Встретив Джеффри здесь, в глубине души она знала, что должна состряпать какую-то грандиозную ложь и потом скормить ее домашним, когда вернется. И ей - им - следовало поторопиться. Когда Джеффри заявил, что все решил и они не должны расставаться, что она должна уехать с ним в штат Вашингтон и ради этого они забудут о пьесе, потому что им трудно придется в Виктории, она посмотрела на него пустым взглядом, как вы бы посмотрели на кого-нибудь, ощутив первые толчки землетрясения. Она уже собиралась объяснить ему, почему все это невозможно, и правда думала, что так и скажет ему, но в этот миг ее жизнь пошла вразнос. Вернуться назад - все равно что натянуть мешок на голову. Она только и спросила:
- Ты уверен?
- Уверен, - ответил он искренне. - Я никогда тебя не брошу.
Это было совсем не похоже на его обычную речь. Потом она сообразила, что он цитирует - может, с долей иронии - пьесу. Именно это сказал Орфей Эвридике, как только они встретились в станционном буфете.
И вот жизнь ее катилась под уклон, Паулина становилась одной из тех, кто бежал. Женщиной, которая ужасающе и непостижимо бросала все. Ради любви, скажут наблюдатели насмешливо. Подразумевая плотские отношения. Ничего бы не случилось, если бы не желания плоти.
И все же в чем огромная разница? Занятие это не очень разнообразное, что бы там ни говорили. Оболочки, движения, касания, результаты. Паулина не та женщина, с которой трудно добиться результатов. Брайан их добивался. Да и наверно, любой бы мог, если не совсем неумеха и не противен физически.
Но ничего подобного на самом деле. С Брайаном, особенно с Брайаном, кому она посвятила всю свою корыстную добрую волю, с кем она жила в брачном соучастии, никогда не случилось бы такого освобождения, неизбежного полета, чувств, за которые она не должна воевать, но которым могла только отдаться, как дыханию или смерти. И это, она уверена, может прийти только с кожей Джеффри, с движениями, на которые способен только Джеффри, с его весом, который придавливает ее, потому что в нем сердце Джеффри, его привычки, мысли, странности, его амбиции и одиночество (и все это, насколько ей известно, связано с его молодостью).
Насколько ей известно. Но сколько же она не знает! Она почти не ведает, что он любит есть, какую музыку слушает и какую роль в его жизни играет мать (несомненно таинственную, но важную, как и роли родителей Брайана). Но в одном она совершенно уверена, какие бы ни были у него предпочтения или запреты.
Паулина выскальзывает из-под руки Джеффри, освобождается от простыни с сильным запахом хлорки, опускает ноги на пол, где лежит кроватное покрывало, и заворачивается в эту тряпку из зеленовато-желтой шенили. Она не хочет, чтобы он открыл глаза и увидел ее сзади, отметив обвисшие ягодицы. Он и раньше видел ее нагой, но обычно в более простительные моменты.
Она полощет рот и подмывается с мылом размером в два квадратика шоколадки и твердым как камень. Там, между ног, у нее сильно натружено, все опухло и дурно пахнет. Нужно приложить усилия, чтобы пописать, и похоже, у нее запор. Прошлым вечером, когда они вышли купить гамбургеры, оказалось, что Паулина не может есть. Возможно, она снова научится всему этому, и эти важные функции вернут себе место в ее жизни. Но теперь она не может на них сосредоточиться.
В кошельке осталось немного денег. Надо бы выйти и купить зубную щетку, зубную пасту, дезодорант, шампунь. И вагинальный гель. Ночью первые два раза они пользовались презервативами, но в третий раз не предохранялись.
Она не захватила часы, и у Джеффри их не было. И конечно, в комнате часов не оказалось. Кажется, еще рано - пока можно отличить утренний свет, несмотря на жару. Магазины, видимо, еще закрыты, но наверняка найдется какое-нибудь место, где продают кофе.
Джеффри переворачивается на другой бок. Наверное, она разбудила его, всего на мгновение.
У них будет спальня. Кухня, адрес. Он пойдет на работу. Она понесет белье в прачечную. Может, она тоже начнет работать. Продавщицей, официанткой, станет давать частные уроки. Она знает французский и латынь - а учат ли латыни и французскому в американских школах? Можно ли получить работу, если ты не американец? Джеффри не американец.
Она оставляет ключ ему. Она разбудит его, когда вернется. Нечем и не на чем написать ему записку. Действительно, еще рано. Мотель стоит у шоссе в северном конце города, рядом с мостом. Еще не началось движение машин. Она плетется под тополями какое-то время, прежде чем по мосту начинают грохотать автомобили, хотя движение регулярно сотрясало их ложе далеко за полночь.
Что-то приближается. Грузовик. Но не просто грузовик - огромная мрачная истина надвигается на нее. И она появилась не из ниоткуда - она поджидала, безжалостно подталкивая ее с тех пор, как она проснулась, или даже всю ночь.
Кейтлин и Мара.
Прошлым вечером по телефону, после разговора спокойным, сдержанным и почти милым голосом, словно он гордился тем, что не потрясен, не возражает, не умоляет, Брайан взорвался. Взорвался яростью и презрением, не заботясь, что кто-то услышит его:
- И вот еще, а как насчет малышек?
Трубка затряслась у уха Паулины.
- Мы обсудим… - сказала она, но он, казалось, ее не слышал.
- Дети, - произнес он тем же дрожащим и мстительным голосом, изменив слово "малышки" на "дети" и ударив ее точно обухом по голове, - ошеломил тяжелой, формальной, праведной угрозой. - Дети останутся, - сказал Брайан. - Паулина, ты меня слышишь?
- Нет, - сказала Паулина. - Да, я тебя слышу, но…
- Отлично. Ты меня услышала. Помни. Дети останутся.
Вот и все, что он мог сделать. Показать ей, что она творит, чем это все закончится, и покарать ее, раз она сделала то, что сделала. Никто его не упрекнет. И сколько бы она потом ни юлила, сколько бы ни торговалась, ни заискивала перед ним, это было как круглый холодный камень в пищеводе, как пушечное ядро. И оно там пребудет, пока она полностью не изменит свои мысли и намерения. Дети останутся.
Их машина - ее и Брайана - все еще стояла на парковке мотеля. Брайану придется попросить отца или мать подвезти его, чтобы забрать машину. Ключи у нее в сумке. Но у него есть запасные, и он наверняка их возьмет. Она отперла машину и бросила ключи на сиденье, щелкнула замком дверцы и захлопнула ее.
Теперь ей нет пути обратно. Она не может сесть в машину, вернуться к нему и сказать, что ненадолго сошла с ума. Если она так сделает, он, может, и простит ее, но никогда не забудет, как и она сама. Впрочем, многие так и живут.
Она ушла с парковки, она ушла в город по тротуару вдоль обочины.
Вчерашняя тяжесть Мары на боку. Следы Кейтлин на полу.
Пау, Пау.
Ей не нужны ключи, чтобы добраться до них, ей не нужна машина. Можно вымолить, чтоб ее подвезли на попутной. Сдайся, сдайся, вернись к ним любыми способами, как она до сих пор не удосужилась это сделать? Мешок на голову. Жидкий выбор, выбор фантазии пролился на землю и мгновенно затвердел, принимая неотвратимую форму.
Какая острая боль. Она станет хронической. Хроническая значит долговременная, но, может, не постоянная. Может, это означает также, что от нее не умирают. Ты от нее не освободишься, но и не умрешь. Ты не чувствуешь ее каждую минуту, но без нее не проходит и дня. Ты научишься разным трюкам, чтобы ее утихомирить или прогнать, стараясь не покончить с ней, разрушив первопричину этой боли. И это не его вина. Он все еще невинен, дикарь, который не знает, что в мире существует такая долгая боль. Признайся себе, ты все равно их теряешь. Они растут. А матери все равно остается личное, чуть нелепое одиночество. Они забудут это время, так или иначе они откажутся от тебя. Или останутся с тобой так надолго, что ты не будешь знать, что с ними делать, как случилось с Брайаном. И все же как больно. Продолжать жить и привыкать, пока не останется только прошлое, которое она будет оплакивать, и никакого возможного настоящего.
Дети выросли. Они ее не ненавидят. За то, что сбежала, или за то, что отсутствовала. Но и не простили. Возможно, они не простили бы ее в любом случае, но за что-нибудь другое.
Кейтлин мало что помнит о том лете в коттедже. Мара - вообще ничего. Однажды Кейтлин вспоминает о нем, сказав Паулине: "там, где отдыхали дедушка с бабушкой".
- Там, где мы были, когда ты от нас ушла, - сказала она. - Но мы не сразу догадались, что ты сбежала с Орфеем.
- Это был не Орфей, - сказала Паулина.
- Не Орфей? Папа всегда говорил, что Орфей. Он говорил: "И тогда ваша мать сбежала с Орфеем".
- Это он шутил.
- А я думала, что Орфей. Значит, это был кто-то другой.
- Это был некто, связанный с той пьесой. И жила я с ним недолго.
- Не Орфей.
- Нет, он не был Орфеем.
Денег как грязи
Тем летним вечером 1974 года, пока к самолету подавали трап, Карин сняла с багажной полки рюкзак и кое-что из него вытащила. Черный берет, который она натянула так, что тот съехал на один глаз, красную помаду, которой она накрасила губы, глядясь в иллюминатор, как в зеркало, - в Торонто уже стемнело - и длинный черный мундштук, чтобы зажать в зубах при первой удобной возможности. Берет и мундштук Карин стащила у мачехи - они были частью образа Нежной Ирмы (мачеха наряжалась Ирмой на костюмированной вечеринке, а помаду Карин сама купила).
Она прекрасно знала, что видом своим на половозрелую профуру никак не потянет. Зато хоть не похожа на ту десятилетку, что садилась в самолет на исходе прошлого лета.
Никто в толпе не приглядывался к ней, даже когда она закусила мундштук и скривила губы в зловещей ухмылке. Все были слишком озабочены, смущены, обрадованы или растерянны.
Многие тут и сами казались ряжеными. Чернокожие парни, щеголявшие в ярких балахонах и вышитых шапочках, старушки в покрывалах на головах, присевшие на свои чемоданы, хиппи - все как один в рванине и бусах, а еще на какое-то, совсем короткое время Карин затесалась в толпу мужчин в широкополых черных шляпах - угрюмые лица, обрамленные пружинистыми маленькими локонами.
Хоть и не положено, но встречающие все равно просочились в зал ожидания сквозь автоматические двери. По ту сторону багажной ленты Карин высмотрела свою маму, Розмари, которая пока что ее не заметила. На Розмари было длинное темно-синее платье в золотистых и оранжевых полумесяцах. Свежеокрашенные черные-пречерные волосы матери были начесаны и громоздились на голове шатким птичьим гнездом. Помнится, когда Карин уезжала, мать была гораздо моложе и не такая жалкая. Карин окинула взглядом пространство у матери за спиной, ища Дерека. Отыскать в толпе Дерека обычно не составляло труда благодаря его росту, сияющему лбу и светлым волнистым локонам до плеч. А еще этот его ясный решительный взгляд и насмешливый рот, и умение стоять как вкопанный. Не в пример Розмари, которая дергалась, вытягивала шею и озиралась - теперь ошеломленно и разочарованно. За спиной у Розмари Дерека не оказалось, да и нигде поблизости. Если только он не отлучился в туалет.
Карин вынула мундштук изо рта и сдвинула берет на затылок. Раз Дерека нет, то шутка потеряла всякий смысл. Шутить таким манером с Розмари - только усугублять ее смущение, на вид она и так достаточно сбита с толку, даже потеряна.
- Губы намазюкала, - сказала Розмари, глядя на дочь ослепленными влажными глазами. Она обняла дочку рукавами-крыльями и окутала Карин ароматом масла какао. - Только не рассказывай мне, что отец позволил тебе красить губы.
- Я хотела вас разыграть, - сказала Карин. - А Дерек где?
- А нет его, - ответила Розмари.
Карин углядела на транспортере свой чемодан. Она нырнула в толпу и, угрем проскользнув меж тел, стащила его с ленты. Розмари хотела ей помочь его нести, но Карин сказала:
- Ладно, ладно.
Вместе они протолкались к двери и прошли мимо всех тех встречающих, кому не хватило духу или настойчивости пробиться внутрь. Молча мать и дочь вышли наружу - в горячий ночной воздух - и направились к стоянке. Тогда Карин сказала:
- В чем дело? У вас с ним что, очередной шквал приключился?
"Шквалами" Розмари и Дерек называли ссоры и стычки, которые случались между ними в процессе весьма нелегкой совместной работы над книгой Дерека.
- Мы больше не видимся, - ужасающе безмятежно произнесла Розмари. - И больше не работаем вместе.
- Да? - сказала Карин. - Хочешь сказать, что вы разбежались?
- Да, если такие, как мы, способны "разбежаться".
По всем дорогам в город текла красная извивающаяся река тормозных огней автомобилей, а навстречу ей, из города, вытекала белая река автомобильных фар, реки переплетались в том месте, где эстакада развязки проходила прямо над потоками внизу. В машине Розмари не было кондиционера - не потому, что Розмари не могла себе его позволить, а потому, что она не доверяла кондиционерам, - все окна пришлось открыть, и шум автострады тек сквозь салон в густом загазованном воздухе.
Розмари терпеть не могла ездить по Торонто за рулем. Раз в неделю, когда нужно было приезжать в издательство, в котором она работала, она отправлялась в город на автобусе, а в другие разы ее возил Дерек. Карин благоразумно помалкивала, пока они ехали по автостраде от аэропорта и на восток по 401-му шоссе, а потом свернули, миль через восемь или девять нервно-напряженного внимания Розмари, на второстепенную трассу, ведущую туда, где Розмари обитала.
- Так, значит, Дерек ушел? - спросила Карин. - Уехал путешествовать?
- Нет, насколько я знаю, - сказала Розмари. - Правда, я бы и не узнала.
- А Энн? Она все еще там?
- Наверное, - пожала плечами Розмари. - Она никуда не выезжает.
- А вещи свои он забрал?
Дерек принес гораздо больше вещей, чем было необходимо ему для работы над кипами рукописей. Книги - разумеется, не только те, что нужны для работы, а еще книги и журналы, которые он читал в перерывах между работой, чаще всего валяясь на кровати Розмари.
Пластинки, которые он слушал. Одежда, обувь, если ему вздумается прогуляться в зарослях, таблетки от поноса или головной боли и даже инструменты и всякое барахло, чтобы строить шалаш или беседку. В ванной лежали его бритвенные принадлежности, а еще зубная щетка и специальная паста для чувствительных десен. Его кофемолка стояла на рабочем столике в кухне. (А та, что купила Энн, - поновее и покруче - осталась на столике в кухне того дома, который все еще считался его домом.)
- Все подчистую, - сказала Розмари. Она свернула к еще открытой кондитерской на окраине ближайшего городка на этой трассе. - Умру, если не выпью кофе, - сказала она.
Обычно, если они заезжали в подобные кафешки, Карин оставалась с Дереком в машине. Он не употреблял такой кофе. "Твоя мама помешана на забегаловках, потому что у нее было ужасное детство", - говорил он.
Он имел в виду не то, что Розмари все детство ходила в такие заведения, а то, что ей категорически запрещалось туда ходить, а также ей категорически запрещали все жареное и сладкое и держали ее на диете из овощей и слизистых каш. Не потому, что ее родители были бедны - они были богаты, - но потому, что они были фанатиками здорового питания, опередившими время. Дерек знал Розмари всего ничего, по сравнению, скажем, с теми годами, что знал ее отец Карин, Тед, но куда охотнее распространялся о детстве Розмари и выбалтывал такие пикантные подробности, как, например, еженедельный клизменный ритуал, который сама Розмари опускала в своих воспоминаниях.
Никогда, ни разу за все свои школьные годы, за всю ее жизнь с Тедом и Грейс, Карин не приходилось бывать в подобных местах, насквозь провонявших жженым сахаром, топленым жиром, сигаретным дымом и прогорклым кофе. Но Розмари с наслаждением разглядывала изобилие пончиков с кремом ("с крэмом", как сообщала этикетка) и повидлом, с помадкой и шоколадной глазурью, эклеры, хворост, жареные пирожки с изюмом, круассаны с начинкой, миндальное и ореховое печенье с шоколадной крошкой и разноцветной посыпкой. Мама Карин не видела ни единой причины - за исключением разве что боязни растолстеть - отказываться от любого из этих лакомств и ни за что бы не поверила, что далеко не всякий сходит по ним с ума.
У стойки, за которой, согласно объявлению, вам не рекомендовали засиживаться дольше двадцати минут, восседали две необъятные толстухи с высокими кудрявыми причесонами, а между ними щуплый, похожий на морщинистого мальчика мужчина, который тарахтел без умолку - наверное, травил анекдоты. Пока толстухи хохотали, тряся головами, а Розмари выбирала себе миндальный круассан побольше, мальчик-старикан тайком блудливо подмигнул Карин. Тут она вспомнила, что не стерла помаду.
- Как тут устоять, а? - сказал он Розмари, и она засмеялась в ответ, сочтя это сельским дружелюбием.
- Невозможно, да, - ответила она. - Ты уверена, что не хочешь? - спросила она Карин. - Ничегошеньки?
- Малышка блюдет фигуру? - спросил морщинистый мужичок.
К северу от этого городишки движения вовсе не было, воздух посвежел и запах болотами. Лягушки квакали так голосисто, что перекрикивали порой звук мотора. Двухполосное шоссе прорезало черноту вечнозеленых растений и менее густую темень запятнанных можжевельником полей и ферм, отступающих в заросли. А потом, на вираже, фары выхватили из мрака первые нагромождения скал, одни были блестящими, серовато-розовыми, другие - цвета запекшейся крови. Вскоре они стали появляться все чаще и чаще, кое-где нагромождения сменяли ровные скалистые ряды, словно кто-то вручную уложил камни толстыми слоями, чередуя серые с зеленовато-белыми.
Известняк, вспомнила Карин. Известняковая порода, перемежавшаяся здесь с породами докембрийского щита. Так Дерек рассказывал. Дерек жалел, что он не геолог, потому что обожал горы. Но он ни за что не стал бы помогать горнодобывающим компаниям загребать деньгу. К тому же его привлекала история - странное сочетание интересов. "История для домоседа, а геология - для путешественника", - говорил он, и по его торжественному тону Карин догадывалась, что он смеется над самим собой.
Вот от чего Карин страшно хотелось избавиться - и немедленно, пусть бы оно просто улетучилось прямо в окно вместе с потоками ночного воздуха, - так это от чувства брезгливого презрения. К миндальному круассану и отвратительному кофе, который Розмари прихлебывала чуть ли не украдкой, к мужичку у стойки и даже к новенькому хиповому платью матери и неопрятной копне ее волос. Еще ей хотелось не скучать по Дереку, избавиться от ощущения, что стало пусто, что чего-то не хватает. И она сказала вслух:
- Ну и хорошо. Хорошо, что он ушел.
- Неужели? - удивилась Розмари.
- Без него ты будешь счастливее, - сказала Карин.