Он постоянно дивился открывшейся в нем способности привыкать ко всему. К нелепому гардеробу, к бедности, к перемене участи, к гибели сына, к положению вечного дачника, задержавшегося невзначай в осени и зиме летнего человека, к быту завзятого урбаниста в загородной местности, потомственного петербуржца, превратившегося во временного жителя Карельского перешейка.
Осенью летних людей охватывала тоска. Мими не был исключением. Вот и сейчас порыв ветра на осеннем перроне, шорох листьев, несущихся по платформе, проносящийся мимо поезд с цветными вагонами, призрак прежних поездов (прежние шли из Санкт-Петербурга в Гельсингфорс, нынешние - от Белоострова, где находилась граница с СССР, закрытая наглухо советской властью в мае 1918 года, в Хельсинки) - все, вместе взятое, заставило его покачнуться; не оттого, что он лицом к ветру схватился, откинувшись, за канотье и оступился, но потому, что непривычной болью сжало сердце.
В прежнем бытии ветра представлялись ему неудобством. Ныне они были образы, символы, метафорическое нечто.
Прежде леса, поля, залив, озера, реки служили ему местами отдыха, почти декорацией, теперь ему приходилось жить среди них и с ними.
Страшен был октябрь, месяц осенней кромешной тьмы, не видно пальцев вытянутой руки, вокруг непонятный, настороженный, пропитанный потемками мир, подступивший вплотную к деревянному крыльцу.
Космогонические основы страстей людских открылись ему., пай-мальчику до старости, привыкшему жить и мыслить по прабабушкиным усадебным рецептам. Хаос царил издревле в людском бытии! эхо ущелий, ярость войн, зубы и когти, марсианские нечеловеческие законы! это было открытие не из приятных. Узнав о гибели сына, Мими долго блуждал по кромке между бессонницей и галлюцинациями; ему виделись из заоблачных высей воюющие толпы, маленькие взбесившиеся муравьи. Видения были цветные, но беззвучные: безмолвные вопли, немые выстрелы.
Читая газеты, просочившиеся из Петрограда, присылаемые из Брюсселя либо Парижа, Мими почти равнодушно, почти холодно удивлялся, сколько люди болтают, как понаторели они во лжи и трепотне. Безъязыкий гул вулкана, грозовой накат, ураганный ветер представлялись ему более адекватными людским поступкам, чем логический, эмоциональный, полный оговорок лак языка. "Язычество, язычники, словоблуды", - бормотал он, швыряя за полночь газету на пол возле кровати.
В Келломяках, заложник перешейка, впервые в жизни увидел он двойную радугу, две параллельные арки, большая в небе, меньшая перед лесом. Выйдя на открытое место за дальним хутором неподалеку от Красной Дачи, он зашагал к радуге, стоящей на земле перед лесной опушкой, чтобы войти в цветные врата, загадав желание (загадать, чтобы весть о смерти сына оказалась ложной!), Он подходил, радуга отступала, обесцвечиваясь, пока не исчезла совсем.
Поочередно поразили его: снег, за одну ночь обводящий дом, первопуток, следы на снегу, иней на хрустящей заледеневшей траве, алые ягоды на заледенелых болотах, подернутые ледком несобранные грибы (невоплощенные фантазии господина Фаберже), шторм на заливе, падение несгибаемых - в полный рост! - сосен в часы урагана.
Однажды он разглядел мелкие высокие облака - перистые? серебристые? - их свей, их подробный тонкий страшный рисунок, их плывущую многореберную Адамову рентгенограмму - и глаза отвел на минуту в ужасе почти ("вот оно, небо Аустерлица!"), чтобы, чувствуя притяжение, снова и снова всматриваться в сбой мелкой сетки, в элегантно отрисованное нечеловеческое ничто высоко над головою ("или небо Ватерлоо?"). Свей донный воздушного океана? А мы-то где? Верх и низ поменялись местами, всплеск головокружения, он судорожно вцепился в номер нелепого старого журнала, картинка, песок у запястья, нить оббившегося обшлага, лишь бы в небо не смотреть. У Мими звенели и немели кончики пальцев, каким-то образом осведомленные о четвертом агрегатном состоянии воды, капиллярном, так называемой "воде-2", еще неоткрытом и не исследованном.
Поднявшись на гору, он привычно замер, глядя на залив левее Кронштадта, где вечерами и ночами светились, подобно зарнице либо северному сиянию, огни Петербурга. На это слабое, почти воображаемое свечение, гало, мог он смотреть неотрывно, без горечи, окаменев, забывшись.
Там, где свечение пропадало, начинался невидимый оку южный берег залива, берег Петергофа, императорских и великокняжеских резиденций, где на мысе Ренелла, одном из многих мысов южного побережья, стояла дача великого князя Петра Николаевича; у Собственной дачи в Петергофе, где живали Николай II и Александра Федоровна, был длинный мол, и царь с царицею частенько ускользали на Ренеллу тайком: там ждали их сеансы спиритизма, и однажды на одном из сеансов Александра Федоровна вызвала дух Татьяны Лариной.
Детство, дом, сцены былого, могилы родных превратились в мираж, в свечение на горизонте.
Мими скрывал от всех новообретенную привычку смотреть на сливающиеся в мутное пятно ночные огни, он просто гуляет, припозднившись, забредая то на берег, то в беседку над обрывом, то на Смотровую площадку. Он верил, что вернется. Хотя видимый им свет был светом несуществующих звезд, потому что, пока он отсутствовал, ему подменили город.
Подменили, впрочем, и страну, и соотечественников. Увязавшись за пошедшим в очередной раз за границу Владимиром Федоровичем, он и в Питере не остался, и, вернувшись в Келломяки, о впечатлениях своих распространяться не стал. Пришли другие люди, думал он, откуда они взялись? Марсиане, что ли? Любители красной звезды, войны, Марса, они всюду рисовали красные звезды, эти люди страны октября, страны осени; у них были иные лица, другая мимика, они были пустоглазые.
Позже, вернувшись, в тридцатые годы (благодаря академику П., Мими выдали за дядю Татьяны), он имел возможность не единожды убедиться в подмене, ставшей со временем еще очевиднее, Впрочем, вернувшись, он и сам был не прежний, отчуждение успело влиться в него холодом ртутным, анестезирующим. Если бы я вернулся раньше, думал Мими, я бы умер. А теперь, ни жив ни мертв, жил. Он стал похаживать по антикварным магазинам, куда сдавались вещи убитых, ограбленных, арестованных, расстрелянных, уехавших, где попадались ему знакомые предметы, в том числе его собственные. Иногда он их покупал, малую толику прошлого, утерянного навеки.
Поражали воображение Мими новые дети. Они казались ему толпами мерзких карликов, галдящих, карабкающихся с вещевыми мешками, ходившими строем в походы завоевывать природу, от которой не ждали милости, да и она от них не ждала, их приучали жить в походных условиях, будущих солдат, охранников или беженцев. Несовершеннолетние рекруты новой эпохи маршировали, выкрикивали лозунги хором, не знали заповедей, у них были свои заповеди. Они ничем не напоминали прежних детей.
Мими, глядя на них, вспоминал сына ребенком, Освальда и Ральфа, двоюродных сестер и братьев, Таню с Марусей, - вот те были дети, не тролли, не гномы, не отродья маахисов. "Будь готов!" - "Всегда готов!" - выкрикивали новые русские дети заклинание подземного народца.
- Ты буржуй? - спросил его один из таких детей, кажется, мальчик.
- Нет, - отвечал Мими, - я дядя невесты.
- Ты псих, - с уверенностью сказал гном.
В один из вечеров, ожидая на келломякском пляже ночи, Мими понял, чего недостает в пейзаже. Прежде в безветрие у воды слышно было дальнее гулкое: у-у-у! у-у-у! - звон больших колоколов Исаакия и втор: а-а-а… а-а-а… - кронштадтского собора святого Андрея Первозванного. Дети сбегались к воде слушать колокола, забегали в воду, глядели вдаль. Нынче колокола были немы. Они немотствовали несколько лет, пока их не отправили на переплавку вместе с оградами и памятниками, простыми и кладбищенскими, а также решетками балконов и литыми воротами домов в порыве сбора металлолома то ли для Волховстроя, то ли для Беломорканала.
В ожидании ночи Мими продрог, встал с валуна, побрел вдоль воды в сторону Териок. Далеко впереди зажглись огни казино, столь любимого жителями Гельсингфорса места смешения языков, стилей поведения, места встречи размеренных и немногословных северян с экзотикой загадочной русской души, впрочем, там попадались и беженцы-поляки, и петербургские немцы, и французы. Перешеек финны считали перемычкою между Востоком и Западом, к последнему, само собой, причисляя себя.
Загорались матовые луны фонарей, огоньки на дачах и виллах, не потерявших обитателей. По нескольким разноцветным фонарям в глубине листвы Мими знал: теперь он поравнялся с последним нижним прудом каскада. А вот и впадающий в залив ручей с легким белым мостиком и двумя скамейками неподалеку от купален. Он сел на одну из скамеек, прислонив к сиденью неизменную трость. Немолчный ток ручья, журчание его по мелкой гальке напомнили Мими рокот черноморской волны некогда мирного Крыма, где убили его сына. В шуме эвксинском слышался немолчный хор, полифония потревоженной Эолом воды, прообраз греческого хора.
Легкий шум, хруст веток заставили Мими обернуться. Вдоль дороги скакала обезьяна, изредка хватавшаяся за нижние ветки прибрежных сосен, раскачиваясь.
- Откуда ж ты, голубушка, эмигрировала? - спросил Мими. - Держи курс на Выборг, не то тебя за Белоостровом большевики на котлеты пустят.
Обезьяна пропала, растворилась в ночных тенях прибрежных кустов.
- Интересно, как тебя звал бывший хозяин, хвостатая галлюцинация? - говорить вслух наедине с собою входило в набор новых привычек Мими.
И тут сквозь журчание и плеск ему ответил ручей гортанным маленьким, неестественно прекрасным инопланетным голоском:
- Рафаэль.
- О! - вскричал Мими. - Что же это я за папиросы купил у китайца в Териоках? Уж не подсунул ли он мне опиум или анашу? Может, я с ума схожу мало-помалу? Скажи мне еще что-нибудь, ручей.
Вода журчала самым обычным образом, невинно, бессловесно.
Мими снова загляделся на петербургскую ночную светоносную корону. Осень пролетит быстро, думал он, а зимой холодно, одежка никудышная, торосы, неужели этой зимой придется ходить на залив так же редко, как прошлой?
- Что-то будет зимой? - сказал он вслух, собираясь уходить, беря трость. И услышал сквозь переплеск тот же не замутненный интонациями голосок:
- Зимой по льду придет Иертр.
Все спали в пансионате Виллы Рено, только в окне Либелюль зеленая лампа горела, погасшая, когда подошел он к крылечку. Проходя по коридору мимо двери Либелюль, он знал, что стоит она у самой двери, слушая его шаги. "Спокойной ночи, дорогая, - обратился он мысленно к притаившейся Любови Юльевне, - храни вас Господь, красавица, пусть снятся вам сны мирного времени". Вздохнув, она отошла от двери.
Улегшись в постель, он продолжал:
"Надеюсь, дорогая, ваша жизнь еще сложится где-нибудь, в какой-нибудь стране, поскольку вы у нас померанец в цвету, обезьяны вам на Финском заливе не мерещатся, в отличие от меня, старого пня, почти рехнувшегося на датской почве, то есть на финской, со мной уже и ручей говорит, скоро тросточка ходить начнет из угла в угол. Кто это там зимой по льду придет, как бишь его?" Откликнулся ему издали, из-за клепсидры, нелюдской голосок:
- Иертр!
Глава 8.
ПОНЯТЛИВАЯ ДЕВОЧКА
Катриона встретила у билетной кассы за перроном сумасшедшего с книжкой.
Сумасшедший сверял расписание поездов с устаревшим, незнамо какого года издания атласом СССР (книжки в руках его время от времени менялись); атлас был малиновый, на обложке выпуклый тисненый герб, она хорошо герб разглядела, поскольку периодически сумасшедший захлопывал атлас, прижимал его к сердцу и, воздев очи горе, что-то шептал, словно заучивая неведомый текст. Катриона подумала: а расписание-то таё, его каждый день меняют, сумасшедший отчасти прав: потерявшие смысл - ничему не соответствующие цифры уместно было сверять с чем угодно, хоть с учебником по электротехнике, хоть с ресторанным меню.
"Неинтересное какое у нас расписание поездов: кривой лист фанеры белой краской закрашен, некрасивые черные надписи. То ли дело в Подмосковье, на одной из станций с мамашкой такое чудо видели: металлический каркас, мелкие рамочки, в каждой вставлена прямоугольная бумажка с названием станции, а поверх надписи задвинуто узкое длинное стеклышко. Ветер дует, стеклышки звенят, как стеклянные колокольчики в саду последнего китайского императора".
- Динь-динь-динь! - произнесла она вслух.
Сумасшедший бойко обернулся, закивал, достал из нагрудного кармашка бесформенной выцветшей рубашки рыболовный колокольчик, затряс им:
- Динь-динь, понятливая девочка, понятливая девочка! Я бы мог! Я бы жил!
Примчалась электричка, вобрала сумасшедшего, выплюнула режиссера и оператора, унеслась.
- А вот и наша нимфетка! Давно не видались! Пропустила ты самое интересное. Фонтан в действии, ступени очищены, клепсидра на месте, ирисы цветут. Принимай работу!
Она выждала, когда Савельев и Тхоржевский удалятся, и медленно двинулась за ними. Школьные экзамены, которые нынче обязаны были претерпеть все восьмиклассники, продержали ее в городе, и вот теперь ей предстояло увидеть, как чужаки нахозяйничали в ее отсутствие в ее потаенном уголке. Она почти нагнала режиссера и оператора, щеголявшего, по обыкновению, в клетчатых брюках и полотняной панамке. Катриона держала дистанцию, шла неслышным шагом индейца, - начитавшись Купера и "Гайавату", она научилась ходить бесшумно в воображаемых мокасинах.
- Постоянно морочит мне голову, объясняя мало связанные между собой убийства, - говорил режиссер, - деяниями гипотетического маньяка-убийцы. С другой стороны, может, он и прав. У нас все государство было серийный маньяк-убийца, если на то пошло. А во главе государства стоял бомбист. Он ведь был бомбист, террорист из профессиональных революционеров. С уголовниками банки грабил. Тут неподалеку, в Куоккале, террорист, жандармы разворошили целое гнездо бомбистов.
- Откуда вы знаете?
- Все знали. В учебнике истории было написано, я, чай, в школе учился. Все знали, никто не осознавал. Там с положительным оттенком, в учебнике-то, значилось: герой-бомбист, справедливый террорист, борец за народное счастье, цель оправдывает средства. Это ведь в подсознание западает в детские года, прямо в мозжечок стекает, там и гнездится. Честно говоря, мы всем народом, то есть племенем (племя, племя, не улыбайтесь, во главе вождь, как у индейцев, стало быть, племя, младое, незнакомое, комсомольское, шагай вперед), вышли чуть-чуть за пределы человеческой психологии, гуманитарной, так сказать, мы не совсем люди, и каждый из нас слегка преступник. Западные благополучные наивные граждане нас никогда не поймут, а преступникам мы попонятней, мафиози, наркодельцам, наркодельцы всех стран, соединяйтесь. Перед лопухом иностранцем наш среднестатистический ребенок - существо прожженное.
- Вы, я надеюсь, не русофоб?
- С какой стати? И не фоб, и не фил. Я сам такой, и вы, и все. Не будем скромничать. После чернобыльских мутаций, может, и самоновейшие малютки-киллеры подросли. За сотню баксов удавят. Или рожа чья не понравится. Сверхчеловек-недоросль, как философ Федоров справедливо именовал Ницше, у нас давненько произрос невзначай. Нечаевцы юные, комиссары от горшка два вершка, сатанисты сопливые, проститутки переходного возраста, лидеры, лидеры. Какое дерьмо. Какая непроходимая скучища. Вот сейчас сойдемся с коллегами и станем лаяться: отравили власти предержащие академика П. и его свата или нет? Как трактовать?
- Какое все это значение имеет теперь? - передернув плечами, глухо сказал Тхоржевский. - Все быльем поросло.
- Беленой все поросло. Дурманом-с, коноплей-с. Сплошная наркота. Аж мутит.
- Знал я человека, говорившего: "Прошлое - это минное поле".
Они вошли в ворота. Катриона прокралась к калитке, спрятавшейся за кустами.
Непривычно чистые, присыпанные песком дорожки встретили ее. Высокая трава одичавших куртин скошена, кусты поредели, мусор убран. Почти нехотя глянула она вниз, прежде чем спуститься по узкой тропе с крутого склона к среднему пруду.
Подходы к прудам расчищены, вдоль каскада - темно-лиловые и светло-голубые ирисы, настоящие или бумажные, издали не разобрать. Из третьего пруда бил фонтан. Наверху стояла беседка с клепсидрой, вдоль прудов фонари.
Спустившись, она привычно глянула вверх. Склоны оврага, обрывистые и крутые, поросли преувеличенной высоты соснами, превратив овраг в теснину дарьяльскую, в келломякское ущелье. Малые водопады вскипающих порогов, гладь зеркальная прудов, сбегающие вниз ступени, взмывающие струи фонтана. Белые ажурные скамейки пахли краской. На верхнем лугу за клепсидрою возводили бутафорскую Виллу Рено. Восстановленный новодел заставил Катриону насупиться, он был не так хорош, как руины прошлого, дополненные ее воображением. Интересно, думала она, а как тут было на самом деле? Когда никто не воображал реальность и не подделывал ее? Когда тут просто жили?
- Хорош будет ирисовый лиловый на цветной пленке, - сказал Тхоржевский. - Особенно в сочетании с разбеленным цветом сирени на заднем плане.
- Лиловый, как поведал нам Рерих, кстати, наезжавший сюда к архитектору Барановскому, с коим разрабатывали они проект дацана в те поры, лиловый, в соответствии с иконописной символикой, - цвет Вечности. Он и в Марксовой анкете на вопрос: "Ваш любимый цвет и цветок?" - отвечал: "Лиловый".
- Вы и Рерихом занимались, Урусов?
Тот кивнул:
- Меня его ответы на вопросы модной анкеты Маркса очаровали. "Ваша основная характеристика? - Your chief characteristic?" - "Странник", - отвечал Рерих. Каково?
- Эй, нимфетка! - закричал режиссер. - Как тебе наше общее королевство Спящей Красавицы? Наши расколдованные дебри?
- Королевство Спящей Красавицы, - отвечала Катриона, неохотно ретируясь, - расколдовал прекрасный принц, а не толпа киношных халтурщиков.
Она сбегала по тропе, ожидая реплику режиссера, но реплики не последовало, потому что одновременно возникли у клепсидры плавно шествующая с пляжа в тюрбане из полотенца Ляля Потоцкая и ворвавшийся извне раздраженный Вельтман.
- Я только что в лесочке перед пляжем видела обезьяну, - сообщила, сверкая голливудской улыбкой актриса. - Имеет ли она отношение к нашему фильму?
- Я только что это прочел! - кричал Вельтман, потрясая охапкой машинописных листочков, - У меня нет слов! Почему вместо секретного сотрудника ЧК тут действует неведомый пришелец из Кронштадта? И откуда взялся, черт возьми, индус по имени Чатурведи Шарма? И за каким хреном название фильма "Заложники перешейка" поменяли на "Виллу Рено"?!
- Обезьяны, Лялечка, всегда мерещатся хорошеньким дамочкам, перегревшимся на солнце. Чаще самцы. Тхоржевский, запретите Лялечке загорать, а то она в цветовую гамму не впишется. Тут у нас не Ялта, дорогая.
Режиссер и сценарист принялись орать друг на друга.
Катриона миновала ручейный поворот и оказалась на своей любимой полянке подле росшего горизонтально дерева - прихоть ландшафтного архитектора? Игра природы? Неподалеку красовался огромный дуб, древний двойник литературного собрата у Лукоморья, несколько столетних елей соседствовали с двумя неохватными серебристыми ивами, спала тишина. Катриона часто сиживала тут, ожидая особых событий, принца из сказки, гриновского Грея. Ближе к заливу перекликались рабочие съемочной группы, мелькало что-то розовое, кажется, там сооружали бутафорский сад цветущих померанцев.
"Какое отношение имеет к вилле автомобилист Рено? Надо же, как громко ручей зажурчал, кажется, вслушайся, и слова поймешь. Как это меня сумасшедший назвал? Понятливая девочка?"