- Вчера при мне Юс советовал Сидоренке одеться запорожцем, пишущим письмо турецкому султану: будешь, говорит, ходить со свитком при сургучной печати от почтовой посылки и крыть матом. А Сидоренко говорит: а если кому-нибудь взбредет одеться султаном? Ну, как я угадаю? Я несообразительная. Принц?
- Нема делов.
- Синяя Борода?
- Мужу сошьешь.
- Ну тебя. Пьеро?
- Даже и не Арлекин.
- Древнегреческое что-нибудь?
- Да Эдип с тобой.
- Дон Жуан?
- От такой же слышу.
- Левко с бандурой?.
- Это мы Сидоренке посоветуем, раз ему все советуют. Но, по-моему, он будет Соняшна Машина.
- Солнечная, что ли? в виде робота?
- Вестимо. Ну?
- Историческое лицо?
- Нет.
- Герой романа?
- Да
- Роман иностранный?
- Нет.
- Русский?
- Какая ты догадливая.
- Старинный?
- Современный.
- И я читала?
- И все читали.
- Подожди, сейчас. Воланд?
- Горячо.
- Мастер?
- Эк ты хватила.
- Знаю, знаю! - закричала Люся и в ладоши захлопала. - Ты - Кот Бегемот!
- А говорила - не угадаешь.
- У меня есть целый мешок обрезков меховых, два года собирала, думала игрушки шить на продажу, - Люся даже порозовела от удовольствия, - я тебе такой костюм сошью! ты у нас чудо будешь что за Кот.
- Спасибо, ты ангел.
- Да, я ангел.
- И никто не замечает.
- Никто, - грустно сказала она, - совсем никто.
- А вот и врете-с, барыня, неправдычка ваша, оч-чень даже многие замечают, и лишние тоже, и всякие такие-сякие.
- Иди сюда, - сказала Люся, доставая сантиметр.
Вид у нее был сосредоточенный, почти суровый. Она измеряла длину руки, ширину плеч, обвязывала сантиметр вокруг его талии, подобно пояску, записывала цифры в тетрадку в клеточку. Он терпел прикосновения ее легких маленьких теплых рук.
- Послезавтра приходи на примерку.
- Дай вам Бог здоровья, барыня, и вам, барышня, тоже, и хорошего жениха, а тебе, детка, леденчик принесу, и век ваш должник.
- У меня скоро день рождения, - сказала Люся.
- Я помню.
- Придешь?
- Ну, вот, - сказал он. - Сижу тихо, починяю примус, никого не трогаю. Давай лучше я тебя днем поздравлю скромненько и убегу. А сонмы гостей ввечеру пущай именинницу при свечах чествуют. Годится?
- Приходи.
- Спасибо. Этот твой... из Летнего сада... будет?
- Он про тебя спрашивал, будешь ли ты.
- Вот как. Он про меня спрашивал. И ты ему обещала, что я буду.
- Ничего я ему не обещала. Я сказала: не знаю, может быть.
- На том и стой, - сказал Кайдановский, уходя. - Когда ты людей начнешь различать, Людмила? Когда ты их сочинять перестанешь?
- Что это ты так разволновался? Не иначе как из-за полнолуния.
- Полнолуние меня мало волнует. Волнолуние ничем не наполняет меня, мэм. Оно - декорация для дурдомовских обитателей. Мой дурдом еще не дождался меня, мэм, от нашего Бедлама к вашей Пряжке аллаверды.
- А я - лунная женщина, - сказала вдруг Люся.
- В некотором роде, все женщины лунные и признают исключительно лунный календарь.
- Я не про календарь.
- А я про то, что ты сочиняешь романы про каждого проходимца, ты у нас прямо бытовая Жорж Санд. Ты к своему новенькому приглядись, мой тебе совет. И меньше с ним лишнего болтай, ясно? Ты что сейчас подумала? что я тебя ревную? Дурочка, да я уж давно отревновал, с ума отсходил, с этим покончено. Лунная женщина. С луны, что ли, свалилась?
- Знаешь, когда я была девчонкой, одна бабка мне посоветовала: поставь бадью с водой так, чтобы луна в ней отражалась, и в полч ночь лунной воды зачерпни и умойся; и сделай так четыре раза в году: под летней луной, под осенней, под зимней и под весенней - и станешь красавицей.
- Что и было исполнено.
- Знаешь, как я боялась, что осенью из-за ненастья не смогу поймать луну в бадейку! Про лунную женщину мне потом Лиза с живописи рассказывала легенду их северных народов; мол, пятно на луне - женщина с ведрами, она вела себя из рук вон плохо, боги за дурное поведение отправили ее на луну, она плачет, тоскует, на землю глядит, обратно хочет; ее печаль в полнолуние всем передается.
- Ты сразу поняла, что однажды достукаешься и окажешься на луне? И стала примерная-примерная. Раз ты такая примерная, гони| своего - как его?
- Явлов.
- С нами крестная сила! гони своего Явлова, не к ночи будь помянут, в шею.
- Ты какой-то особенный сегодня, - сказала Люся. - Загадочный. Будто набедокурить собираешься. Словно свидания запретного ждешь. Только не говори: "Это по твоей части".
Кайдановский ждал вечера.
И вечер настал.
Комендант, боявшийся ночных фиест перед подачей проектов до помрачения рассудка, мотался по институту. Его раздражало все: почти везде горит свет, полное отсутствие экономии электроэнергии, пренебрежение в отношении правил противопожарной безопасности; горы бумаги повсеместно, клеят макеты, натягивают листы на планшеты, курят внаглую в бумажном своем королевстве, каждый паршивый первокурсник, каждая лярва в короткой юбчонке с цигаркой, да и педагоги курящие; и непременно, отдыхая от трудов, будут бряцать на гитарах и петь свои непонятные неприятные вызывающие песни; и обязательно в углах, у колонн, на галерее будут целоваться парочки, этим сучкам неймется круглый год, круглые сутки, им все нипочем. Комендант возникал на мраморной лестнице и испытывал головокружительное "алле!" винтовой; "бедный Гоминдан", - вздыхал ему вослед обрусевший сердобольный Ван И; Комендантовы ключи звенели осуждающе и мрачно; "ну, забрякал, надзиратель", - бормотал Юс, вынося ведро, в котором мыл кисточки.
Мансур с Кайдановским никак не могли поймать волну Комендантова передвижения и, направляясь с разных сторон к музею, неоднократно наталкивались на Коменданта, словно в удачной театральной постановке. Так, подходя и отходя, отступая и подступая, коротали они время чуть не до полуночи. Пару раз попался им Покровский.
Столкнувшись с ним нос к носу у винтовой лестницы, Кайдановский сказал быстро:
- Салфет вашей милости.
- Красота вашей чести, - откликнулся Покровский.
- Радость моя, да он отзыв знает! Никто не знает, кроме тебя!
Через полчаса Покровский потащил в мастерскую пробник с фрагментом фрески; они опять на него налетели; тут уже Покровский, невольно загораживая дорогу, промолвил, улыбаясь:
- Сказывай.
- Спрашивай! - ответствовал бойко Кайдановский.
- Молодец, - сказал Покровский. - Мне тоже ты первый ответил. А то граждане, словно из Парижу либо с митингу, слов таких не слыхивали.
На пробнике усмехающаяся циркачка с веером над головою напоминала Люсю или Спящую. Циркачка усмехалась отвлеченно, беззаботно ли, печально ли, алый от помады маленький рот, белая мерцающая щека на свету, темная тень залила пол-лица, как на многих парсунах с картин и фресок Покровского.
- Лунная женщина.
- Призрачная, что ли? "Ибо что такое луна, как не солнце мертвых?"
- Просто умылась лунной водичкой...
- ...из темной бадейки? - спросил Покровский, уходя.
"Откуда он-то знает? Вот уж кого в числе Люсиных хахалей не наблюдалось".
Наконец в районе музейной лестницы образовалась пауза, удалился Комендант, перестали бегать студенты и студентки с макетами, ведрами, чайниками, досками, гитарами. Мансур и Кайдановский вошли в музей.
Их встретила тишина. Комнаты словно налиты были звуконепроницаемой ртутью тишины, и густота ее, по мере их продвижения к трапу, потайному люку в барочном шкафу с дверцами-вратами, возрастала.
Трап чуть ли не сам открылся, подался навстречу, словно его подпружинивал упругий воздух, неведомым компрессором накачанный в коридор.
Ступив на плиточный пол возле металлической лесенки, они почувствовали дуновение подземного эфира, словно предваряющую электричку в метро волну, услышали шелест со стороны двери в усыпальницу, множественный шорох ли, шепот ли, тихий настоятельный шум.
Кайдановский шел впереди. После поворота увидел он темные фигуры стоящих вдоль стен, обнаженных до пояса, скрестивших руки на груди. Первым движением его было бежать обратно, он отшатнулся было к Мансуру, но ближайший из стоящих даже головы не повернул, словно статуя или кукла; за статую Кайдановский и принял его в следующую минуту, успокаиваясь. Однако, подойдя к статуе, увидел он прихмуренные глаза и чуть шепчущие губы египтянина. Египтянин в нелепой шапке и длинном одеянии вроде юбки стоял на плиточном полу босиком. Он был изжелта-бледный, какой-то нечеткий, словно контуры его плыли, словно он подтаивал по абрису, исходил туманом. Мансур уронил ключ. Кайдановский наклонился поднять. Ключ прошел сквозь босую ногу стоявшего, был сквозь нее виден. Кайдановскому пришлось сделать усилие над собой, превозмочь вспышку дремучего страха, чтобы взять ключ; при этом пальцы его вошли в бесплотное (однако большую ртутность, большее сгущение, пневматику воздуха он все же ощутил) изображение босой ноги: призрак? Выпрямившись с ключом в руках, Кайдановский вгляделся в лицо египтянина и услышал его гортанный шепот: "Амсет. Ка. Амсет. Ка". И опять: "Амсет. Ка. Амсет".
Следующий стоящий был как будто в маске, вместо головы у него был шлем в форме головы собачьей либо волчьей, исполненный бутафором, отродясь волка не видавшим. Получеловек, обернутый куском домотканой золотистой материи, шептал свое, и шепот его сквозь пасть собачью напоминал лай или отрывистый рапорт: "Хапи!" И, чуть погодя, как говорил бы: "Пиль!" - "Хапи!"
Мансур с Кайдановским медленно, будто постарев или ощутив невиданное сопротивление пустоты, потащились к третьему стоявшему; он был в маске сокола, огромная соколиная башка, открывавшая клюв, чтобы вместо клекота выдохнуть: "Сах. Сах. Ке-бе-ксе-нуф".
Четвертый, с таким же мощным торсом чуть похудевшего атлета, с обезьяньей головой, гордо произносил, глядя перед собой: "Ба. Дуамутеф. Ба". Кайдановский задержался перед ним, потом, почти неожиданно для самого себя, протянул руку - рука прошла сквозь грудь египтянина, тот и не заметил, и Кайдановский ощутил холодок окрашенной стены, с трудом оторвал он от стены ладонь, как загипнотизированный. Они двинулись дальше под шепот: "Амсет. Амсет. Амсет. Ка. Амсет". - "Хапи! Хапи!" - "Ке-бе-ксе-нуфф... Сах. Ке-бе-ксе-нуфф... Сах!" - "Дуамутеф. Ба. Ба. Ба. Ба. Дуамутеф!"
Остановившись, Мансур остановил и Кайдановского. Дверь в усыпальницу была распахнута настежь. Оттуда изливался поток змей, множество змей, сверкающих в полумгле черной тисненой кожей. Пол, потолок, стены - всё заполняли змеи, казалось, все гады мира, не по воле заполонив комнату Спящей, обрели долгожданную свободу. Некая невидимая неодолимая преграда не давала им продвинуться по коридору к ногам Мансура, змеи клубились, множились, не пересекая границы, ведомой только им.
- Может, они тоже призраки? - шепнул Мансур.
Он достал из кармана губку, которой смывал акварель, бросил в толщу змеиных хвостов. Губка прошла сквозь змеиное сонмище, как сквозь пар.
- Голографические гады, - сказал Кайдановский. - Я иду.
И шагнул в скопище, в самую гадючью яму; прикосновений он не чувствовал, чуть тяжелей идти, но он их видел! их было полно, по колено, и, когда он пошел, он старался не смотреть под ноги, а только перед собой, в дверь. Мансур шел следом.
Змей изгоняли из кубической комнаты мириады птиц. Их оперением, их маленькими крылатыми телами были облеплены стены и потолок, они летали, воздух был наполнен куропатками, утками, чибисами, таинственным образом они все помещались тут; изгнав змей, они продолжали облеплять потолок и стены, превратив полированную комнату в дышащий оперенный грот.
Кайдановский потянулся к выключателю. Мертвенным, зеленоватым, еле дышащим светом гнилушек вспыхнули бра.
Над гробом Спящей витали призрачные бабочки, нереальные мотыльки метнулись к еле горевшим лампочкам, привидения пчел тихо пробовали театральные свои голоса над букетами высохших цветов, поставленных прошлым летом рукою Вольнова в вазы в нишах.
На крышке стеклянного саркофага в головах Спящей сидела птаха небывалая. Она походила бы на голубку, если бы шею ее не венчала маленькая женская головка, если бы махонькое личико не воззрилось на вошедших с безразличной, печальной, беззаботной усмешкой парсуны Покровского. Они глядели неотрывно в ее сверкающие глаза; она вытянула одно крыло, расправляя перья, потом другое.
Начали отбивать полночь часы там, наверху, в музее. Почему-то Кайдановский и Мансур слышали их, хотя ни шага, ни звука оттуда никогда сюда не доносилось, а в эту ночь ртутная тяжкая тишина поглощала даже шум их здешних шагов, поедала все.
Птица с женской головкой озабоченно склонилась к саркофагу, ее маленький опушенный профиль маячил над профилем Спящей. Темное облачко сгущалось над Спящей под крышкой саркофага. Птица стучала лапкой в стекло, кивала головой, лепетала, раскрывала крылья. Облачко заволокло саркофаг. Кайдановский ощутил как бы минутный обморок, абсанс, отключку, время прервалось, в его провале, кратном сердечному перебою, он мнил себя всемогущим. Он мог бы все, если бы захотел, люди бы выполняли любое его желание, все пасьянсы его житейские сходились бы. Потом чувство власти над судьбой поблекло, отодвинулось, почти забылось; студент видел прозрачный, как прежде, стеклянный кристалл; а темное облако перетекло в воздух комнаты и маячило над верхней гранью саркофага, над птицей-девицей; птица махала крыльями, кричала беззвучно облаку на неведомом наречии невесть что. Облако соскользнуло на пол, обрело абрис темной фигуры, стало фигурой женскою: руки, длинные пушистые волосы, но без подробностей, невнятная тень из сумерек сновидческих, фантомный блеск глаз: блеск? глаз? ни глаз, ни блеска, словно бы там, где могло бы быть лицо, помечено было, где были бы глаза. Женщина-птица, взлетев, витала вокруг темного образа, обходящего саркофаг медленным неверным шагом.
Птицы и змеи исчезли, будто их и не было. Комната наполнилась фигурами, ходящими из угла в угол, пересекающими пространство, не сталкиваясь; впрочем, две из них проходили одна сквозь другую: крылатая насупленная, чьи руки оплетали гадюки, в правой руке свиток, в левой свеча, и обладательница прялки (с прялки струились радужные светящиеся нити). Звенела ключами босая горянка с кувшином воды на плече. Под потолком летал маленький купидон с охапкой кипарисовых веток, он кидал ветки на пол, а охапка не убывала. Мансур с Кайдановским находились в центре непонятного броуновского хоровода и не могли выйти из него; точнее, не пробовали, завороженные движением и двигающимися.
Светом полыхнуло в открытой двери, все фигуры играли с новой вошедшей в "замри!", все остановилось, кроме облачного темного образа Спящей с женщиной-птицей.
Вошедшая, сопровождаемая сворой псов, несла три факела, освещавших три ее лица: сонное с полусомкнутыми ресницами; нахмуренное, с чуть косящими глазами и оскаленными зубами; сосредоточенно-страстное, с неутолимым взором, пронзающим насквозь. Она стояла на пороге, и все обязаны были ее чтить.
Кайдановскому внезапно вспомнилось чувство минутного обморочного могущества, вспомнил он и голографических египтян. Он решил пройти сквозь образ триликой, этой властительницы казематов небытия, чьего имени он не знал или не мог вспомнить, он шел прямо на нее, она разгневалась, все три ее лица были обращены к нему, он вошел в черное марево, мир на секунду сгинул, а она поднесла к его подбородку и к его руке факелы - и он почувствовал настоящую боль от настоящего ожога, закричал, рукав его загорелся, дымил ворот рубашки; к нему бросился Мансур, хотел отвести руки треглавой: в это мгновение с плеча тени при саркофаге слетела женшина-птица и села Кайдановскому на плечо. И опять настал для него абсанс, он отсутствовал - не падая, не умирая, не засыпая, его просто не было ни в одном из миров, время его стало дискретным, путь пунктирным. Пришел в себя он около трапа. Вернулся к повороту: дверь закрыта, ни одной фигуры в коридоре, ни змей, ни птиц. Однако лицо у Мансура было бледное.
- Рука болит?
Кайдановский воззрился на подпаленный рукав и на обожженное запястье.
- Болит.
Тут обнаружил он, что на плече его по-прежнему сидит голубка с личиком маленькой античной гражданочки.
- Лети, пожалуйста, обратно, - сказал он ей.
- Кому это ты? - подозрительно спросил Мансур.
- Этой алевтине с крылышками: ей понравилось сидеть на моем левом плече.
- Кай, у тебя никого и ничего на плече нет, - сказал Мансур медленно и раздельно. - Смотри, я провожу по плечу рукой.
Рука Мансура прошла сквозь улыбающуюся пташку. Кайдановский провел ладонью по плечу, ощутил тепло оперения ее тельца. Он попытался согнать ее, она удержалась железными коготками с нереальной силой, словно срослась с ним.
- Ты ее не видишь? - спросил Кайдановский.
- А ты ее видишь? - спросил Мансур в ответ.
Пожалуй, на секунду они испугались друг друга.
- А там, внутри, над Спящей, ты не видел голубки с женским личиком?
- Нет, с женским личиком нет; была там одна пташка, дивно-лазоревая, я даже загляделся, но...
Пауза.
- Надо уходить из музея.
- С ней на плече?
- Ее видишь только ты.
- А если не только?
- Проверим наверху.
- Как ты объяснишь, что это такое, если ее увидят?
- Скажу - кукла, голограмма, мутантка-птичка из радиоактивных степей, выпала из летающей тарелки. У нас народ ничему не удивляется, ты же знаешь. Тебе кажется, что я рехнулся, что она мне мерещится?
Кайдановский с трудом оторвал от свитера один острый коготок и воткнул его в указательный палец. Она залепетала, порозовев, нахмурившись, недовольная. Кайдановский показал капельку крови Мансуру:
- Вот след от коготка.
- Этого не надо было делать, - Мансур помрачнел, дрогнул, превратился в другого человека, живущего допотопными суевериями джалоира из-за Ходжента вне нынешней эры.
- Да все едино, ожог от факела шестиглазой мегеры у меня уже есть.
- Думаешь, она мегера?
Хорошенькая птица на плече Кайдановского заволновалась, и он различил в ее гортанном клекоте слова:
- Тривия. Геката. Хтония.
- А ты кто? - спросил Кайдановский, обращаясь к своему левому плечу.
- Ка.
- Ка говорит, - сказал Кайдановский Мансуру, - ее зовут Ка, - что собаководку с тремя головами...
- А ты змей в ее космах видел? - перебил Мансур.
- ...Что ее зовут Тривия, или Геката. Змей я не видел. Зациклился на ее личиках. Мне хотелось помериться с ней силой, с хтонией фиговой.
Ка встревожилась, забила крыльями.
- Ладно, идем, - сказал Мансур. - Если повезет, ее будешь видеть ты, и только ты.
- Как она там приживется? Что с ней станется?
- Захочет - вернется, - сказал Мансур.
Ка кивала хорошенькой головкой, улыбалась.