- Которые по электрической части, ребятки, - сказал Кузя, - а три маленьких лампочки не поместятся рядом? будет светофор: красный - желтый - зеленый. А? годится? клево?
- Мужики, у него ширинка не застегивается. Галифе не в размер.
- Поставьте лампочку побольше, где не застегивается, в поясе проволочкой прикрутим.
- При ходьбе механизм из-за штанов этих дурацких заедать не будет, часом? - спросил Юс. - Может, ему девочки шароварчики запорожские сошьют?
- Как это - во френче и в шароварчиках?
- Нас за френч и за фуражку из института вышибут. Пусть хоть шароварчики образ смягчают.
- А мы не скажем, что он Железный Феликс. Скажем: такое привидение. Игра конструкторской мысли. Рождественский дизайн.
"Жили-были волк и лиса. И уж очень они дружили. Бывало, сопрет зимой лиса курочку, так половину волку несет. Ну, если не половину, то две пятых обязательно. И волк не отставал: собаку задерет - лакомится лиса собачиной, кроликов отправится в село душить, рыжую непременно с собой прихватит и попотчует.
На тропе в чаше столкнутся - волк лисе дорогу уступит. У водопоя встретятся - лиса подвинется и волку место даст.
Наблюдал это живший у знакомого лесника на отдыхе баснописец, наблюдал, да и возмутился.
Вот пришли волк и лиса ночью к лесниковой избушке сала заколотого кабана почавкать; баснописец тулуп накинул, выскочил и ну их стыдить.
- Морды вы, - говорит, - бесстыжие, не по правилам живете, не по литературной традиции.
- Литературная традиция, - говорит волк, - в городе, а мы в лесу.
- Мы, - говорит лиса, - отродясь ничего не читали и не собираемся; и вообще мы неграмотные.
- Вы, - кричит баснописец, - всю породу свою позорите!
- Ничего мы не позорим, - отвечает лиса, - жрем, что всегда жрали.
- Да ты не понимаешь, что ли, бестия, что твоя обязанность - волка обманывать и под монастырь подводить? Не про то ли спокон веку баснописцы и сказочники толковали?
- Ты ври так, как тебе лучше оплатят, - сказал волк, - а мы-то туг при чем?
- Я не только за себя беспокоюсь, - сказал баснописец, уходя в избу, - если ты, лиса, не будешь с волком враждовать, а ты, волк, станешь и дальше с ней тюлюлюкаться, дети ваши и дети детей ваших и так далее родятся монстрами и мутантами. И вместо волков и лис останутся на земле гиены и псы.
- Лично мне, - сказала лиса, - на детей моих детей глубоко начхать; может, у меня и детей-то не будет.
- Ты, тово, вот что, - сказал волк, подумав, - маскируйся. Говорить будем одно, а делать другое.
И кричали они всякое у баснописца под окнами, ругали друг друга на чем свет стоит, пока баснописец не успокоился и не уехал свои басни писать.
Что это там, снегом осыпанное, инеем обведенное? Лес густой. Кто это там сидит рядком, говорит ладком? Волк и лиса. Вчера у них или завтра? Всегда сейчас, дорогая".
Золотко прямо-таки сбился с ног. Его искали все, он был всем нужен, его тащили в разные стороны.
Он отлаживал Железного Феликса, доклеивал для карнавального Шута лютню, делал три веера: Кармен, Гадалке и Махе одетой, чинил елочную гирлянду, не желавшую поначалу ни включаться, ни мигать, запускал механизм зеркального вращающегося шара, красу и гордость танцевальных потемок, помогал доделывать макеты курсовых вечно не успевающим аделинам, и так далее, и тому подобное.
Наконец он устал.
- Все, ребята, - сказал он.
И сел с гитарой на верхнюю площадку лестницы правого крыла, затрапезной, со стертыми ступенями лесенки; он сидел, согнувшись в три погибели, на такой же нескладной, как он сам, облупившейся табуретке со следами палитр многих и многих живописных опусов и играл Баха.
Подходили, садились на ступени, курили, слушали. Суета в правом крыле здания постепенно прекратилась, сменилась тишиной другого столетия... или тут установило тишину свою другое, сущностное, время?
Через час пришел в красной рубашке Мансур, тоже с гитарой, сел рядом с Золотком на верхнюю ступеньку короткого лестничного марша, сперва вслушивался, подстраивался беззвучно, и вот уже они играют вдвоем, и улыбается, видать, Иоганн Себастьян, слушая двух недоучившихся студентов-художников, один из которых и нот-то не знает, а второй склеил себе гитару из ружейных прикладов.
Внизу, на подоконнике, курил Юс; рядом с ним дымил негр из другого института, идущий к любовнице на рандеву на сей раз через дверь и, привороженный двумя гитарами, забывший и про любовницу, и про Коменданта. На нижней ступеньке лесенки сидела одетая Лили в цветастой шали и горько плакала. Слева подпирал стенку Покровский, справа - Ван И. И на ящиках под лестницей сидели, и кого там только не было.
Вот и пятидневки с семидневками отошли, и пятилетки отвалили, и квартал не виден; есть только настоящий момент, когда звучит музыка; можете ли вы прожить без музыки, граждане, товарищи, господа? можете не отвечать, мы все без нее ничто.
"Во всех пантеонах вычеркнуто было из списков имя одного и того же бога. О нем надлежало забыть, о нем и забыли. У разных народов назывался он по-разному. Это был бог скульптуры, повелитель статуй, глава идолов, покровитель ваятелей, внушавший им замыслы и мысли о новых и новых объемных фигурах, ибо хотелось ему, чтобы становилось их все больше и больше, потому что чем больше на свете было скульптур, тем могущественней становился он. Ибо одарен он был способностью оживлять статуи и приказывать им; и знали боги: если этот военачальник подымет и бросит в бой свое каменное, бронзовое, разноплеменное войско, никому не будет пощады и никто пред ним не устоит. Задрожит земля, гигантские идолы сойдут с мест, взлетят каменные Ники, ринется конница бронзовых всадников, чугунные квадриги сметут с лица земли пеших и конных, потому что древний ужас охватит живых при виде хтонического воинства, в коем сомкнут ряды римские богини и каменные бабы степей, Кетцалькоатль и ассиро-вавилонский крылатый лев, Афина Паллада и Каннон.
Боги ничего не могли поделать с повелителем изваяний. Он улыбался молча и не принимал участия в их спорах, интригах и играх; его час еще не пробил; однако все знали: час его неизбежен.
- Здравствуй, Гатамелатта, - говорил он с улыбкой очередному своему рекруту на бронзовом коне.
Кариатиды и атланты европейских особняков, гарпии собора Парижской Богоматери, таинственные идолы Бомарсо, головы с острова Пасхи, статуи парков - все чуяли его легкую поступь, а он обходил свою рать, то невидим, то видим, и весело ему было.
Посещал он и вернисажи.
Однажды увидел бог изваяний одну небольшую, не так и заметную статую, изображавшую дриаду. В торсе ее, в маленьких холмиках грудей и впрямь было что-то от наплывов капа; волна волос, на плече птичье гнездо, босые ноги едва видны в высокой траве, в недвижной траве.
И словно вздох облегчения пошел по сонму божеств, волна злорадства, потому что самый опасный бог - влюбился! то есть стал уязвим.
Уходя от маленькой дриады, он возвращался. Долгие вели они беседы, потому что бог скульптуры умел говорить со статуями, а они отвечали.
- Тебе не пристало влюбляться в меня.
- Почему?
- Ты божество.
- Божества влюбляются в смертных.
- Тогда найди себе смертную, влюбись в нее, преврати в статую, будь счастлив: свободен. Или живи со смертной, так делают многие боги.
- Я хочу оживить тебя,
- Если ты оживишь меня, ты оживишь и остальных, заклинание будет произнесено, начнется последняя война, в ней не будет места любви.
- Любовь не покидала землю во время всех войн с начала мира.
- Это была любовь людей, смертных; а их не станет, ты знаешь. В пустых городах будут бродить маленькие ожившие фигурки с неподвижными глазами, а по площадям и улицам - влачиться колоссы. В каменном саду свиданий не назначают.
- Что же мне делать?
- Ты мог бы любить меня как-нибудь иначе, как-нибудь возвышенно, не прикасаясь ко мне и не желая взять меня в жены.
- За кого ты меня принимаешь? за худосочного мечтателя из рода людского? я не занюханный философ и не полудохлый писака: я - божество, олицетворенная страсть.
- Иди к богине, божество, оставь меня.
- Ты одна из моих рабынь, тебе не след указывать мне.
- В рабынь не влюбляются.
- Прости меня, сердце мое, сорвалось с языка дурного, ты - повелительница моя.
Так беседовали они, и конца не предвиделось их разговорам. Боги ликовали. Наконец он решился.
- Если я не могу оживить тебя, я могу превратить тебя в другую статую, и сам стану статуей, и мы не расстанемся вовеки.
- Ты сошел с ума! - вскричала неучтиво его подданная, но было уже поздно. Под удар грома, как положено, бог изваяний исчез, исчезла и дриада, а на их месте появилась парная скульптура, никто уже не помнит ее названия: то ли "Фавн и пастушка", то ли "Сатир и нимфа", то ли "Вечная весна".
Пантеон праздновал освобождение; катастрофы, чудеса и явления природы сотрясали род людской. Имя опасного божества было стерто с лица земли, самый след его был стерт, и только легкий страх томил богов: а вдруг каким-нибудь неведомым образом просочится в мир заклинание, которым оживляют статуи, и новое божество, обладающее сим петушиным словом, будет грозить им, бессмертным? Но страх - всего лишь тень солнечных часов. Лучше посмотри, как обводит солнечный луч поутру каменное объятие бывшего бога скульптуры и его преображенной подружки".
- Аделаида Александровна, - спросил Вольнов, - нет у вас знакомых в костюмерной какого-нибудь театра?
Она так руками и всплеснула.
- Что я слышу, Алексей Иванович?! да неужто вы собрались на бал?
- Именно, дорогая моя Аделаида Александровна, собрался, рехнулся на старости лет, хочу на бал, совершенно инкогнито, и чтобы костюм готовый: надел - и пошел.
- Есть, есть знакомая костюмерша, в Малом оперном. Сегодня же после работы к ней и сходим. Только не говорите, чтобы я никому не говорила, я не проболтаюсь; я так рада, что вы хотите развеяться.
- Хорошее выражение "тряхнуть стариной", правда? я с детства представлял, когда его слышал, как вытряхивают траченную молью, посыпанную пылью и ненужным нафталином ветхую одежонку.
- Ой, перестаньте, не смейтесь сами над собой, вы все испортите, я ухожу, до вечера, только не передумайте.
- Ни за что, - сказал Вольнов.
Его несколько пугал предстоящий вечерний выход за пределы очерченного им самим круга прогулок; однако Малый оперный был близко, вечерний мороз разгонял прохожих, Вольнов махнул рукой и решился. "Да ты, оказывается, еще жив, старый покойник", - думал он, усмехаясь.
Занятия шли вовсю, доклеивались макеты, шлифовались гипсовые модели, надписывались антиквой планшеты курсовых заданий по композиции, достаивали в печах керамические блюда, дошлифовывались стеклянные кубки; но на всем уже лежала искрящаяся, поблескивающая стеклярусом тень грядущего карнавала.
Явлов получил в своем ведомстве нагоняй за малорезультативную работу по теме "Клад"; начальник беседовал с ним весьма доходчиво и посоветовал ему сводить в этот чертов художественный ВУЗ кого из сотрудников потолковей, хоть штатного гипнотизера из психологического отдела, пусть поработает, если сам Явлов такой то-то, сё-то и тупица.
Стало быть, и на ведомстве, поскольку начальник велел прихватить с собой гипнотизера именно на новогодний бал, тоже лежала цветная тень карнавала, хотя ведомство в целом того не ведало.
Да что, в сущности говоря, такое карнавал? Все в масках, кругом личины, лярвы, делай, тварь, вежливое умное личико, иди в ногу со временем, подчитай Карнеги, вали в Осиновую Рощу, там тебе имидж сляпают какой ни на есть, впрочем, это будет позже, а пока хамы в моде, изображай государственного деятеля, смотри в зеркало почаще, рожа должна быть с выражением значительности, хотя бы на людях. Какие, повторите, должны быть основные карнавальные действия? царя надлежит сместить с трона, на его место посадить царя карнавального, царя шутов, раба; все становятся равны, на то и маскарад, слуги красуются в мантиях, лакеи правят бал, бывшие господа изображают оперу нищих в нарочитых лохмотьях; таскают туда-сюда чучело карнавального господаря, которое является, ежели литературу подчитать, по словам этнографов, символом смерти и подлежит сожжению в конце карнавала; безделье, песни, шествия за колесницами, страсть к парадам, коллективное пьянство, обжорство по мере сил и возможностей, царствие толп; тем, кто хочет помыслить в одиночестве, на карнавале не место. Говорят, участники шествий малость работать разучились? вполне вероятно, ежели карнавал нон-стоп круглый год не одно десятилетие. Говорят, потеряно чувство праздника? веселиться можете только спьяну? что ж тут удивительного, ежели праздник сплошняком? именно чувство его и утеряешь, а заодно и чувство будней, а заодно и остальные чувства малость пошатнутся.
Что нам карнавал в Венеции, что Рио-де-Жанейро со всеми самбами чохом! наше действо от моря и до моря, на все широты, на все долготы распространилось. А участники, коли еще литературу подчитать, да чего ее читать, что мы, себя не знаем? участники - загадочные славянские души, les russes, удержу-то нет; так, стало быть, и карнавалу конца-края не предвидится, не ожидается, нет, и не надо. Ох, учила меня мать сено выворачивать, а я, дура, научилась дроби выколачивать. Поперек межи лежит хренова колода, лучше нет на всей земле нашего народа. Снимите френч, наденьте ватник, и в дальний путь на долгие года. А оркестры-то, оркестры, так и заливаются, так и хочется под оркестр, в лучшем случае, переть колоннами незнамо куда, Бог весть зачем. Ты что демонструируешь? а я и сам не знаю, а ты? ая себя. Ты воздушный шарик-то на пальчик привяжи, улетит. Что это у нас там за член правительства на карнавальной колеснице ручкой народу делает нехороший жест приветствия? он уже снял противогаз? да, у него харя такая; а за ним еще член, и рядом члены и члены, и все в шляпах. Маска, маска, я тебя знаю. И я тебя.
Ох, просили ее, просили, всем миром упрашивали, послы катались с письменными просьбами на всех языках: "Гюльчатай, открой личико!" Она и открыла. Глаза бы не глядели. Зачем просили? любуйтесь теперь.
У одной из аделин день рождения еще позже Люсиного, и компания пьет покруче; на водку, как всегда, не хватает, то есть водки, как всегда, не хватило, и именно одна бутылочка была бы кстати, а денег ни у кого, и один из гостей, самый приглашенный, разбил аделинину копилку, гипсового кота, страшней не бывает, рожа ярмарочная: в копилке оказывается, ура, на две бутылки, гонец побежал в магазин, а напившаяся аделина заревела белугой:
- Мой кот! мой кот! у-у-у! моего... ты... кота...
Из носа и изо рта у нее шли пузыри, безудержный рев детсадовского заброшенного ребенка сотрясал воздух.
- Да найду я тебе такого кота! еще лучше найду! и деньги завтра верну! что ты, дура, зато сейчас выпьем.
- У-у-у! - выла аделина, она была безутешна и распьяным-пьяна-пьянехонька: губы распустив, терла рукавом глаза.
- Я... не... хочу... такого... кота... лучше... не хочу... я... хочу... моего...
Подруги увели ее умываться: "Тише ты, тише, ты что, Комендант услышит". Комендант перед карнавалом мрачнел с каждым днем, бродил в своем кителе без погон, звеня ключами, отчасти с обреченным видом, потому что не с кем договориться отменить мероприятие, некому было жаловаться, Новый год был неминуем, а разболтанный ректорат шел навстречу развратному студенчеству и разрешал им резвиться всю ночь, петь мерзкие песни, плясать закордонные пляски, один шейк чего стоил, рядиться в непристойные костюмы, распивать прямо в буфете, курить где ни попадя, уследить было трудно, Комендант, конечно, боялся пожара, но еще больше боялся он их непонятного, чуждого ему, мудреного веселья.
На пятом этаже, занимаемом, как известно, кафедрой монументальной живописи, со времен Месмахера стоял сундук с костюмами для натурщиков; чем дальше, тем костюмы надевались реже, а натурщики по преимуществу позировали не одеваясь, а раздеваясь. На дне сундука отрыл Покровский камзол, панталоны и треуголку; Сидоренко озабоченно примерял камзол.
- Ну, натуральный Петр Первый. Только усы наклеить надо.
- Где же я возьму усы?
- В крайнем случае углем нарисуем или гримом. Можно в театральный магазин слетать, там усы бывают. И парики.
- На парик денег нет.
- У девочек одолжишь. У них парички под Мирей Матье, стрижечка царя-плотника; а челочку треуголкой замаскируешь.
"Жили-были две феи: добрая и злая. Их в петровские времена в Санкт-Петербург принесло из Неметчины. Своих будто ведьм не хватало.
Добрая фея была рассеянна, все путала и забывала, такая орясина, к тому же вспыльчивая и с прегадким характером; а злая была елейная, на языке медок, под языком ледок, а порядок у ней в делах царил железный.
Добрая фея сделала городу женский подарочек: повелела, чтобы появились в нем санкт-петербургские влюбленные, вроде Ромео и Джульетты, друг для друга созданные, назидание потомкам, утешение современникам; а злая фея, пользуясь разболтайством доброй, развела этих самых влюбленных по разным векам, чем обрекла их то ли на одиночество, то ли на несчастные браки, в общем, полная получилась дисгармония вместо обратной картины.
Принц наш в своем семействе мелких городских чиновников подрос, увидел в музее портрет возлюбленной, да и задурил не на шутку. Чуть не запил, в такую впал печаль. Даже на войну собрался. Вылез из-под пола квартиры на Надеждинской домовой, пожалел хозяина и решил принять меры. Был у домового приятель, карлик-костюмер из Мариинского театра, к нему домовой и подался.
- Поскольку вы, карлики, - завершил домовой свой рассказ о неудавшемся свидании петербургских влюбленных, - народ волшебный, ведаете всякой колдовской бутафорией, сделай что-нибудь, помоги!
Карлик отер слезу и сказал:
- Есть в нашем театре одна треуголка бермудская: кто ее наденет задом наперед, попадет в любое время суток, в любое время года и в любой век. Дам я тебе треуголку, надень на своего красавчика, когда он уснет; а в придачу возьмешь - да на грудь ему положишь - три кисета неиссякаемых: с золотыми монетами, со смарагдами и с табачком заговоренным людей угощать.
Кланялся домовой и благодарил.
- Единственно, - сказал карлик, - что обратно ему хода не будет, потому как треуголка бермудская - деталь петербургская и тут остаться должна, тотчас сюда сама собой и возвращается.
Итак, очутился наш принц с Надеждинской в другом столетии, встретил там свою возлюбленную; причем прослыл в городе заезжим таинственным графом. С девушкой они тотчас друг друга узнали, ибо впрямь были друг для друга предназначены. Правда, умчал он ее, похитив, венчаться в Новгород, и прожили там они благополучно в счастии весь век свой, так что не совсем петербургские вышли из них влюбленные, а отчасти новгородские. Из Новгорода наезжали вСанкт-Петербург всего-то раз шесть: повиниться перед ее родителями и благословение получить - и внуков показать. Она была совершенно с ним счастлива, и он с ней тоже, вот только казалось ему всю жизнь, что сон ему снится.
Овдовев, он затосковал без меры. Дети были уже большие, он оставил дом свой и перебрался в скит, в леса, - без жены мир был ему не мил, и что казалось деталями сна, теперь представлялось ему ничего не стоящей дребеденью.
- Всё дребедень, дребедень, дребедень! все пройдет! - пел певчий дрозд.