Содержание:
Манька Магдалина 1
Третьего не дано 7
Светлана Васильевна Петрова
Рассказы
Манька Магдалина
Как так получилось, за какие грехи, но семья Котельниковых - муж с женой, бабка и четверо мальцов от семи до пятнадцати лет - вымерла в три дня.
Накануне, чуть рассвело, ребята, опередив других деревенских, пустились в лес. Только пятилетняя Манька осталась дрыхнуть. Куда ей за ними угнаться, пусть подрастет. Лес мальчишки знали и любили, что находили съедобного - собирали наперегонки. Зверобой, мяту, земляничный, брусничный лист, цветы и ягоды шиповника - тоже стороной не обходили, под чердачными балками сушили на чай.
Стоящие грибы еще не пошли, попадались главным образом сыроежки, но мать и из них, с картошкой, с луком, вкуснющую жареху готовила, язык проглотишь. Уже к завтраку сыновья приволокли два полных лукошка, сами почистили, сами промыли у колодца.
- Вот они, мои дорогие помощнички! - похвалялась мать.
Засыпала ломкие шляпки и ножки в кипящую, слегка подсоленную воду. Когда пена поднялась, сняла ее большой шумовкой, грибы на дуршлаг откинула. От коричневого отвара таким лесным духом потянуло, что мать не удержалась, отхлебнула густой пряной жидкости, утерлась ладонью: ох, вкусно!
- А нам, а нам! - закричали ребята и выпили супец до дна.
Ошпаренные сыроежки жарились быстро. Самую большую порцию съел отец, хотел даже самогонки по такому случаю пригубить - жена не дала: еще чего, спозаранку! Беззубая бабка поглотала грибки целиком, благо скользкие, сами проскакивают.
Одна Манька грибов не ела, у нее от них почесуха начиналась. Мать считала - не болезнь это, а дурь, потому на девчонку накричала, но ту хоть прихлопни! Распустила рот корытом, готовясь зареветь. Отец не выдержал, погнал паршивку из-за стола. Манька обиженно шмыгнула носом, схватила ржаную горбушку и со всех ног бросилась во двор.
Так она в первый раз убежала от судьбы и одна из всей семьи осталась жива. У других шансов не было: в той юшке яду хватило бы на дюжину лошадей. Грибы тогда какие-то странные уродились, даже бывалые грибники ошибались. Много народу потравилось.
Всей родни-то у Котельниковых - сеструха покойного. Муж у нее пьющий, семья большая, бедная. Где столько денег на гробы взять? Сколотили один большой ящик, одну яму на кладбище вырыли, один на всех крест вытесали. Покойтесь с миром!
Попик - волосенки жиденькие, давно немытые - тонко и долго зудил заупокойную. Мужики кривились: поскорее бы замолчал, бабы - те терпеть горазды, да и повод есть всплакнуть не только об ушедших. У каждой своя печаль имелась и теперь как раз вспомнилась.
Когда женщины заголосили, Манька испугалась, но плакать не стала, глупая еще, а не то завыла бы пуще всех. Родительский дом за бесценок отдали, на поминки только и хватило. Девчонку тетка к себе забрала: ведь не щенок, за околицу не выкинешь - соседи осудят, пускай живет, коли выживет.
За стол ее, и правда, иной раз звать забывали, но она привычки жаловаться и прежде не имела, приспособилась. Весной появлялись травки разные, корешки, заячья капустка, летом и осенью вообще раздолье - ягоды, яблоки, огороды, у козы научилась втихаря молока надергать, зимой корки под подушку прятала, чтоб было чем голод зажевать.
Строптивая росла, отчаянная, влетало ей по первое число, но пощады не просила, хоть убей. По ночам обиды свои в одиночестве переживала и все представляла, как отомстит, когда вырастет. Со временем успокоилась, не то чтобы забыла или смирилась, а душа вроде как запеклась.
Лет в тринадцать двоюродные братья, такие же, как Манька, сопляки, играючи лишили ее невинности. Обыденное дело в деревне, где каждый сызмальства видит, как петух топчет курицу, а папка мнет мамку. Потом от дядьки отбиться не сумела, однако пользу из своего поражения извлекла. Как ни запугивал насильник, Манька божилась тетке рассказать, и перестали ее голодом морить да работой давить. Вздохнула она посвободнее, в райцентр отлучаться стала, там с мужиками спала. Хоть и брезговала запахом перегара и гнилыми ртами, никому не отказывала: работа есть работа, условие одно - деньги вперед. Без денег ей в этой жизни не спастись.
Ни лицом, ни фигурой Манька не блистала. В детстве не только каши ела мало, но и хлеба не досыта, а тяжести таскала, потому ноги вышли коротковаты и даже немного кривоваты. С круглыми белыми коленками и крутыми икрами они хорошо смотрелись только в постели. "Не расстраивайся, - говорил ей один сожитель, - зато сразу видно, что крепко стоишь на земле".
Манька и не огорчалась. На той дорожке, которую определила ей судьба, длина ног не имела существенного значения. Успехом она пользовалась, так как заказы выполняла справно, а главное, стоила недорого. Дешевой же проститутке - красота без надобности.
От деревенских она свою деятельность скрывала, однако сама ее не стыди-
лась - всякий выживает, как умеет. Да и то: разве это мужики? Сплошное недоразумение. Не они брали Маньку, а она их. По крайней мере, пока брюки спущены, Манька была хозяйкой положения, потому что ни один не вызывал у нее даже жалости, а некоторых она терпеть не могла и уж этих-то мучила с особой жесткостью, доводя до исступления.
Деньги свои кровные Манька не тратила, рубль к рублю в жестянку складывала, на чердаке за стропилами прятала - копила на самостоятельную жизнь. Шоколаду не попробовала, туфель не купила, только примерила, даже на дешевенькую юбку десятку пожалела, единственный раз соблазнилась - пряников мятных, триста грамм, в бакалее взяла.
Когда из-за реформы все накопления пылью обернулись, Манька две ночи не спала, чуть руки на себя не наложила. Потом и эту потерю пережила - еще молодая, заработает. Вон по весне военный аэродром на пустоши у реки Свияги сооружать начали, может, там что обломится. Строителей понаехало, их по домам расхватали: такая удача нежданная - живыми деньгами платят. Тут денег уж сколько лет не видели, даже пенсии по году задерживают. Колхоз развалился, техника заржавела, скотину по дворам разобрали и большею частью съели, поля бурьяном поросли. Люди своими садами да огородами спасаются.
У дядьки тоже приезжий поселился, на терраске с отдельным входом. Изба с виду большая, а дурная, нескладная и тесная. Друг за дружкой: сени, комнатенка с русской печью, она же кухня, еще одна, такая же узкая и тесная, и уже из нее большая передняя с тремя окнами по фасаду и одним сбоку. В другую сторону из сеней дверь вела в так называемый двор - длиннющий сарай с сеновалом.
Манька огромный, провонявший скотиной сеновал с детства не жаловала, до самых холодов любила спать на чердаке, среди трав и яблок. Здесь она хоронилась от назойливых, как оводы, двоюродных братцев, от визгливого голоса тетки, от тяжелого духа общей комнаты. Ясными ночами в открытую дощатую дверку вместе со свежестью к ней вползала белая луна в сопровождении звезд, и она глядела на них часами, мечтая о красивой жизни в большом городе среди красивых и не пьяных людей.
Сегодня ночью Манька учуяла запах табака, вкусного, не похожего на местную махорку с примесью помидорного листа, и, свесившись вниз, увидела в палисаднике перед домом постояльца в майке и синих спортивных штанах. Углядела, как он с остервенением чешет щиколотки, и сказала без всякого умысла:
- Чай, клопы в дому заели? Лезьте сюда. Я тут полыни набросала, даже блох нет.
Постоялец посмотрел на незатейливую мордашку с детским носиком кнопкой, затушил сигарету и полез по приставной деревянной лестнице на чердак, зарылся с головой в сено и захрапел. Проснулся рано от яркого летнего солнца и сразу усек пару шустрых глаз, разглядывавших его в упор.
- Ну, здравствуй, - сказал он довольный, что наконец отдохнул по-настоя-щему. - Меня зовут Сергей Палыч Греков. А тебя?
- Мария. Котельниковы мы, - серьезно сказала девочка (даром что с такой фамилией осталась на селе в единственном числе), расправила плечи и с достоинством протянула руку совочком. Греков пожал затвердевшую от тяжелой работы маленькую ладошку.
- Маша, значит.
Но Манька постояльца перебила и упрямо поджала губы: она не позволяла посторонним мужчинам называть себя Машей, тем более Марусей или Мусей, а исключительно Марией.
Греков усмехнулся, но характер в девочке признал и спросил уважительно:
- И в каком же ты классе, Мария, учишься?
- А ни в каком, - ответила она и стала наматывать косу на палец. - Наша школа давно закрылась, а до райцентра далеко, зимой волки балуют, да и надеть нечего, я, чай, младшая, пока до меня очередь дойдет, одни дыры останутся. Кому обо мне заботиться, мои-то все померли. Милостью у тетки живу, на кой ляд им лишний рот. А вы тут надолго?
- Нет. Порядок наведу - и в Москву. А стройка останется.
- Дяденька, возьмите меня с собой, - внезапно горячо взмолилась Манька. - В тягость вам не буду, работу в городе найду, а здесь и мужикам делать нечего. Я все одно бежать собралась.
- В городе документы нужны. У тебя, наверное, нет? - спросил Греков, жалея девочку.
- Обижаете. - Манька полезла за пазуху и показала ему пожелтевшую бумаж-ку. - Метрика. Чай, скоро шестнадцать. Возле сердца держу, не то отчим отымет. Возьмите меня, дяденька, я за вас век Бога молить стану!
- Ты и в Бога веришь?
- Дак все верят, а вы, что ли, нет? - удивилась Манька. - Ну и ну! Про Марию Магдалину, чай, слыхали?
- Была такая грешница.
- А вы праведник? - спросила девчонка с вызовом, вылезла на лестницу и начала спускаться. Худенькая, но вполне созревшая.
"Разочаровалась", - подумал Греков и забыл про разговор за своими делами.
Приходил он поздно, усталый, шурша сеном, замертво падал на одеяло. Манька если и не спала, то притворялась спящей. Ругала себя, что просила униженно, а приезжий и внимания не обратил. Конечно, он мужик с деньгами, а мужики известно кто. Но этот не свой и говорит не так, видно, начальник, каждое утро машина с шофером ждет. Манька почему-то застыдилась предложить ему себя, решила кого другого присмотреть, попроще.
Накануне отъезда Греков зашел вечером в горницу - рассчитаться с хозяином. Протянул деньги:
- Как договаривались.
Тот вертел бумажки в руках, будто видел впервые. Наконец пробормотал, не поднимая глаз:
- Чай, добавить бы надо. За девку-то…
Греков аж задохнулся, заорал как ужаленный:
- У вас стыд есть?! Она же ребенок!
Мужик с сомнением почесал потылицу, но возражать побоялся.
Греков влез на чердак на последнюю ночевку. Манька, как обычно, лежала лицом в угол, и он сказал ей в спину:
- Завтра поедешь со мной. Моя жена на работу выходить собирается, няню детям ищет. В няньки на первое время пойдешь? Потом что-нибудь получше придумаем.
Манька резко обернулась, села на своем рядне, сжала худые руки у горла:
- Да я ни одной ноченьки глаз не сомкну!
- Ну, это ни к чему, дочке уж пятый год, а сын в школу пошел. Жена у меня умница, не обидит. Договорились?
Манька только и смогла, что кивнуть: от радости у нее пропал голос.
2
Манька угадала: Греков действительно был большим начальником, к тому же и человеком не совсем обычным. Природа наградила его избирательно, но уж от души.
С детства он мечтал летать. Поступил в военное училище и, выйдя из него лейтенантом, понял, что просто летать ему мало, захотелось узнать, как эта чертова железяка устроена, если способна подняться в воздух. Так бывает: один только гоняет на машине, не умея даже колесо поменять, другой все выходные блаженствует, копаясь в моторе. Авиационный институт Греков кончал заочно и с блеском.
Получив стандартное инженерное образование, он удивлял коллег блестящими математическими способностями и конструкторскими озарениями в сочетании с организаторским талантом. Военные его от себя не отпустили. К сорока пяти годам Греков занимал высокую должность, оставаясь по-юношески активным и выносливым, сам мотался по заводам, присматривая за воплощением своих замыслов, сам строил аэродромы, способные принимать его самолеты, наравне с летчиками-испытателями садился за штурвал, даже норовил залезть в первый танк, сброшенный из поднебесья на парашюте. Работа была строго секретной, поэтому правительственные награды Греков хранил в служебном сейфе и, имея воинское звание, носил исключительно цивильные костюмы.
Внешность Грекова плохо отражала содержание, более того, отдельные детали ее слабо сочетались и даже противоречили друг другу. Щуплый, низкорослый, с большой головой на тонкой шее, с есенинской копной волос цвета спелой ржи, с голубыми, по-девичьи застенчивыми глазами в густых ресницах. Ступни сорок пятого размера делали его ноги похожими на заячьи. Огромный кадык агрессивно прыгал под нежной кожей, и говорил Греков, соответственно анатомическому строению горла, басом.
Впрочем, к тому, что он с превеликим трудом из себя выдавливал, "говорил" относилось с большой натяжкой. На работе он стремительно чертил, писал формулы, сыпал матом, и все понимали его мгновенно. В обыденной жизни, облекая мысль в словесную форму, Греков обходился простыми фразами. Поэтому, когда, еще будучи молодыми лейтенантами, они с другом Иваном закадрили двух симпатичных медичек, приехавших поглазеть на столицу, Грекову досталась та, что попроще. Более яркая и разбитная пленилась Иваном - жгучим брюнетом и краснобаем.
Провинциалки казались неиспорченными, без больших запросов, друзья рискнули жениться и как будто не ошиблись. Жены устроились в медсанчасть по специальности: Грекова Раиса стоматологом, а Иванова Зинка окулистом. Вскоре, с разницей в месяц, они родили сыновей, живя по соседству, по очереди присматривали за детьми, делились семейными проблемами, сплетнями военного общежития и деньгами до получки.
Подруги были до странности разные. Легкомысленная, поверхностная, на редкость удачливая Зинка и цепкая, рассудительная Раиса, которой жизнь любила вставлять палки в колеса. Зинка еще в институте имела любовную связь с одним из преподавателей, Раиса берегла себя для серьезного чувства. Она внимала откровениям подружки с любопытством, прикрывая интерес ханжеской моралью. Но и Зинке полезна была трезвая оценка, чтобы охлаждать разыгравшееся воображение.
В общем, они нуждались друг в друге, хотя близость их была хрупкой и держалась на незлобивости и легкости Зинкиного характера. Она не лезла в душу, спокойно мирилась с чужими недостатками, быстро забывала мелкие обиды. Гонористая и тщеславная Раиса, сама далеко не дурнушка, втихую завидовала яркой внешности подруги, пыталась превзойти ее нарядами, привлекала к себе внимание громким смехом, шуточками, скорее злыми, чем острыми, часто устраивала вечеринки. Хотя муж ее быстро обогнал Ивана по службе, она не могла забыть, что мужчина ей достался без выбора.
Чтобы утвердиться в собственном превосходстве, Раиса в доме полностью подчинила мужа своим правилам, чему он не сопротивлялся, нахваливая домовитость и хозяйственные таланты супруги. Когда Греков занял высокий пост, Раиса возомнила себя столичной дамой. Ходила на выставки, презентации, поэтические вечера, собирала дымковскую игрушку, недорого покупала картины у молодых, еще не признанных художников, с умным лицом слушала их витиеватые пояснения.
Греков нехотя таскался за женой, стараясь не ляпнуть чего невпопад или не зевнуть. Родители его, люди простые, не были обременены хорошим воспитанием, и недополученное в детстве давало себя знать, к тому же общался он исключительно с военными, в своей массе ограниченными интересами профессии. Однако, одаренный от природы, он интуитивно понимал в искусстве больше, чем жена, и смотреть на ее потуги Грекову было смешно.
- Райка - замечательная женщина, - говорил он Ивану. - Неглупая, работящая, преданная, но с нею тоскливо. Этого нельзя, то вредно, другое непорядочно. В театры требует ходить, в художественные галереи, не то так посмотрит, словно ты муравей. Тут как-то в оперу затащила, у меня все ляжки были синие: щипал себя, чтоб не заснуть.
- Да, - вздохнул Иван, - нужна попу гармонь, как офицеру филармонь. Попал ты, приятель. А такой разумной дивчиной казалась. Нет, моя немного бесшабашная, но без кренделей. Правда, за ней глаз нужен, а не то подмахнет кому-нибудь под веселое настроение.
Пределом мечтаний для жены Грекова была престижная трехкомнатная квартира. Только въехав наконец в специальный дом, где жили исключительно высокие чины и консьержка с сотовым телефоном пропускала посетителей с разрешения жильцов, Раиса как будто успокоилась: подружке с ее Иваном подобного никогда не видать.
Достигнутое равновесие неожиданно рухнуло, когда во время встречи очередного Нового года в шумной компании Раиса заглянула в ванную комнату и увидела ритмично пульсирующие голые ягодицы собственного мужа. Зинка сидела на стиральной машине, запрокинув голову, и часто дышала.
Раисе показалось, что ее стукнули обухом по голове, во всяком случае, в глазах у нее потемнело, а в ушах раздался пронзительный звон. Греков обернулся, но она быстро захлопнула дверь и закрыла снаружи на защелку. Потом надела шубу, взяла на кухне два стакана и поманила Зинкиного мужа:
- Захвати бутылку, на улице выпьем, тут слишком душно. Твоя с моим уже пошли.
Во дворе стояла елка с большими бумажными украшениями. Раиса повалилась в сугроб и громко захохотала. Иван оглянулся:
- Где же они?
- Не знаю. Наливай! - приказала Раиса, одним глотком хватила полстакана "Столичной" и закусила снегом.
Обычно ничего крепче пива она не употребляла.
- На поминках ведь водку пьют, правда? - азартно кричала Раиса. - Наливай, не жалей!
- Новый год! Какие поминки? - удивился Иван.
- По любви.
Он пьяно махнул рукой: черт их разберет, этих баб!
С каждой новой порцией спиртного Раиса смеялась все громче, и раззадоренный Иван поцеловал женщину прямо в хохочущий рот. Она взяла его под руку и повела через дорогу к себе домой, там наскоро раздела и разделась сама. Изрядно выпивший Зинкин муж вряд ли отчетливо понимал, что делает, но Раиса умело им руководила, от сильного душевного волнения оставаясь абсолютно трезвой.
Когда Иван ушел, она поблевала, приняла душ и легла в постель, но уснуть, конечно, не смогла - слишком чудовищным представлялось ей случившееся. Первое унижение - Зинка оказалась не только свидетелем, но и главным действующим лицом скандала, что означало потерю и сладкого превосходства, и близкой подруги. Второе унижение вытекало из осознания, что для Грекова женщины на стороне и обман - дело привычное, ведь Зинка являлась женой его старого приятеля и сослуживца, а следовательно, исходя из элементарной морали, не могла быть ни первой, ни единственной. Но больше всего оскорбляло Раису, что много лет она считала себя счастливой, когда, по сути, таковой не являлась. У нее отняли прошлое, и это приводило в бешенство.
Греков вернулся под утро и, не объяснившись, не попросив у жены прощения, чего она вопреки логике ожидала, захрапел, как Соловей-разбойник. Под залихватские рулады, сотрясавшие легкое мужнино тело, Раиса придумывала реплики в ответ на супружеское покаяние. Но Греков и за завтраком молчал, был привычно немногословен, и она тоже вела себя, как всегда, громко смеялась, ну, может, чуть громче, чем обычно.
Зинаида, конечно, позвонила, куда ей деваться: