- Давай, давай, просыпайся! Ишь, умирать выдумала! Скажи спасибо нашему доктору, новую жизнь тебе подарил.
Манька хотела бы сказать, да губы были, как деревянные.
Так во второй раз она пересилила судьбу.
Целый месяц провалялась на больничной койке. Греков ни разу не зашел, правда, шофера с гостинцами посылал.
Манька после свою обиду Грекову высказала, не удержалась. Тот удивился:
- Ты в своем уме? У Раисы среди медиков знакомых много.
- А если б я умерла?
- С чего это? Ты молодая, крепкая, тебе жить да жить.
- А на том свете побывала, только из-за тебя и вернулась.
И Манька рассказала про Голос в трубе.
- Серость ты первозданная, - засмеялся Греков. - Нету никакого того света. У тебя была клиническая смерть. Сердце остановилось, а мозг живет, понимаешь? Отсюда и видения. А когда мозг умрет, наступит полная тьма, из которой еще никто не возвращался.
Манька Грекову верила, но слишком отчетливо помнила, как была мертвой, и решила, что он просто не хочет ее пугать. Значит, любит. Ночью, в полусне, Манька гладила Грекову лицо, а он, тоже в полусне, ловил ее руку и прижимался к ней губами. Манька так была оглушена почти семейным счастьем, что забылась и забеременела.
Греков, как узнал, полез в карман за деньгами:
- И не думай!
Манька взмолилась:
- Дети - такая радость! Если не рожать, откуда тогда люди возьмутся? Чай, она ж не узнает. - В минуты волнения Манька всегда начинала чайкать. - Почему, почему нельзя?
- Долго объяснять, и кончен разговор, - жестко повторил Греков.
Манька подчинилась, хотя потом в груди у нее долго саднило, будто неродившееся дитя вырезали отсюда, из души. Постепенно рана стала затягиваться: уверенность в завтрашнем дне, которую обеспечивал Греков, была важнее.
Греков Манькиной покорностью остался доволен. Только с любовницей ему проблем не хватало! А тут вовремя информация подоспела - у жены рак!
5
Раиса Ивановна в последнее время стала замечать, что муж совсем отдалился, и духовно и телесно. Скорее всего, завел новую зазнобу. Кого? Проследить не удавалось, и, как способ вернуть супруга на семейную орбиту, она придумала себе онкологическое заболевание. Анализы подтвердили, что затвердение в груди - доброкачественная опухоль, но Раиса диагноз скрыла.
После операции месяц не ходила на работу, занимаясь собственной внешно-стью, созданием уюта в квартире и даже приготовлением любимых мужниных блюд, прежде ею же забракованных по причине вредности. С видом обреченной, притерпевшейся к изъянам мира, она демонстрировала тихую радость от встречи с каждым наступающим днем.
Спекуляция на жалости и непривычный покой в доме дали некоторый, правда, поверхностный, результат. Греков стал мягче, уступчивее, внимательнее, и хотя уже давно обедал на работе, то есть у Маньки, теперь по вечерам спешил домой, делал жене подарки - хотел, пока еще не поздно, искупить вину, стараясь, однако, чтобы Раиса не прочла на его лице нетерпения.
Ну, пять, ну, десять лет, в лучшем случае, она протянет. А куда спешить? Теперешний алгоритм жизни Грекова устраивал. Хорошо, что с покупкой квартиры не суетился. После смерти жены Манька к нему переедет, и зарегистрироваться будет не грех, дети взрослые, у них не сегодня-завтра своя жизнь начнется и он будет им не нужен.
Когда Греков про болезнь жены сказал Маньке, та вначале всполохнулась: ах, бедная, бедная хозяйка, что же теперь станется! Потом приметила, что Сереженька никакой в том трагедии не усматривает, а относится по-деловому. Со смертью Раисы Ивановны многие проблемы, которые, хочешь не хочешь, надо было решать, вскоре разрешатся сами.
Греков с Манькой часто говорили на эту тему, поддерживая надежду на близкое счастье и находя удовольствие в деталях. Перед сном, крутясь в одиночестве на скрипучем яблоковском ложе, Манька словно ритуал совершала - начинала который раз в уме перебирать, как все будет, когда Раиса Ивановна помрет. Она не хотела ее смерти, но рак есть рак. И чего мучается, поскорее бы. Манька воображала, как переставит мебель в спальне, какие обои поклеит, чтобы ничего не напоминало Сереженьке про старое. Даже присмотрела в магазине новый диван, пока ведь можно и здесь поставить.
"Хорошее нынче время, а будет еще лучше, - мечтала Манька. - За сиротство и долгие мытарства воздастся наконец мне сполна. Надоело, конечно, в коммуналке валандаться, но Сергей Палыч говорит - терпи, Маня, я и терплю. Потом поженимся и заживем, как два голубка. Может, Раиса Ивановна не через пять лет, а быстрей помрет, вот уж точно, был бы дорогой подарочек!"
Днем подобные мысли в голову Маньке не приходили, а если приходили, она смущалась и про себя просила у бывшей хозяйки прощения. Не за то, что могло бы быть, а за то, что уже есть. Мамка за такое точно бы шею намылила Но мамки нет, деревенских соседей тоже, да и самого Господа никто давненько не видел, ни добра от него за добро, ни зла за зло. Потому Манька - сама себе хозяйка, как умеет, так и думает.
Стала она ждать спокойно, но время шло, а Раиса Ивановна все не помирала, даже хуже ей не становилось. Сначала обиняками, а после уже не стесняясь друг друга, Греков с любовницей обсуждали несправедливость подобного развития событий.
- Что ж теперь делать, не убивать же ее, - по-черному шутил Греков.
Ему самому жена, кротости которой хватило на месяц, надоела хуже горькой редьки. Но он не только приспособился не реагировать на вечные претензии и упреки, а втянулся в двойную жизнь и даже, как хороший актер, испытывал потребность в лицедействе. Конечно, с возрастом Греков стал более чувствителен к комфорту и жалел, что не купил в свое время Маньке квартиру. Но теперь уж точно смысла нет, ждать осталось наверняка недолго.
6
Грекова на службе считали двужильным. За все трудовые годы лишь один раз больничный брал, когда ногу сломал, прыгая с парашютом. Работал всегда радостно, с удовольствием, но в последнее время сделался непривычно хмур, замкнут, по пустякам срывался на крик.
Развал военно-промышленного комплекса прямо затронул область деятельности, которая для Грекова была любовью всей жизни. Додумались: оставить армию без новых самолетов, без ракет! Этого он понять не мог. Сначала Россию перестали бояться, потом с нею считаться, а теперь и уважать. Зарвавшиеся политики подыграли истории, дожидавшейся своего часа. Империя рассыпалась и погребла под обломками народ вместе с зазевавшимися реформаторами, в выигрыше остались только ловкачи.
Превращение великой державы в страну третьего мира стало для Грекова личной трагедией. Он плохо спал ночами, даже Манькины ласки не всегда отвлекали. Хорошо хоть здоровье не подводило, и он по-прежнему вкалывал за троих, пока еще был востребован. Поэтому и в тот роковой день никто из сослуживцев ничего не заподозрил, хотя шеф порой говорил загадками.
Утром несколько раз вызывал секретаршу, спрашивал, какое сегодня число и вернулся ли из отпуска его зам. Секретарша делала круглые глаза, так как зам на работу вышел еще две недели назад, но отвечала по уставу, мало ли какие у начальства могут быть причуды. Службой она рисковать не хотела, особенно теперь, когда сокращение следовало за сокращением и касалось не паркетных шаркунов, а сотрудников научных отделов. Вот и сидела в приемной до десяти вечера, не смея отпроситься домой. Ночная уборщица тоже дорожила хлебным местом, поэтому, подхватив пылесос, смело зашла в кабинет начальника и увидела его на полу, без сознания.
Раиса Ивановна, привыкшая преувеличивать собственные недомогания, приехала в госпиталь, не веря в серьезность случившегося. В конце концов, инсульты бывают разные.
Больной лежал в отдельной палате, высоко поднятый на подушках, пузырь со льдом, похожий на залихватски сдвинутый на бок берет, придавал Грекову нелепый вид. Лицо отекло, на обращения он не реагировал. Заведующий отделением, как врач врачу, сказал Раисе Ивановне, что надежды нет, вопрос только во времени, и она, потрясенная, уехала домой.
Любовнице о несчастье сообщил Яблоков. Манька хватила воздух открытым ртом, на всю глубину легких, и никак не могла вытолкнуть его обратно. В отличие от жены Грекова, она поверила сразу, потому что, как ни была счастлива, ее никогда не отпускало почти физическое ощущение непрочности жизни. Идущая по пятам судьба уже дышала ей в затылок.
В девять утра в отделе кадров госпиталя Манька заполнила личный листок по учету, автобиографию уместила в три предложения - на большее событий не хватило, фотки обещала поднести. До грязной работы с ничтожной оплатой охотников мало, и Маньку тотчас зачислили нянечкой, по ее просьбе - ночной, чтобы не столкнуться ненароком с Раисой Ивановной. Почти три недели Манька, закончив мытье полов и сортиров, надевала чистый халат и шла в реанимацию. Дежурная медсестра вместо приветствия печально качала головой.
Греков лежал неподвижно, в одной и той же позе, на спине. Присев рядом на круглый металлический табурет в белом чехольчике, Манька рассказывала ему обо всех событиях дня, вспоминала вслух разные веселые истории из того счастливого времени, когда они жили вместе. Манька была убеждена, что он ее слышит, потому что глазные яблоки больного плавно двигались под закрытыми веками.
В последний день Маньку поразила стеклянная бледность любимого лица, и она услышала стук собственного сердца. Прикоснулась губами к влажному лбу, а Греков словно только того и ждал, рука его дрогнула, что-то поискала на одеяле и застыла.
Жестокая зависимость жизни от смерти, обнажившись, привела Маньку в ужас. Сереженька умирал, а без него она себя понимать переставала.
Обхватив голову Грекова обеими руками, она запричитала:
- Миленький, не уходи. Миленький, не бросай меня…
Манькины слезы лились ему на брови, на нос, затекали в глазницы. Она смотрела на него, не отрываясь, потому уловила, как он вдохнул и не выдохнул.
Манька посидела еще немного, раскачиваясь из стороны в сторону, в последний раз поцеловала Грекова, вернее, то, что от него осталось - неверный слепок с отлетевшей души, - встала и ушла. Ушла из госпиталя, ушла из той жизни, которую уже нащупала своими короткими грубыми пальцами и которая теперь уплывала, как корабль, не сумевший пристать к берегу.
7
Манька не стала объяснять Раисе Ивановне, от кого узнала о смерти бывшего хозяина. Не все ли равно теперь? Да и до того ли ей, бедняжке? Сидит вся в черном, на себя не похожа, что-то в ней новое, непривычное.
Тело Грекова, облаченное в мундир с золотыми погонами, уже лежало в гробу. Гроб стоял на столе в гостиной, крышка - у стены, и к ней, возле лакированного козырька, толстым и длинным гвоздем была слегка прибита фуражка. Этот чудовищный торчащий наружу гвоздь как бы ставил точку: все кончено без возврата.
Манька жадно смотрела в уже изменившееся лицо и вела с ним свой, особый разговор, о котором никто из присутствовавших знать не мог. Из оцепенения ее вывели слова Раисы Ивановны, сказанные тем особым тоном, каким она всегда отдавала приказания прислуге:
- Мария, тебе не нужно ездить на кладбище, помоги лучше накрыть на стол.
И Манька не посмела ослушаться.
С кладбища народу вернулось много. Всех довезли машинами - кого легковушками, кого в автобусах. Почему бы не выпить за хорошего человека, земля ему пухом. Выпили, и не раз, сказано тоже было много. Люди расслабились, расшумелись, кто-то начал смеяться. Глаза у Раисы Ивановны сделались страдальческие, и Маньке опять стало ее жаль.
Соседка по столу ткнула локтем в бок, Манька из-за тесноты еле поднялась, посмотрела на фотографию в цветах, стоявшую на комоде, рядом с зажженной свечкой и стопкой водки, накрытой куском черного хлеба.
- Сергей Палыч…
Рюмка дрогнула в руке, спиртное потекло по пальцам. Манька не умела говорить, а главное, не знала, о чем. Сереженьки нет, и непонятно, зачем все это, зачем она здесь, зачем она, Манька, вообще. Так и стояла, молчала, но и за столом вдруг тоже замолчали, смотрели на нее в ожидании.
- Я любила его, - неожиданно произнесла Манька и быстро села.
- Да, - сразу подхватил кто-то, - его все любили.
Тут только до Маньки дошло, что она, дура, сморозила. Слава Богу, никто не понял.
Гости нехотя разошлись, Манька мыла на кухне грязную посуду, хлюпая носом, забитым теплыми слезами. Женщины, помогавшие на поминках, подавали ей бесконечные тарелки, счищая объедки в мусорное ведро голубыми бумажными салфетками: поминальные блины, куски копченой колбасы, холодца из свиных ножек. Вот слегка надкушенный куриный окорочок. Манька отвернулась - продуктов было жалко. Она слишком долго была нищей, и со смертью Грекова к ней вернулась бережливость бедняка.
Теперь, когда Греков лежал на кладбище, Манька больше не испытывала неприязни к Раисе Ивановне. Сереженька ее, Маньку, любил, а не жену. Та даже не догадывается, значит, вдвойне обманутая. Стоит будто каменная, ни слезинки не пролила, так ее горе скрутило.
Приятельницу неподвижное лицо вдовы тоже ввело в заблуждение.
- Горе страшное, Раечка, но нельзя так убиваться, у тебя дети, потом внуки будут. Нужно жить.
Раиса Ивановна неожиданно рассмеялась, громко, как прежде:
- С чего ты взяла, что я собираюсь умирать? Наоборот, только теперь и заживу. Честно говоря, на такой подарок я не рассчитывала. Он меня унижал, с блядями до последнего дня путался, а теперь я свободна и оскорбить меня он уже не может.
У Маньки загорелись уши, хорошо еще - стояла к говорившим спиной. Оказывается, хозяйка вовсе не дура, хотя навряд ли что конкретное знает, иначе бы ее, Маньку, возле себя терпеть не стала. Положив последнюю тарелку в сушку, бывшая домработница попрощалась со всеми сразу и подалась в коридор. Раиса Ивановна вышла следом, протянула ей сотенную, глянула прямо в лицо, сказала новым красивым голосом:
- Обнахалилась совсем, на похороны полюбовника явилась! Бери, бери, не стесняйся, и больше никогда не попадайся мне на глаза. Я понимаю, твои услуги дороже стоят, но думаю, он у тебя в долгу не остался. И как же, интересно, платил - помесячно или за каждый сеанс?
В уме Манька считала быстро и соображала - тоже.
- Образованная вы женщина, врач, - сказала она, - а души в вас нет. Он прежде вами восхищался, а любить - никогда! Так и ушел, и сердца вам своего не оставил.
- Ладно, ладно, проваливай, блядь подзаборная, - сорвалась Раиса, и губы у нее гневно запрыгали.
Манька хотела бросить в ответ обидное, гадкое, и ведь было что, но не смогла, швырнула деньги обратно, щелкнула знакомым замком и вышла.
Вернувшись в яблоковскую комнату, вспомнила, как шофер на поминках тихо сказал ей на ухо, что дает неделю на сборы. Манька осознала, что лишилась не только возлюбленного, но и крыши над головой. Осталась с тем, с чем приехала в Москву, иначе говоря, ни с чем.
Она поглядела в окно: машины мчались, обгоняли друг друга, словно на соревнованиях, ни один человек не шел без дела, а все устремлялись в разные стороны с силой и целью. Невольно Манька вспомнила деревню, где по улицам часто ходили просто так, а если кто спешил, то значит, уж обязательно что случилось. И жизнь там была какой-то другой, естественной, и даже смерть. Впервые она пожалела, что приехала в город, который не принес ей счастья, а только деньги, но оказалось, что для счастья этого мало.
Город враждебно гудел и вращался, как чертово колесо, центробежной силой отбрасывая Маньку на обочину, и она еще раз попыталась убежать от судьбы,
теперь - из города в деревню. Старые картинки поистерлись в памяти, и подумалось, что, может, деревня будет к ней милосерднее.
Яблоков дал сроку семь дней. Не мало, но и не много, надо спешить да пошевеливаться. Не знала Манька, что от этого времени еще останется.
Она нацепила на себя золотую цепочку, серьги и кольцо - подарки Грекова, сняла со сберкнижки всю сумму, завернула в носовой платок и сунула за лифчик: в столице на эти деньги и двух квадратных метров не купишь, а там вдруг дом стоящий подвернется. На Казанском вокзале взяла плацкарту до Свияжска и поехала на встречу с прошлым.
А может, и с будущим.
8
Дядька, уже совсем седой, махал топором возле дома, и Манька почему-то не к месту вспомнила, как Раиса Ивановна, обучая ее правильно говорить, заставляла быстро повторять: во дворе трава, на траве дрова…
Старик поставил кувалду на колоду, облокотился и с любопытством посмотрел на приезжую.
- Чай, не признали? - спросила Манька и почему-то заробела.
Хозяин помотал кудлатой головой:
- Признал. Отчего не признать, хотя рожа у тебя ширше прежней задницы сделалась. Видно, хорошо живешь.
Из сарая вышла сухая изможденная женщина с ведром, накрытым пожелтевшей марлей, и уставилась на гостью.
- Это я, тетя, - напомнила Манька.
Та покачала головой:
- Совсем городская. А тут чего потеряла?
- Сама не знаю.
- Может, молочка с дороги попьешь?
- Попью.
Тетка вздохнула и позвала племянницу в дом.
В кухне старик тотчас полез в шкаф за бутылью. Жена заголосила:
- Ой, опять скособочит! Чай, забыл, что фершел сказал, когда я летось тебя полумертвого на телеге в райцентр возила? Помаленьку надо пить, а ты завсегда четвертями!
- Указчику - говна за щеку. Нынче родня с самой столицы до нас, засранцев, приехала!
- Тебе бы только повод, - безнадежно махнула рукой жена и продолжила жалобы: - До сих со снохами в баньку шмыгнуть норовит.
Старик мгновенно, не оборачиваясь и не целясь, заехал старухе локтем прямо в глаз. Та не обиделась, откликнулась с чувством:
- Ты чо, ты чо. Силенок малесенько, а на расправу лютой.
Дядька налил самогонки в два граненых стакана и чокнулся с Манькой:
- Хрен с нею, а Бог с нами! Не обращай внимания. Пей. Чего скривилась? Продукт домашний, хороший.
- Может, хату какую прикупить да здесь остаться? - неопределенно сказала Манька.
- Тут жизнь давно кончилась. Нам-то деваться некуда, а тебе зачем пропадать?
Старик налил еще, они снова выпили.
- Первая колом, вторая соколом, а третья мелкими пташечками… - радостно сказал хозяин и снова наполнил стаканы. - Ты ешь покуда, - кивнул он гостье, - огурчики, грузди соленые.
- Не, - помотала головой Манька. - У меня на грибы аллергия.
- Что за зверь такой? - изумилась тетка. - Надо ж, каким словам обучилась!
Она и себе плеснула порядком: все равно сегодня бутыль прикончат, надо хоть поучаствовать. Может, оно и, правда, вредно, но ведь и хорошо тоже.
- Я у врачихи жила, - оправдалась Манька.
От выпитого она почувствовала приятное головокружение и вдруг сообщила доверительно:
- А у меня друг помер.
Старик посочувствовал:
- Терпи, девка.
- Лихо мне.
- Все равно терпи. Бог терпел и нам велел. Что мы еще умеем-то?
Когда самогон кончился, дядька завалился спать, а тетка недвусмысленно дала понять племяннице, что пора ей восвояси, хорошего, мол, понемножку. Манька засобиралась:
- Время-то бежит как быстро! На московский успеть надо. Пойду я.
Тетка посветлела лицом:
- Иди, иди, милая, с Богом.