частности, не боялись лечиться - в частности, у добрых профессоров с ассистентами.
Довольно об этом.
* * *
Николаша остановился, не зная, что предпринять дальше. До его сознания стала, наконец, доходить некоторая нелепость его положения. Что, собственно, заставило его направиться искать таинственного типа к совершенно незнакомому дому: потому только, что вдруг привлек внимание обыкновенный свет в одном из окошек? И что теперь? В какой подъезд заходить - их два? Какую квартиру искать - да наверное и не квартиру вовсе: что там вообще такое - эти мансарды? И даже найдя - что, собственно, говорить, как начать?
Подъезд выбрался скоро - левый, ближайший: окошко продолжало светиться почти что прямо над ним, и выйти к вероятно находившейся за окошком комнате из другой половины дома было вряд ли возможно. Николаша мысленно поздравил себя с таким разумным выводом: после его гипнотического путешествия сюда это могло считаться достижением. Стремясь развить успех, он поскорей подошел к подъезду, отворил дверь и вошел. Дверь за ним закрылась с негромким стуком. Он сделал шаг дальше. Другой. Сонная покойная тишина у нижней площадки лестницы вновь обволокла его; бредя в ней, как в воде, Николаша стал подниматься; никакого лифта, конечно, не было. Лестничные пролеты оказались неожиданно длинными, с промежуточной площадкой между ними, также довольно длинной: "Вот, - с завистью думал он: - на высоту–то вот - не скупились"; в его собственной квартирке, тоже в старом доме, потолки волос не задевали, но были - все ж таки пониже. "Второй… - считал он этажи, поднимаясь: - Уф… Третий. Вот…" Как он и предполагал, здесь лестница заканчивалась; слева и - дальше по площадке - справа дремали облезлые, но еще приличные двери квартир третьего этажа. Николаша двинулся по узкой - едва разойтись вдвоем - площадке, освещенной двумя, но тусклыми и, к тому же, пыльными лампочками; шел, опасливо поглядывая через перильца в лестничный проем, колодцем уходивший вниз, в темноту. (Николаша побаивался высоты; и еще собак, тоже - немного.) Дойдя до противоположной двери, он обнаружил не сразу заметную, совсем не освещенную узкую и крутую лесенку еще вверх, - к мансардному этажу, - рассудил Николаша.
Вдоль всего этажа тянулся узкий и пыльный коридор - все равно было, в какой подъезд заходить, оказывается. Двери кое–где были открыты, кое–где вообще отсутствовали, и коридорную тьму отчасти рассеивал серый дневной свет. Всё казалось нежилым (так и было) - кроме ближайшей к Николаше двери, из–под которой просачивался тот самый, привлекший его внимание, темно–желтый свет. Никакого звонка, конечно. Николаша постоял в нерешительности; протянул руку, чтобы постучать… но, помедлив, потер костяшками пальцев губы… и руку вновь опустил. Постоял еще немного - из–за двери не доносилось ни звука.
Наконец он решился и постучал - и получилось громче, чем следовало: будто арестовывать пришел. Снова тишина. Николаша растерялся - такого поворота дела он не предусмотрел. В замешательстве он хотел еще раз постучать, но дверь под его неловкой от смущенья рукой с тихим скрипом растворилась: ему почудилось - прежде, чем он успел ее коснуться. Комната с покатым потолком и стоящим у окна напротив столом была пуста.