Рин устроился на заднем сидении и рассматривал заснеженные виды, ткнувшись носом в тонированное стекло. В тот день брат был излишне сдержан и немногословен - даже для своего фонового состояния, не отличавшегося избытком болтливости. Светской беседы не поддержал, и девушке после двух-трех попыток что-то мелодично промяукать, пришлось заткнуться, покусывая накрашенные лиловым губы и сдувая с лица шаловливую прядь.
Последний километр до нужного места, как выяснилось, нужно было одолевать своим ходом.
- Как ты себе это представляешь? Всю ночь шел снег, поверх льда будет лежать толстенный слой! И как по нему кататься?.. - бурчала, семеня и оскальзываясь на узкой тропинке, пассия (звавшаяся то ли Леной, то ли Людой, точно не помню, но буква "л" определенно присутствовала).
Ее угораздило нацепить в лес сапоги на шпильках и обтягивающие красивую плоть голубые лосины. Похоже, красавица до последнего момента рассчитывала на автомобильную прогулку, но никак не на штурм сугробов.
- Там будет чисто.
- С чего ты так уверен? Ты что, сбегал туда и расчистил?.. - Она захихикала, но тут же охнула, промахнувшись мимо тропинки и увязнув по колено в снегу.
- Если ты сомневаешься в моих словах, лучше сразу отправляйся обратно.
- Да ладно тебе, милый, я же просто спросила! Сердитый какой… Просто зубастый львенок! Нет-нет, взрослый могучий лев!..
С усилием вытащив ногу, она подобострастно прижалась к независимой сутулой спине. Я заметила, как дернулось левое ухо Рина - признак раздражения. Интересно, зачем он встречается с девицами, от которых его тошнит? Я поставила себе зарубку в памяти - на досуге спросить об этом.
Наконец, мы добрели до места. Озеро было покрыто прозрачным зеленоватым льдом - и никаких сугробов. (В чем я, собственно, не сомневалась.) Деревья казались еще чернее и еще стройнее от свежего снега, венчающего их ветви. Было тихо, морозно и волшебно. (Негромко и подспудно волшебно, а не как в чудесах Рина.)
Впрочем, тишина и дыхание сказки рассеялась быстро - от кокетливых визгов Леночки (или Людочки? - поскольку это неважно, буду называть ее Леной), умиленно щебетавшей, натягивая коньки, какой Рин молодец и какая она дурочка, что лезла со своим недоверием.
На льду парочка смотрелась грациозно и ловко. Девица когда-то занималась фигурным катанием, о чем поведала еще по дороге, а Рину не нужно было ничему учиться: способности ко всему на свете таились у него в крови. Я же вставала на коньки только пару раз, в раннем детстве, потому чувствовала себя неуклюжим парнокопытным. Мне не удавалось одолеть и десяти метров, чтобы не шлепнуться на пятую точку, и уже через четверть часа мучений она ощутимо заныла. А Рин с подружкой со свистом взрезали зеленый лед и беспечно смеялись. И самое обидное, что даже не надо мной - меня для них просто не существовало.
Я сто раз прокляла себя за дурацкую идею провести с братом выходные. Ведь знала же, что будет именно так: с посторонними людьми он меня обычно не замечал.
Не выдержав одинокого монотонного процесса скольжения-шлепанья-вставанья и возжелав присоединиться к общему веселью, я повернула к парочке. Рин в пируэте пронесся мимо. Пытаясь приостановить его и не справившись с управлением, я мешком рухнула ему под ноги. Брат, тоже не удержав равновесия, грохнулся рядом, проехавшись ладонью по лезвию моего конька.
Не помню, упоминала ли я, что Рин не переносил боли, а от вида собственной крови мог свалиться в обморок или озвереть. Поэтому, увидев, как брат изучает алый разрез на руке и лицо его становится еще более ассиметричным и диким, я предпочла отползти подальше, не тратя времени на вставание - на четвереньках.
- Ринат, что случилось? - Грациозная Лена притормозила возле раненого и присела на корточки. - Какой ужас!.. Впрочем, ничего страшного: царапина. Давай перевяжу: у меня чистый платок есть.
Со своими пышными желтыми прядями она была вылитая Мария Магдалина, склонившаяся над ногами Учителя, чтобы омыть их слезами и просушить волосами.
- Отвали!.. - В голосе брата была даже не злость, а животная ярость.
От растерянности Лена отшатнулась и шлепнулась - совсем, как я - на пятую точку.
- Что?..
- Не расслышала?!
Рин поднялся, держа ладонь растопыренной, расцвечивая лед алыми кляксами, и шагнул ко мне. Я зажмурилась, вжав голову в плечи. Было очень страшно: прежде мне не случалось причинять ему боль, потому и представить было нельзя, что сейчас последует.
- Посмотри! - Он сунул раненую руку мне под нос.
Повеяло тяжелым соленым запахом. Помню, я испытала удивление: человеческая кровь вроде бы так сильно и резко пахнуть не должна.
- Прости, я не хотела…
- Ты не хотела?! И это все, что ты можешь пропищать? У меня ладонь рассечена до кости, а ты, дура мелкая, только и можешь, что извиниться? Мне больно, понимаешь ты это?!..
Он ухватил меня здоровой рукой за воротник и затряс. Я все же открыла глаза - помня пафосную фразу, что лучше смотреть в лицо опасности. Это самое лицо было по-прежнему диким, на переносице и скулах выступили горошины пота, а зрачки превратились в булавочные уколы. Волны, затопившие радужку, пугали больше всего: что же он вытворит в таком состоянии?..
- Рин, успокойся, пожалуйста, - я старалась бормотать убедительно, чтобы достучаться до разума, но зубы, цокающие друг о друга, и мотающаяся, словно тряпичная, голова вряд ли придавали словам достаточную весомость. - Давай поедем домой, а по пути зайдем в травмпункт, там тебе зашьют и перевяжут…
- Заткнись!
Он яростно закусил губу. Ноздри дергались, как пытающиеся взлететь крылья, а запах крови стал удушающим. Куда подевалась Лена, не знаю: может, испугалась и убежала, а может, спряталась - память начисто стерла ее образ в те минуты.
- За то, что ты такое со мной сотворила, тебя следует проучить! Да так, чтобы навек запомнила и прочувствовала!..
- Рин, тебе же не станет от этого легче! Рин, ведь ты не садист, очнись!..
Я уже заполошно вопила, но он не слышал. Не воспринимал меня как сестру, девочку, человека - но лишь эпицентром, средоточием его праведного гнева. Вспомнилось, как в одиннадцать лет он разнес в щепки стул, свалившись с которого повредил ногу, а потом и полкомнаты пострадало в придачу, пока гувернер не привел его кое-как в чувство.
- Да кто ты такая?! Я тебя не знаю!
Рин истерически захохотал, запрокинув голову. Острый кадык дергался вверх-вниз. К звукам хохота прибавились другие, и, вслушавшись, я поняла, что так звучит ломающийся лед.
Отпустив воротник, брат толкнул меня, и я упала на спину, больно ударившись локтем. Твердь подо мной трещала и двигалась. Ясно представляя, что сейчас произойдет, я ничего не могла предотвратить: не то что убежать в безопасное место, даже подняться на ноги. Я продолжала что-то орать, а трещины разверзались со всех сторон. В них плескалось черное и ледяное.
В последнем усилии я вцепилась в край льдины подо мной. Льдина вздыбилась, как норовистый конь. Перед тем как она стряхнула меня в водяное чрево, я успела увидеть лицо брата. Ярость сменились растерянностью и даже… страхом. Мелькнула мысль: воистину, стоило утонуть - чтобы узнать, что и ему ведомы человеческие чувства, а главное - моя серенькая жизнь, оказывается, что-то для него значит…
Вода вонзила в меня тысячу ледяных клыков, а коньки и куртка сразу потянули на дно. На какое-то время я потеряла сознание, а затем ощутила, как некая посторонняя сила тянет меня вверх.
Рин умудрился за пару секунд скинуть ботинки и крутку и нырнуть за мной. Откуда у него, щуплого и субтильного, взялись силы выудить меня вместе с мокрой одеждой и сталью на ногах, неведомо. Я успела лишь до смерти замерзнуть. Осознание, что чуть не утонула, пришло позже, когда он волоком тащил меня к машине. Вновь возникшая на краю сознания Леночка с растрепанными волосами и малиновым от волнения личиком причитала, семеня за нами и оскользаясь на своих шпильках.
Хотя мы шли - точнее, они шли, а я висела у Рина на тощем плече - очень быстро, одежда заледенела и царапала кожу. Мою мокрую куртку вместе с коньками бросили на снегу, а меня Рин одел в свою. В машине он сел рядом со мной и, велев Лене скинуть пуховик, укрыл им. Он словно не ощущал холода, хотя рыжие пряди обледенели причудливыми сосульками, а босыми ступнями, наплевав на ботинки, оставленные на берегу, он отшагал приличный путь по снегу. Про руку брат тоже забыл, хотя она продолжала кровоточить.
Я же никак не могла согреться. Казалось, все во мне смерзлось в твердый острый комок, а вместо крови по венам струится ледяная озерная вода.
- Только не вздумай умереть! - свирепо предупредил Рин. - Я знаю, ты способна на всё - лишь бы мне отомстить.
- З-зачем ты ме-еня во-обще п-полез в-вытаскивать?..
- Не мог же я потом всю жизнь рассказывать, что у меня была сестра, которая меня случайно порезала, и за это я утопил ее в проруби. Ты… извини. Не хотел, чтобы так вышло.
- Что ты с-сказал?! "Извини", или мне послышалось? - Меня бросило в жар. - Можешь повторить?
- Одного раза достаточно.
Рин отвернулся к окну. Спина в мокром свитере и затылок с тающими сосульками потемневших волос выглядели и вызывающе, и жалко.
Горячее потрясение от его слов не проходило, оно согревало меня.
- Я думала, ты всегда и всё знаешь наперед. А о сегодняшнем ведь не знал? И от себя не ожидал такого - я видела твое лицо.
- Скучно знать все наперед, - бросил он, не оборачиваясь. - Да и не нужно. Ты странного представления о моих способностях - отчего-то считаешь меня всесильным.
- А разве не так?
- Нет.
Больше мы не разговаривали. Правда, Леночка пыталась щебетать, ведя машину, впадая то в восторженный пафос, то в шумное сострадание, но брат не реагировал на ее переливы, и "Мария Магдалина" смолкла.
Увидев, в каком виде мы ввалились в дом, гувернантка всплеснула руками и запричитала по-французски (не забывая образовывать нас). Я отмахнулась, не удостоив объяснениями, даже на родном русском, а Рин не взглянул в ее сторону.
С полчаса полежала в очень горячей воде, потом нырнула в постель. Долго не могла заснуть - раскалывалась голова, ломило виски, - а в середине ночи проснулась от жажды. Все тело пылало - разбей на живот сырое яйцо, и через минуту будет яичница. Когда встала, чтобы добрести до кухни и напиться, пол и потолок поменялись местами.
Грохот падения разбудил брата. Он зашел в мою комнату и помог залезть обратно в постель, мрачно буркнув:
- Ты все же решила мне напакостить…
Через полчаса приехала вызванная им "неотложка", и меня отвезли в больницу с острой пневмонией.
Несколько дней я плавилась в сорокоградусной температуре. То погружалась в рыхло-багровые пучины бреда, то выплывала ненадолго на поверхность сознания, насквозь мокрая от пота, дрожащая от слабости. Рин был рядом почти постоянно - прогуливал школу, забросил подружек и прочие дела. То ли его грызло чувство вины, то ли он и впрямь нуждался во мне - живой.
Бред - то же измененное состояние сознания. Но обычно люди не помнят, что видят и чувствуют в жару, у меня же каждый глюк отчего-то зацепился в памяти. Еще по пути в больницу вокруг затеснились мутно-зеленые гуттаперчевые тела без лиц и волос. Трехпалые, с вытянутыми головами, они не столько пугали, сколько мешали. Мешали раскрыться и снять одежду - ведь было смертельно жарко. Мешали встать и напиться, или хотя бы повернуть подбородок к окну, к струйке свежего воздуха. Они лопотали что-то невнятное на своем наречии, и я тщетно пыталась понять и ответить.
- Тише, тише, - наконец разборчиво выдало одно из них голосом брата. - Перестань дергаться, капельницу свернешь.
"Капельница" - слово вспыхнуло и заблестело. Синий и громоздкий, как готический храм, аппарат на колесиках с огромной стеклянной банкой. Его обхаживали те же мутные гуманоиды, а на дне банки распласталась ворона. Из крыльев тянулись тонкие трубки, по которым текло темно-алое, глаза строго впивались мне в лицо, и в них разбегались… разбегались… разбегались круговые волны.
- Я не хотела делать тебе больно, не хотела ранить твою руку, пожалуйста, не надо, я не хочу твоей крови…
Птица распахнула клюв и хрипло каркнула:
- Поздно!
И кто-то невидимый продолжил пластмассовым голосом:
- Поздно. В небе звездно. Трижды крикнул ворон: горе, море, жуть…
Я крепко зажмуривалась, чтобы не видеть и не слышать. Но глюки не уходили. Мечтала зацементировать уши и завесить изнутри глаза…
Лишь когда на лицо повеяло прохладой, бред рассеялся.
Это Рин, склонившись, дул мне на лоб. Глаза его были обычные - уставшие и серые.
- Братик, сделай так, чтобы не было так жарко и хреново…
- Не могу, - он покачал головой.
- Ладно, пусть… Только не уходи! Когда ты рядом, очень плохого не случится.
- Я уйду, когда буду уверен, что ты выздоравливаешь. Устроит?
Я хотела кивнуть, но от этого усилия мир расплылся и разбежался.
А когда стал четким и целым, оказалось, что собрался неправильно. Видны были неточности и погрешности, и даже лицо Рина, только что бывшее гладким и ровным, состояло теперь из множества кубиков и пирамидок, неплотно пригнанных друг к другу. В зазорах пульсировало что-то пугающе блестящее.
- Я умру, да?
- Нет. Побредишь и потемпературишь еще день-другой, а потом три недели просто полежишь в больнице.
- Ты врешь. Ты не он, я знаю! - Я потянулась, чтобы толкнуть кубическую пародию на моего брата в грудь, но рука упала. - Ты прячешься за его глазами, чтобы пугать меня!
- Все мы за чем-то или за кем-то прячемся. - Он снова стал рассыпаться: кубы и пирамидки теряли свои острые ребра, превращаясь в шарики, которые, пружиня друг о друга, закружились в хаотическом танце. - Сознание определяет бытие, или бытие определяет сознание? Наше сознание выстраивает бытие, как летний домик, прячется за его створки и шторки, размещается с максимальным комфортом, вытянув длинные ноги в штиблетах и послав слугу за чаем, или наше бытие взращивает сознание, поливая его, как заботливый садовник, и удобряя компостом из догм, стереотипов и социальных устоев?
Я не понимала его речей, но отвечала, боясь потерять контакт - лучше Рин, даже рассыпающийся и странноватый, чем мутные гуманоиды. До сих пор не знаю, что из вещаемого им тогда было реальным, а что - плодом моего раскаленного мозга.
- Отчего принято считать, что сфера - предел совершенства? Потому лишь, что не имеет начала и конца, является символом бесконечности и абсолютного нуля? Для меня совершенство в движении, в росте, в многообразии. Стоугольник или стотысячеугольник, ромбоэдр, тетраэдр, ромбододекаэдр… Не простота, но бесконечное усложнение. Гиперкуб…
Он сложил ладони, и между ними возникло нечто многогранное и мерцающее.
- Но ведь природа любит простые формы. Солнце круглое, яйцо овальное. Голова у человека почти круглая. Разве не это мерило совершенства?
- Любая простота - лишь составная часть. Мы видим кусочки мозаики и превозносим их за ясность, доступную нам, но всю картину целиком лицезреть не можем.
- Даже ты?
- Даже я…
Рина гнали из больницы домой. Я слышала, как врачи втолковывали, что мне нужен покой и лекарства, а не его пустая болтовня. Он огрызался. Применять силу не решались - видимо, напоровшись на его взгляд. А может, выгнать мешало то, что ни мама, ни папа ребенка не навещали. Только брат.
Как-то мне привиделось, что бреду по пустыне. Очень жарко, босые ступни обжигает песок и ранят острые камушки. И вот он, оазис, с пальмами и ручьем, за ближайшим барханом. А может, это мираж? Но если и так, спасибо ему: я бы давно уже не смогла переставлять ноги, если б не призрак рая впереди. Рядом бредет верблюд с львиной головой и голосом брата и толкует о вечной игре в домино с Создателем.
- Открываешь костяшки, медленно, по одной, и на каждой - шесть, шесть, шесть, и ты не можешь сделать ни единого хода, ты заранее знаешь, что проиграл, и каждая следующая кость, которую ты возьмешь со стола, будет такой же. А Создатель с ласковой меланхоличной улыбкой будет выкладывать свои кости в причудливом узоре, и все у него сойдется.
- И что тогда делать?
- Не играть. Встать, развернуться и уйти. Только не оборачиваться, чтобы не превратиться в соляной столб. А потом можешь сесть поиграть с кем-нибудь попроще, чтобы бросить косточку своему самолюбию.
- Эй, верблюд, да ты гонишь!
- Гоню, - он покорно склоняет голову, пряча под мешками век ехидные глаза, и шелестит густой гривой. - А ты знаешь, отчего осенью листья желтеют и багровеют?
- Оттого, что хлорофилл, ответственный за зеленый цвет, разрушается прежде других веществ, - выпалила умненькая девочка.
- Это по-научному. А на самом деле - позаботились творящие разумы. Те, которые здесь, на Земле, все выдумывали, экспериментировали и мастерили - команда старичка Йа. Если бы листья просто жухли и темнели, а не расцвечивали все вокруг яркими красками, от лимонного до рубинового, тяжело было бы переносить смерть лета. Та самая осенняя депрессия загрызла бы совсем…
Рин сидит на стуле у моего изголовья. На нем больничный халат салатного цвета (вот откуда у моих гуманоидов мутно-зеленые тела!), благоухающий и чистый до хруста. А выражение лица кислое, словно заставили съесть полкило лимонов.
- В третий раз ты меня утопишь с концами.
- В третий? А-а, ты имеешь в виду Грязнуху, босое милое детство?.. Но тогда я искренне хотел научить тебя плавать.
- Ты всегда и во всем искренен. Особенно в ненависти. Скажи, что у меня за карма такая - всё тонуть и тонуть?
- Ты Рыба по гороскопу. Вот и плещись на здоровье!
Он ответил небрежно и беспечно, но кислота с физиономии не пропала.
- Слушай, зачем ты здесь торчишь? Я же вижу, как тебя это достало. Шел бы домой, к своим друзьям и подружкам.
- Отпускаешь, да? Мне тебе в ножки поклониться за милостивое позволение или ступни облобызать? Кажется, мы давно договорились: всегда и везде я делаю то, что хочу и считаю нужным.
- Правильно: у тебя плохое настроение - так не парься, испорти его ближнему.
- Что-то я смотрю, ты слишком бодрая стала. И лопочешь внятно и осмысленно. Может, и впрямь мне пора сваливать из этой осточертевшей до зубовного скрежета больнички?
Я тотчас пожалела о своих словах.
- Нет, Рин, не уходи! Пожалуйста. Мне еще плохо…
- А доктор сказал, что кризис миновал и ты идешь на поправку.
- Не верь ему, он врет. Останься хотя бы на сегодня, ладно?
- Ладно. И без того собирался на всякий случай проторчать и эту ночку. Полсуток недосыпа меньше, полсуток больше - какая разница?
- Спасибо! Скажи, а родители сюда приезжали?
- Ну что ты. У них нашлось с полсотни более важных дел, чем навестить дочь, даже если она трепыхается между тем светом и этим. Впрочем, вру: отец заходил в самый первый день. И все оплатил: отдельная палата, как ты, наверное, заметила, лекарства, услужливые медсестрички. Сервис на высшем уровне! Еще мама периодически сюда названивает, справляется о твоем градусе и тонусе. Разве это не проявление родительской заботы?
- О да. Более чем.
- Неужели, сестренка, ты все еще по ним скучаешь и на что-то надеешься?