Если в Индии она была оживленной и смешливой, в Греции - ледяной и инфернальной, в Вилково - отрешенной, то теперь в лице и интонациях сквозила усталость.
"Жаль, что мы не на тех развалинах сейчас, правда?" - голос был вежливым и безжизненным.
"О да! - горячо откликнулся я. Слишком горячо - словно надеялся встряхнуть, оживить, заразить воодушевлением. - Это мое любимое место на земле. А индуизм - любимая религия. Он рисует самую радостную и безбашенную картину мира - не юдоль скорби, как в христианстве, а театр, карнавал, феерия. Боги создают мироздание от нечего делать, поддерживают, резвясь и играя, и уничтожают, танцуя".
Она слабо улыбнулась. "Неплохо сказано. Если бы люди тоже танцевали, уходя на тот свет и разрушая собственные маленькие мирки, было бы не в пример веселее. И еще: можно от души веселиться на карнавале, но не стоит воспринимать его всерьез, верно?"
"Да, так! - Меня обрадовала нарисованная ею картинка. - Приплясывать на смертном одре, круша накопленное за жизнь добро и отрясая с босых ступней все лишнее - что может быть веселее? Танцор Шива это бы одобрил".
"И даже пригласил бы на танец".
"Предпочитаю приглашать сам! Кстати, именно восприятие бытия как игры богов мешает мне поверить в незыблемость его законов. Главным образом, в пресловутый закон кармы. Законы - это рацио, это железобетон, это сухость и строгость. А играющие боги - смешливы, беспечны и непредсказуемы. Если мироздание - лила, следствие игры, то какие могут быть законы? Разве что эстетические".
"Пожалуй. Но что же ты застыл на пороге?" - Она пододвинулась вместе с газетой и термосом, освобождая место рядом с собой.
Я шагнул в комнату. Под ногами захрустела осыпавшаяся со стен плитка. Два ряда ржавых кроваток, голубые лоскутья краски на шкафчиках для одежды. Яркие переводные картинки - микки-маус, белочка, медвежонок, на детских горшках, уложенных в стопочки, на удивление чистых и блещущих эмалью…
Именно эти картинки вывели из ступора. Разогнал морок.
"Я пришел не для бесед о сравнительных достоинствах мировых религий. И не для выслушивания цитат. С меня хватит!"
"Хватит чего?" - слабо удивилась она.
"Хватит лицемерить. Я знаю, кто ты такая".
"Кто же?"
Я вложил в голос металл и яд, уничижительный напор и торжествующее презрение: "Голодная нечисть, присосавшаяся ко мне с детства. Суккуб крупных размеров по кличке Еллоу. Я отыскал тебя в последний раз, чтобы сказать, что бесплатная жратва кончилась!"
Она рассмеялась, блеснув зубами. Напомнив ту, что явилась в колоритных развалинах полгода назад. Но ненадолго. Выражение усталости вернулось, словно припорошив черты. Оно очень смахивало на настоящее, не наигранное.
"Я думала, ты всё понял - там, в Греции. В очередной раз переоценила, бывает. Творцу трудно реально оценивать свои творения: они или кажутся ему совершенством, или, наоборот, бесят неуклюжестью, корявостью, отдаленностью от задуманного идеала".
"Я далек от идеала, не спорю, но больше ты меня такими шуточками не проймешь!" - Я выразительно постучал по грудине.
"Разве тебе не понравилось?" - изобразила она удивление.
"Безумно понравилось! Нет ни слов, ни даже членораздельных звуков. Кстати, после Вилково птичка заткнулась. Умерла? Нужно было насыпать ей крошек и угощать червячками?.."
"Я просто перестала о ней думать. Как ты о своих дожках".
Осознав, что тупо стою перед ней, набычившись и мрачно сведя плечи, поискал глазами, на что бы присесть. Кажется, колоться сходу она не собиралась, и разговор пойдет основательный. Водружаться на пыльный подоконник, в интимной близости к своему врагу, не хотелось. Выбор был небольшим, и низенькая кровать, рассчитанная на пятилетнего ребенка, едко заскрипев, прогнулась под моей тяжестью до пола. Но выдержала.
"Значит ли это, что, когда ты перестанешь думать обо мне, я рассыплюсь в прах?"
Она медлила, надкусив яблоко и прищурившись.
Я не стал дожидаться очередной порции лжи. "Ты умна и хитра, не подкопаешься! Разорвав все привязанности, покончив с тщеславием и прочими смешными страстями, я обрел свободу, в лучших традициях буддизма, и кое-кому стало нечего кушать, ведь так? Подозреваю, то была не только еда, но и кайф, наркотик. Оголодав не на шутку, ты задумала отнять у меня единственное, что осталось: ощущение идентичности с самим собой. Думаешь, твоя птичка-кукушка убедила, что я марионетка?! Нисколько. Скажи она: "Ку-ку! У-бей!" или "Ку-ку! Слу-жи!", я и не подумаю выполнять ее приказы. Не скрою: ты эффектная особа с актерским даром, и заставила меня поволноваться. Чуть-чуть. Я догнал тебя только чтобы сказать: лафа кончилась, мадемуазель. Ищите другого кулинарного гения!"
"Ты гнался за мной несколько месяцев, чтобы поведать о своем буддийском покое. - Расправившись с яблоком, она налила чай в крышку термоса и протянула мне. - Выпей и успокойся по-настоящему".
Я заглотил теплый напиток, настоянный на незнакомой терпкой траве, но градус кипения он не понизил. Хоть и старался изо всех сил придать фейсу безразличную мину. Пауза затянулась. Когда уже готов был хрястнуть кулаком по ржавым пружинам и заорать диким голосом, она, наконец, соизволила выдать с легкой усмешкой: "Не бойся, ты не рассыплешься в прах, когда я перестану о тебе думать. Это разные вещи: птичка - эскиз, мальчик Рин - законченное творение".
"Кто ты, дьявол тебя возьми?!.."
Рядом с моим ботинком валялся пластмассовый, серый от грязи медвежонок. Зачем-то я поднял его и завертел в руках.
"Твоя версия остроумна и не лишена здравого зерна. Человек и впрямь звено в пищевой цепочке, а ты - редкий фрукт, это верно. Или редкий гусь?"
"Фрукт. Редкий и едкий. И тебе не по зубам!"
"Я и не претендую. Ты ошибся в дефинициях. - Она взяла у меня игрушку и провела пальцами, очищая от пыли. Медвежонок оказался оранжевым. Вмятины и царапины на тельце рассасывались от ее касаний. Круглые нарисованные глаза заблестели. - Эмоции творцов или безумно влюбленных не просто насыщают, а дают наркотический кайф, здесь ты тоже прав. Но я не из этой компании, ты ошибся. Я тобой не питаюсь. Захоти я погрузить тебя в отчаянье или до смерти напугать, поверь, справилась бы с этим без труда. Но я искренне хочу обратного: хочу, чтобы ты успокоился - а не только неумело демонстрировал спокойствие. Только в ясном уме и при ровном сердцебиении ты услышишь меня и, наконец, догадаешься".
"Догадаюсь, кто ты такая?"
Она кивнула. "Посуди сам: разве птичка-кукушка пугала тебя или вгоняла в тоску? Разве на пути ко мне возникали опасности и препятствия, или тебя мучили ночные кошмары?.."
Птичка успокаивала и веселила, это верно. Кошмары не мучили. Дорога ложилась под ноги услужливой скатеркой, а подвозившие шоферы, как один, отличались тактом и интровертностью.
Моя стройная версия, питаемая праведным гневом, рушилась, как картонная декорация.
"Ты такая же… как я? Только старше?"
"Близко".
"Ты… ты имеешь какое-то отношение к моему появлению в этом мироздании?"
Она кивнула задумчиво. Дальше я не мог продолжать. Затрясло, дыхание перехватило. Некстати воскресший за прутьями ребер Пыжик громко закуковал: "Пи-пец! Пи-пец!.." Я зло прикрикнул на него, но птиц не унимался.
"Ладно, - смилостивилась она, - не комплексуй, мальчик. Мое появление ввергло тебя в шок и ужас. Спутать меня с голодной нечистью - это же надо так перепугаться!.. Но шоковая терапия полезна: после нее быстрее растут и взрослеют. Как грибы после грозы с ливнем".
"Если не сходят с ума". Мысленно я свернул Пыжику голову, и он, наконец, заткнулся.
"Верно. Но это не твой случай. Я знаю, что говорю: вряд ли кто понимает и чувствует тебя лучше. Ты быстро растешь. Ты еще относительно юн, но умеешь многое. Хочешь, скажу комплимент? Ты - самое удавшееся мое творение".
"Самая любимая игрушка".
"Нет. - Она покачала головой. - Играю я в другое, развлекаюсь иным. Впрочем, не хочу, чтобы ты возгордился. Тебе далеко до скульптуры Праксителя: достаточно однобок. Любовь - самая чистая и сильная вибрация из существующих, ты же не знаешь, что это такое. Слишком поглощен энергией творчества".
"Увы мне. Творящая тварь. ТТ. Совсем как пистолет, стреляющий только прямо. Но не уместней ли предъявлять претензии скульптору?"
Она неопределенно улыбнулась. "До какого-то момента".
"Ладно, замнем. Но не лукавишь ли ты, что совсем не играешь со мной? Ой ли?.."
"Клянусь: выпустив в самостоятельное плаванье, я и пальцем тебя не тронула. Разве что в греческой закусочной. Но как бы иначе ты понял? Впрочем, ты и не понял".
"Туповат-с, каюсь. Тупым топором вытесан".
"Надеюсь, ты не обиделся на беззлобную шутку с кукушкой? Хочешь, Пыжик будет моим прощальным подарком?"
"Он сдохнет, едва ты перестанешь о нем вспоминать".
"Ну что ты, как маленький! - Она укоризненно рассмеялась и взъерошила мне волосы. Потрепала за левое ухо. Я и впрямь ощутил себя малышом - вроде того, что спал когда-то на крохотном ложе, что дышало подо мной на ладан. - Не видишь разницы между эскизом и творением набело? Не сдохнет, если я постараюсь. Будет утешать своим пением на трудном тернистом пути".
"Спасибо, обойдусь!"
"Тогда прими как подарок его! - Она посадила очищенную и оказавшуюся очень яркой игрушку на подоконник. Мне показалось, что повеселевший медвежонок облизнулся и шевельнул лапами. - Он будет для тебя… - задумавшись на пять секунд, договорила с улыбкой: - Будет альтер-эго, борец с тотальным одиночеством творца. Я вдохну в него жизнь, а ты разовьешь душу, наделишь качествами идеального собеседника: умного, чуткого, все понимающего. С юмором, но не циника. Готового всегда подставить пластмассовое плечо".
Медвежонок замаршировал в пушистой пыли, смешно вскидывая задние лапы и размахивая передними. Улыбающаяся мордаха была повернута ко мне - как и дружеское плечо.
"Не нужно мне твоих подарков. Никаких!"
"Жаль".
"Ответь лишь на один вопрос - это будет лучшим подарком. Кто ты?"
"Я - это ты".
Она спрыгнула с подоконника, подняла с пола рюкзак и забросила в него термос.
"Только без этого, пожалуйста! Я сойду с ума, если сейчас ты просто уйдешь, исчезнешь!.."
Не отвечая, она сдула хлебные крошки и зачем-то аккуратно сложила газету.
"Мы еще увидимся когда-нибудь?"
"Нет".
Я еле сдержался, чтобы не заорать, не грохнуться на колени, умоляя отменить приговор. Знал: мольбы и вопли бесполезны.
У самой двери она смилостивилась. И оглянулась.
"Вспомни свою любимую триаду: творец Брахма, хранитель Вишну и разрушитель Шива. Все трое могут уживаться в одной душе, просыпаясь в разное время. - Она кивнула на застылую разруху за стеклом. - Вот тебе пример: как видишь, в человечестве в целом преобладают агрессия и невежество. Отчего, в таком случае, оно до сих пор живо, не самоуничтожилось, не превратилось в то, что царит за этим окошком? Ответ очевиден: его хранят и оберегают".
"Значит, тебе наскучило ваять и лепить, и теперь ты хранитель? Старушка-смотрительница в эрмитажном зале?"
Она не улыбнулась немудреной шутке. "Не угадал".
"Неужто, стала весельчаком-Шивой? Пришла поплясать на моих обглоданных жизнью костях?.."
"Опять мимо. Вспомни Вилково. Но уже без меня: мне действительно пора, юноша. Колечко можешь не отдавать. В придачу к нему предостережение: береги глаза. Твой дар во многом работает при посредстве зрения, и источник их сил на исходе. И еще совет: подумай, так ли глупа команда того, кого ты кличешь Йалдабаофом. Быть может, в противоречиях и дисгармонии, которые так тебя возмущают, есть смысл? Ты ничего не слышал о разности потенциалов, о полярностях?.. Поразмышляй на досуге. И последнее: мне кажется, ты размениваешься по мелочам. Так и сожжешь себя в пустяках и забавных безделушках - и будет обидно".
Она вышла, аккуратно прикрыв за собой остов двери.
Я остался…
Помнишь, как в детстве я колошматил все вокруг, упав или ударившись? Сейчас боль была не физической, но поистине адской, и в пять минут спаленка превратилась в окончательные руины. Оконные стекла и щепки от бывших стульчиков смешались с мусором на полу. Искореженные и вздыбленные кроватки, осыпаясь листопадом ржавчины, напоминали шедевр авангардного искусства.
Когда я подостыл, защемило сердце: оранжевый медвежонок, разбившийся об угол стены, продолжал улыбаться и подставлять оставшийся от плеча осколок…
Я убрался оттуда, залез через окно в квартиру соседнего дома на первом этаже и двое суток провел в лежке. То проваливался в каменное забытье, то разговаривал. Убеждал, умолял, спрашивал…
Она не отвечала. Не слышала. Певчий Пыжик в груди тихо скончался и, разлагаясь, отравлял мою кровь, и без того текшую вяло и снуло. Запах-зов рассеялся во вселенной.
В Припяти я провел около трех недель.
В пригородных садах вызрели и с глухим стуком падали наземь яблоки невероятных размеров. А уж тыквы… Проблем с питанием не возникало. С живописными прогулками тоже. Город походил на музей: на стенах кричали нарисованные углем женские головы, играли в мяч, прыгали и ползали темные силуэты детей, приводя на память тени испепеленных жителей Помпеи.
Немного напрягали туристы. Мальчики и девочки в кроссовках и камуфляжных штанах восхищенно щелкали мыльницами, карабкались по балконам и лоджиям, позировали в обнимку со ржавыми сочленениями антенн и труб. Кое-кто пытался залезть на колесо обозрения с ярко-желтыми кабинками и опасно накренившимися конструкциями. Встретились пару раз подвозившие меня ребята. Предлагали захватить на обратном пути и домчать до ближайшей станции, но я отказался.
К счастью, тихих мест в городе-призраке оставалось достаточно, и я без большого труда обретал уединение.
Через два месяца, уже в Москве, у меня выпали волосы, и я до сих пор не знаю точно причины. Либо следствие схваченной дозы (но вряд ли она могла быть внушительной, спустя столько лет), либо - ее мимолетной ласки. Хорошо хоть, уши остались на месте, не опали, а наоборот, выровнялись.
А брови я сбрил себе сам. Подобно древним египтянам: они лишали себя бровей в знак траура, когда умирала живущая в доме кошка. Во мне тоже умерло что-то сокровенное. А ты знаешь, что кошка - как и змея - символ вечности? Поскольку касается носом хвоста, когда спит…
Четыре бешеных ветра, или антихрист
На следующий день, когда я вернулась с очередной лыжной прогулки - все больше влюбляясь в безлюдный снежный простор под негреющим ясным солнцем, я потратила на нее полдня, - брат встретил меня на пороге избы. Еще накануне он предупредил, что ожидается нечто значительное: "лебединая песня", "финальный аккорд". Честно сказать, грандиозность предстоящего действа пугала, и это было еще одной причиной столь затянувшегося гуляния.
Рин был в одной рубашке и босиком, словно на улице не трещал двадцатиградусный мороз, а жарило лето. На шее у него висел большой круглый талисман из резной кости. Приблизившись, я подивилась тонкой работе: площадь с виселицей, палач в колпаке и толпа народа. Преступник с петлей на шее отчего-то улыбался от уха до уха.
- Я уж совсем заждался, - проворчал брат. - Входи, нас ждут великие дела!
От него веяло жаром, как от натопленной печки.
- Рин, с тобой все нормально? - С ужасом я заметила, как шипит снег на крыльце под его босыми ступнями. - Ты горишь!
- Не бойся, не обожгу. Зато на дровах экономия!
В доме оказалось адски душно. Видимо, воздух нагрелся от соприкосновения с его телом. И как только одежда не загорелась? Я открыла окно, чтобы впустить прохладу, и устроилась подальше - и от брата, и от натопленной утром печи.
- Ты знаешь, она (Рин выделил это слово, и я сразу поняла, о ком речь) упрекнула меня, что я растрачиваю дар на пустяки и напрасно сжигаю себя. Я решил прислушаться к мудрым словам и сотворить напоследок нечто полезное всему человечеству. Разом избавить людей от несчастий и бед, потратив на это остатки сил.
- Не слишком ли много ты на себя берешь?
Вид брата нравился мне все меньше. Он смахивал на возбудившегося безумца, психотика в период обострения.
- Ты не понимаешь! - Рин шагнул ко мне и оказался так близко, что пот градом заструился у меня по телу, как в парной. - Распахни пошире глаза: сейчас это случится. - Он взмахнул руками и заговорил густым и глубоким голосом, словно актер-трагик: - Я призову четыре ветра, четыре бешеных ветра с разных концов земли. Южный будет огромен и свиреп, но свирепость его во имя добра. И будет он рыжим, и конь его будет рыжим, и пес у его ноги будет рыжим.
Комната стремительно изменялась - расширялась, превращаясь в подобие тронного зала. Потолок упорхнул так высоко, что исчез из виду, и над головами повисла пугающая пустота. В центре возникло кресло, обитое бордовым бархатом. Рин прошествовал к нему и уселся с королевским величием. Не хватало только короны и скипетра. Я хотела было съязвить относительно босых ног и старой рубахи, но не успела: хлопнула входная дверь.
К трону с Рином двигалось нечто чудовищное. Невероятных размеров туловище коня переходило в торс мужчины. И то и другое было покрыто густой шерстью ржавого оттенка. Шею венчала скалящаяся голова пса с прижатыми ушами и вздыбленным загривком. Подойдя к брату, чудовище подогнуло передние ноги и с грохотом опустилось на колени.
- Повелеваю тебе, мой раб с горячим дыханием и вулканической лавой в жилах! - Рин величественно возложил длань на узкий собачий лоб. - Пронесись по земле, от края до края, и пусть копыта твои вытаптывают болезни, а зубы - выгрызают голод и нищету. Правь, мой бешеный Ветер, конем своим и натравливай пса своего!
Южный Ветер залаял хрипло и оглушительно и, вскочив на ноги, забил пудовыми копытами.
Меня закружил калейдоскоп видений. Мы с братом неслись куда-то верхом на рыжем исчадье в вихрях поднятой им пыли. Спиной я чувствовала горячую близость Рина, но оглянуться и посмотреть на него не могла: все мышцы словно парализовало. Кроме глазных. Я очень ясно видела, как под копытами размером с колокола гибнут вовсе не болезни, а больные: люди на последних стадиях рака или СПИДа, паралитики, прокаженные… Песья же голова очищала мир от бомжей, беспризорников и профессиональных нищих, разрывая их с утробным рычанием и заглатывая отдельные кровоточащие куски.
- Это же не избавление, а убийства! Что ты творишь?! - кричала я брату в ужасе и экстазе бешеной скачки.
- Это начало, сестренка, а вначале всегда разрушение и ужас! Нужно вырвать все сорняки, чтобы потом, на удобренной и чистой земле насадить сад, - громко шептал он мне в ухо, и его слова раскаленными щупальцами терзали мозг.
- Сад?! Сад на крови?.. Опомнись!!!
Обеими руками я изо всех сил цеплялась за рыжую шерсть на холке. Стоит не удержаться - и слетишь под копыта, темные от крови, с налипшими клоками волос. Не раздавят, так растерзают клыки, приняв за убогую…
Закончилось все резко - словно вырубили динамик с орущим хард-роком. Мы оказалась в том же тронном зале. Рыжее исчадье исчезло, а голос Рина вновь обрел королевскую торжественность и протяжность.
- Восточный Ветер! Сын мой, раб мой, дух мой, приди!