Каждый вторник ровно в три часа дня Дельфина одевалась и уезжала в свой клуб, откуда возвращалась только к вечеру. Подозрение, которое мелькнуло было у Марсиаля несколько месяцев назад, после отъезда мадам Сарла, вспыхнуло с новой силой. Ему почудилось (а может, это просто была игра воображения?), что вечерами по вторникам Дельфина возвращается из своего клуба успокоенная и просветленная. Он стал присматриваться к ней. Ей-богу, правда! Она даже заметно хорошела. Ласковый голос. Мечтательный взгляд, как у человека, которого коснулось какое-то затаенное счастье. Как у человека, хранящего тайну, в сравнении с которой все остальное ничтожно. Неужели она завела себе любовника? Да нет же! Это немыслимо! Кто угодно, только не Дельфина!.. Разве что какая-нибудь старая связь, в которой уже нет ничего плотского. Или дружба, чуть влюбленная, чуть сентиментальная; добродетельные женщины считают себя в праве поддерживать такие дружеские отношения, не совершая греха и, однако же, не в открытую. Адюльтер чисто духовный… Кто его знает, может, и такие бывают… Марсиаль остановился на этой гипотезе. Неужели Дельфина нашла платоническое утешение у мужчины своего возраста или немного старше, ничем не похожего на Марсиаля, у человека другого типа?.. "Друг мой, вчера весь вечер я думал о вас, перечитывая "Ты и я" Поля Жеральди…" - "Виктор, вы ангел. Если бы не вы, я была бы так несчастлива в жизни…" И так далее, и тому подобное. Едва Марсиаль вообразил себе этот диалог, он даже побелел от ярости. Гнусность какая! Для него это еще куда более унизительно, чем физическая неверность! "Спутайся она с каким-нибудь альфонсом, я бы это понял, я уже так давно ею пренебрегаю…" И Марсиаль тут же представил себе Дельфину в объятиях молодого красавца с хищным взглядом. Он вскочил как ужаленный, едва не опрокинув вазу. Нет, право, трудно сказать, что хуже - старый почтительный друг или профессиональный красавчик-обольститель… Марсиаль сам удивился, как сильно он ревнует, - ведь он уже много лет не любит Дельфину, во всяком случае плотской любовью. Неужели ревность так живуча, что не проходит, даже когда наступает охлаждение?
Ладно. Есть простой выход - в один из ближайших вторников Марсиаль отправится в этот пресловутый клуб через полчаса после отъезда Дельфины и внесет ясность в дело. Давно пора.
Однажды вечером, когда он после ужина смотрел телевизор, жена подсела к нему, и он тотчас понял, что она хочет сообщить что-то важное. "Вот оно, объяснение", - подумал он. И весь напрягся в ожидании.
- Я хотела поговорить с тобой, - спокойно начала Дельфина.
- Слушаю.
- Ты обращал внимание на Иветту в последние дни?
- По правде сказать, не особенно. Да ведь ее никогда нет дома.
- Мне кажется, она несчастлива.
- Иветта? Несчастлива? Из-за этого самого Вьерона?
- Не знаю. Думаю, что да. Она похудела, плохо выглядит. У нее вдруг стали кровоточить десны. Мне кажется, у нее начинается авитаминоз.
- Не может быть!
Марсиалю никогда не приходило в голову, что несчастная любовь может привести к авитаминозу.
- Ты говорила с ней?
- Я хотела сперва посоветоваться с тобой.
- Этот мерзавец начинает действовать мне на нервы! Я скажу ему пару теплых слов. Хочет распутничать - пусть распутничает в "Оризон" и в авангардистских фильмах, а нашу дочь пусть оставит в покое!
- Ну вот, ты сразу начинаешь кипятиться. Послушай, Марсиаль, попытайся хоть раз в жизни взять себя в руки. Мне кажется, тут дело нешуточное. Ты должен поговорить с Иветтой.
- А что я ей скажу? Ты себе представляешь, как это я вдруг стану ее расспрашивать о ее отношениях с этим человеком? Нет, уволь! Она пошлет меня к черту и будет права.
- Ты увиливаешь.
- Вовсе не увиливаю! Говорю тебе, я набью ему морду.
- Еще бы. Набить морду человеку, который, но всей вероятности, слабее тебя, - это легче, чем разумно и ласково поговорить с дочерью. Жизнь - это не матч регби, Марсиаль.
- И очень жаль! Все было бы куда честнее. По-твоему, этот Вьерон не заслуживает хорошей взбучки, после того что нам недавно рассказал Жан-Пьер!
На прошлой неделе за обедом Жан-Пьер и Долли вскользь намекнули на какое-то происшествие в ресторане на Монмартре, где они ужинали с Иветтой, Реми Вьероном и еще двумя приятелями. По настоянию Марсиаля они рассказали историю до конца. Оказывается, во время этого ужина в ресторан вошла старуха и стала просить подаяние. Эта нищенка, известная в квартале, очевидно, была под мухой. Реми Вьерон сказал, что даст ей сто франков, если она устроит стриптиз. Старуха начала раздеваться, и, только когда Вьерон заметил, что его друзья онемели от ужаса, он прекратил спектакль, протянув ей обещанную сотню франков.
Рассказ об этом капризе в духе Нерона взорвал Марсиаля.
- Да он же нацист! Это эсэсовцы устраивали подобные развлечения в концлагерях. Так унижать беззащитного человека! Это гнусно.
Жан-Пьер и Долли не разделяли его точки зрения. Нет-нет… Они были настроены куда более терпимо, с куда большим пониманием и сочувствием относились к новым веяниям - к человеколюбию на современный лад… Марсиаль пришел в ужас? Тем лучше, этого Реми Вьерон и добивался: он хотел шокировать, оскорбить… Электрошок для оздоровления спокойной совести буржуа… Доведя несчастную старуху до последней степени падения, он хотел в эффектном символическом ракурсе представить бесчеловечную эксплуатацию люмпен-пролетариев капиталистической системой… Да-да… Это было нечто вроде хеппенингов - представлений, когда публично сжигают бабочку в пламени зажигалки или дубинкой убивают собаку, чтобы заставить зрителей вспомнить о вьетнамцах и прочих жертвах империалистической агрессии…
- Что ты мелешь! Это же самый обыкновенный садизм, готовый воспользоваться любым предлогом! - бушевал Марсиаль.
Да нет же, нет… Бурная реакция Марсиаля только доказывает, что маленький монмартрский хеппенинг достиг своей цели. Вдобавок для тех, кто знает Реми Вьерона, совершенно ясно, что его поступок имел еще и другой смысл, "второй план"… Именно второй план… Это был поступок не садистский, хотя, безусловно, в духе маркиза де Сада - мучительный эротический поиск, доведенный до высшего издевательства…
Марсиаль с ходу узнал стиль рекламных объявлений в прессе, с помощью которых некоторые издатели порнографической литературы стремятся обеспечить интеллектуальный спрос на свой товар: к примеру, какое-нибудь слишком откровенно садистское произведение идет под рубрикой: "Расковывающий мрачный юмор".
- Но, вообще-то говоря, - объявил Жан-Пьер, - Реми Вьерон - полная противоположность тому, за кого себя выдает. Это лирик, нежная душа.
- Должно быть, таков его "третий план"? Ох уж эти мне душевные пласты! Не человек, а слоеный пирог!
Долли и Жан-Пьер удостоились чести прочитать несколько страниц неопубликованного дневника писателя. Там он открывал свою подлинную душу, без позы, без маски. И становилось ясно, что его пресловутая трезвость, даже цинизм - всего лишь способ самозащиты. Взять хотя бы его любовные письма. Очаровательные по своей непосредственности, свежести… Одно из них по форме напоминает песню, с куплетами и припевом. Восхитительно! Другое кончается словом "люблю", повторенным двенадцать раз подряд. Третье написано стихами, а строфы его, неравной длины, образуют рисунок сердца…
- Как ты сказал? "Люблю" двенадцать раз подряд?
- Да. Правда, прелестно?
- И кому же, - спросил Марсиаль, выдержав короткую осторожную паузу, - кому же адресовано это письмо?
- Само собой, имя женщины не было названо.
Марсиаль встал и начал прохаживаться ро комнате, заложив руки в карманы.
- Насколько я понял, Вьерон давал вам читать свои любовные письма?
- Ничего подобного! Мы просто прочли несколько выдержек из его последних дневниковых записей. В них включены два или три письма.
- Ах, вот как! Он, стало быть, переписывает в дневник свои любовные письма? Понимаю. Зачем пропадать добру? Его четвертый план - организованность. По крохам собирает. Молодчина, правильно сделал, что слово в слово переписал любовную записочку, которая кончается двенадцатью "люблю". Мог ведь он при переписке повторить "люблю" всего раз девять или десять вместо двенадцати, и получилось бы совсем не то. Одним алмазом в диадеме стало бы меньше… Скажу тебе откровенно, Жан-Пьер, прежде этот господин мне не нравился, сам не знаю почему. Однако то, что ты рассказал, в корне меняет дело… Нет, шутки в сторону, я всегда преклонялся перед профессиональной добросовестностью. Вьерон - законченный литератор. Люди желчные, возможно, скажут, что ему не хватает непосредственности… Но я с ними не согласен. У законченного литератора все должно быть нацелено на печатное слово - революционные чувства, марксизм, эротика, любовь - словом, все. А непосредственность предоставим мужланам!
Сверкая глазами, Марсиаль расхаживал взад и вперед по комнате, преображенный трепетной радостью, наслаждением презирать и разрушать. Молодая пара слушала его, натянуто улыбаясь. Теоретически они были выше каких бы то ни было предрассудков, они были совершенно независимы в своих суждениях, однако существовали кое-какие оттенки - попирать можно все (Семью, Родину, генерала де Голля, девяносто девять процентов французов - тех, что не читают "Оризон"), но существует в Париже маленький семейный круг, который задевать не рекомендуется, - семейный круг "левых интеллигентов". Реми Вьерон был членом клана, а стало быть, его ограждало табу. Насмехаться над ним мог только злобствующий реакционер, иными словами, мерзавец. Издевки Марсиаля, очевидно, оскорбляли Жан-Пьера и Долли так, как людей набожных оскорбляют насмешки антиклерикалов. Видя, как лица сына и его будущей жены помрачнели, замкнулись, Марсиаль подумал, что, станут они социологами или нет, из них выйдет парочка хорошеньких сектантов. И тотчас он представил себе, как власть захватывают левые экстремисты (те, которым коммунисты кажутся жалкими консерваторами), начинается Террор, его сына назначают комиссаром, которому подчинена секция вооруженных до зубов мальчишек. Сам Марсиаль арестован за подрывные или даже просто непочтительные речи. Судить его должен Жан-Пьер. (Марсиаля не пугали драматические ситуации.) Жан-Пьеру все нипочем. Бесстрастный и невозмутимый, как Робеспьер, он объявляет, что семейные узы - ничто перед революционной необходимостью и что "для врагов свободы не может быть свободы". На что Марсиаль презрительно бросает ему: "Жалкий болван, ты цитируешь избитый лозунг нацистов. Эта формула есть в "Mein Kampf". Но это меня не удивляет. Ты нацист в душе, как все неудачники". Жан-Пьер становится бледным как смерть. Он делает знак. Марсиаля ведут на расстрел… Ладно. Если такому суждено когда-нибудь случиться, Марсиаль не даст закласть себя как теленка. Всегда можно где-нибудь раздобыть автомат. Прежде он доставит себе удовольствие - уложит десяток этих обнаглевших желторотых поборников справедливости, этих балованных юнцов, ставших карающими ангелами…
Марсиаль решил поговорить о Реми Вьероне с Иветтой. Если она и в самом деле несчастлива из-за этого типа, долг его, Марсиаля, - вмешаться. Такие нарывы следует вскрывать. Взмах ланцета, немного крови - и конец. Как-то вечером, перед ужином, он счел, что подходящий момент настал. Иветта вошла в гостиную, где он читал газеты. Она поздоровалась с отцом, поцеловала его. Он притянул ее к себе.
- Что-то тебя совсем не видно в последние дни, - начал он добродушным тоном. - Ты нас совсем забросила.
Она ответила, что по вечерам часто засиживается у подруги - та снимает ателье неподалеку от площади Контрескарп. Да, кстати, они подумывают спять вдвоем трехкомнатную квартиру, которую им порекомендовали в том же районе. Это будет гораздо удобней обеим. От Отейя далеко до Левого берега. Приходится терять много времени на метро и автобусы.
- Просто тебе хочется быть независимой…
- Мне уже давно пора. Мне скоро двадцать четыре.
- Ладно. Допустим. Я тебя понимаю. Но ты уверена, что тебе будет лучше? Что ты станешь счастливее?
- Так вопрос не стоит, папа. Все мои подруги живут отдельно от родителей. А я кажусь себе какой-то отсталой. Честное слово!
Марсиалю вспомнился кошмар, который часто преследовал его между восемнадцатью и двадцатью годами: он все еще в школе, а ровесники его уже учатся в Университете или работают… И невозможно наверстать опоздание… Нельзя терять ни минуты… Сейчас же, немедленно… Да и нынешние его муки коренятся в том же… Но что же это такое сотворили с мужчинами и женщинами в нашем веке, отчего им не терпится, неймется, не сидится на месте? В прежние времена люди жили и умирали под сенью одной и той же колокольни - свидетельницы их рождения, и дни их текли мирные, похожие один на другой. Может, они даже не замечали, что стареют?.. Кто или что так ускорило течение жизни?
- Сядь, - сказал он дочери, - я хочу с тобой поговорить.
Иветта бросила на него встревоженный взгляд.
- Я вижу, тебе неохота говорить со стариком отцом, - весело продолжал он. - У нас теперь никогда не бывает случая посидеть и поболтать вдвоем. Честное слово, я не знаю, ни как ты живешь, ни что делаешь, когда тебя нет дома, ни что думаешь… Мы стали совсем как чужие. Это из рук вон.
- О чем же ты хочешь со мной поговорить?
- Ну вот, сразу на дыбы! - продолжал он все тем же наигранно отеческим тоном. - Да чем мы, бедные родители, провинились, что наши дети так с нами обращаются? Вы словно боитесь, как бы вас не начали бранить. Но ведь у нас-то так не заведено! Сядь. Мама вернется к восьми, успеем поболтать вволю. Вот и она тоже, я имею в виду твою мать, - у нее тоже есть свой клуб, и я даже не имею права ее туда сопровождать. Ох уж эта мне жажда независимости - просто наказание какое-то… Мне порой кажется, что все меня, несчастного, забросили…
- Можно подумать, что у тебя самого нет личной жизни, - сказала Иветта с улыбкой и села напротив.
В глазах Марсиаля вспыхнул лукавый огонек:
- Моя личная жизнь… - Он был отнюдь не прочь, чтобы дочь смутно подозревала о его похождениях и по-дружески намекнула ему на это. Он был не прочь слыть донжуаном. - Много ли ты о ней знаешь? Впрочем, как ты догадываешься, я собирался поговорить с тобой не о моей личной жизни. А скорее о твоей.
- В таком случае, - сказала она, сразу насторожившись, хотя еще продолжая улыбаться, - предупреждаю заранее: она тебя не касается.
Их взгляды скрестились, Марсиаль сделал усилие, чтобы подавить слабый всплеск гнева.
- Знаю, - сказал он. - Твоя личная жизнь меня не касается. Ты совершеннолетняя. Однако же ты все-таки моя дочь. Согласись, что я могу беспокоиться и интересоваться, все ли у тебя идет хорошо и счастлива ли ты. Я спрашиваю не из праздного любопытства. А потому, что я тебя люблю. Надеюсь, ты не станешь меня упрекать за то, что я о тебе тревожусь?
- У тебя нет оснований для тревоги.
- А я думаю, что есть. Ты уже несколько дней плохо выглядишь. Как будто чем-то огорчена.
- По-моему, это впервые в жизни…
- Что впервые? Впервые огорчена?
- Нет, впервые в жизни ты это заметил. Заметил настроение тех, кто тебя окружает.
- Вот те на! Почему это, хотелось бы знать?
- Потому что обыкновенно ты ничего не видишь.
- Ну ясно, я слишком большой эгоист!
- Я этого не говорю. Я говорю только, что на этот счет ты не слишком наблюдателен… Ну ладно, - заявила она, точно желала покончить с этой темой. - Наверное, мама тебе что-нибудь сказала?
- Ну что ж, не стану скрывать, да.
- Ох, так я и поняла! Тут особой проницательности не нужно. Знаешь, каждый раз, когда ты собирался читать нам с Жан-Пьером мораль, мы это за версту угадывали. Все равно как если бы ты вывешивал флаг, на котором большими буквами было выведено: "Мораль".
- Полагаю, это только в мою пользу. Значит, я не умею притворяться.
- Нет, бедняжка папа, не умеешь, - вздохнув, согласилась она. - Так что же ты желаешь узнать?
- Просто все ли у тебя идет так, как тебе хочется. Мама считает, что нет.
- Она ошибается. Можешь ее успокоить.
Марсиаль пересел на диван - поближе к дочери. Он обнял ее за плечи и привлек ее себе. Он твердо решил ее покорить, а для этого пустить в ход средства, которые сотни раз приносили успех в прошлом, когда Иветта была ребенком и подростком: бурные изъявления нежности, поддразнивание, шуточки, вкрадчивый тон (Марсиаль умел придавать своему голосу самые подкупающие интонации). Как правило, ни одна женщина не могла устоять перед этими приемами, а тем более женщины из его семьи. Они таяли, как снег на солнце. Марсиаль и сам таял. Попадаясь в собственные сети, он порой доводил себя чуть ли не до слез. Размякший от умиления и счастья, он начинал гордиться тем, какой он прекрасный отец (или, смотря по обстоятельствам, какой чуткий любовник) и добродетельный муж. Правда, на завершающей стадии этого процесса он сам чувствовал, что ломает комедию, мысленно обзывал себя "лицедеем" или даже "старой потаскухой", но эти робкие потуги раскаяния рассеивались во взрывах добродушного веселья, а еще чаще - оглушительного хохота.
- Послушай, дорогая моя девочка, почему ты не хочешь поговорить со мной по душам? Поговорить, как с другом? Может, ты и права, что я не слишком наблюдателен, но, в конце концов, я всегда все могу понять, всегда!.. В особенности если мне объяснят поподробнее. Ты же знаешь, какой я сообразительный. - Улыбка. - Я чувствовал бы себя очень несчастным при мысли, что ты хоть капельку страдаешь из-за чего-то - уж не знаю из-за чего. - Поцелуй в голову, рука сильнее стискивает плечи дочери. - Ну же, будь поласковей со своим старым римским легионером. - Это была давнишняя шутка, обыгрывавшая имя, которым, - жаловался Марсиаль, - его "наградили" родители. - Со старым твоим легионером, которому скоро уже пора на покой…
- Куда клонятся все эти красивые слова?
Она искоса поглядывала на него, все еще улыбаясь, но напряженная и откровенно настороженная.
- Куда клонятся… Мама сказала мне, что ей кажется, будто ты несчастлива из-за этого Реми Вьерона. Да погоди ты, не возражай! Дай хоть договорить до конца… Сущее наказание эта девочка… Нетерпеливая, нервная… Прямо необъезженная кобылка… Ну так вот. Продолжаю. Мы с мамой ничего не имеем против Реми Вьерона. Нам только кажется, что между вами большая разница в летах… В общем, чего там - он слишком стар для тебя! Он моего возраста или ненамного моложе…