Мне сообщили, что в прошлом месяце ты был в Лондоне. Ты – просто ублюдок. Мы решили не встречаться, но ты хотя бы мог мне позвонить. Я приеду на Ибицу в январе. Как думаешь, можно мне приехать к тебе в студию повидаться? Хотя бы на несколько минут.
– Эта сука, – рвала и метала Эдит. – Шлюха с улыбкой мадонны. Она же клялась мне, прошлым летом клялась, что не знает, любит она тебя или нет. Ты, ты врал мне, нес тут всякую чушь о платонических чувствах. А она всего лишь пытается украсть моего мужа! Увижу на улице здесь, на острове, – торжественно поклялась Эдит, ее глаза застилали слезы, – порежу бритвой лицо. А если она придет к тебе в студию, то просто убью.
Я спокойно выпроводил Недски из комнаты, велев ему найти Барни, Антония и Рафаэлу, домработницу. Затем повернулся к Эдит, которая сидела на красном кожаном диване, уткнувшись лицом в ладони.
– Дорогая, послушай меня. Я не видел ее в Лондоне. Даже не звонил. Ведь тебя это интересует, так?
Подняв голову, Эдит презрительно бросила:
– Ты не смог бы. Ты был со мной. В другой ситуации обязательно позвонил бы.
– Никогда, – солгал я. – Все кончено. Мы же так решили. Она тоже. Я не видел ее с прошлого лета, и ты знаешь, что это правда. Да и не требует она ничего в этом письме. Господи боже, ты прочитай его! Все, о чем она спрашивает, – это можно ли заглянуть ко мне в студию на минутку, повидаться. Что тут ужасного?
Примерно час дискуссия топталась на месте. Мы перетряхивали былое, оплакивали настоящее, воображали холодное, бесприютное или, напротив, залитое кровью страстей и ревности будущее. Она – оскорбленная женщина, боящаяся соперницы. Я – мужчина, знающий всю правду, но не осмеливающийся ее сказать. Ее мир – волшебная сказка, где принц и принцесса живут долго и счастливо в испанском замке, не страшась никаких драконов. Наконец ярость Эдит достигла воистину вулканического жара, когда я произнес:
– Это абсолютно невинное письмо, и если ты попробуешь прочитать его без предубеждения, без такой животной ненависти, то увидишь это.
– Ты хочешь сказать, что она называет тебя "дорогой", и это вполне невинно? Ты что – за дуру меня принимаешь? За одну из тех безмозглых шлюх, с которыми спишь, потому что так устал от своей жены, дома, детей, работы, жизни, в конце концов?
Я поморщился про себя. Слова жены задели меня за живое, не сильно, слава богу, но она подошла достаточно близко, чтобы заставить меня занервничать и попытаться сменить тему.
На большом кофейном столике стояла ваза с красными и пурпурными геранями, срезанными в саду специально к моему возвращению. Эдит вскочила на ноги, обеими руками схватила вазу и швырнула ее об пол прямо мне под ноги. Я отпрыгнул в сторону, но было слишком поздно. Стекло разлетелось во все стороны, вода промочила брюки и рубашку, а несколько гераней, повинуясь странному закону физики, который поражает меня до сих пор, опустились мне на голову. Вода стекала по щекам, на мокрых волосах повис пурпурно-красный венок, а я стоял столбом, не в состоянии даже ответить членораздельно. Спохватившись, я принялся проверять, нет ли крови или вонзившихся в тело осколков стекла, но вокруг были только цветы.
– Ты идиот! – воскликнула Эдит, стараясь сохранить серьезное выражение лица.
Ничего не оставалось делать, кроме как рассмеяться, расцеловаться и помириться, как это происходило уже множество раз.
Я перенес вещи из машины в дом, а позже, после сиесты, поехал в студию – мое убежище от окружающего мира, в пяти милях от дома, позади римских стен старого города Ибицы, находившееся на возвышающейся над морем скале. Попасть туда можно было только по узкой, извивающейся, грязной дороге. У нас с Эдит уже давно существовал уговор, по которому она приходила ко мне в студию, только спросив разрешения. Лучи солнца лились сквозь стеклянные двери, и не было никакой нужды включать газовый обогреватель. Я сел за стол, отодвинул страницы недописанного романа и задумчиво уставился на море.
* * *
Если за последние семь лет моя жизнь и представляла собой какой-то узор, то он был сплетен преимущественно из четырех нитей: Ибица, работа, Эдит Соммер и Нина ван Палландт.
Ибица – дом. Я впервые приехал сюда в 1953 году, решив поработать в дешевом, древнем, экзотическом и прекрасном месте. Именно такой представлялась Европа молодому американцу, мечтавшему стать писателем. La isla blanca. Так его называли испанцы. Белый остров. Я не смог расстаться с этим местом. К 1970 году написал здесь четыре романа и книгу об Элмере де Гори, фальсификаторе произведений искусства, моем соседе. То место, где писателю хорошо работается, он обычно называет своим домом. Здесь у меня были хорошие друзья, дом, парусная шлюпка, легкая жизнь. Более того, мне казалось, что Ибица – то место, где со мной случилось все самое важное в жизни. С Клэр, моей второй женой, погибшей в автомобильной катастрофе в Калифорнии на восьмом месяце беременности, нас познакомили именно здесь. Позже, в 1960 году, я шатался по порту и увидел девушку нежнейшей красоты, ее красные волосы сверкали на солнце, как теплая кровь. Ее звали Фэй. Мы путешествовали по миру, поженились, у нас родился сын, мы развелись – не самый лучший способ описать пять лет собственной жизни, но в этой книге нет места историям.
Тут же, на Ибице, незадолго до развода, весной 1964 года я встретил Нину ван Палландт.
Мы с Фэй жили раздельно: она – в деревне Святой Эулалии, я – в маленькой квартире Старого города. Нина, урожденная датчанка, была замужем за Фредериком ван Палландтом, бородатым симпатичным голландским бароном, воображавшим себя интеллектуалом и настоящим гуру суфийских мистерий. Я познакомился с ним за несколько месяцев до этого, и после пятнадцати минут разговора у меня сложилось странное впечатление deja entendu; его речи напомнили мне о философских дискуссиях, в которых мы участвовали на втором курсе университета в Корнелле. Они с Ниной зарабатывали на жизнь, исполняя фольклорные песни, и имели преданных поклонников среди папаш и мамаш из английской глубинки. На публике они изображали прямо-таки золотую пару: красивую, талантливую, титулованную, влюбленную, с двумя прекрасными златокудрыми детьми. В приватной обстановке картина была прямо противоположной. "Вы с детьми, – как-то заявил он ей, – камни на моей шее, из-за которых я не могу стать тем, кем хочу". Хотя они, как могли, поддерживали видимость. Все ради карьеры.
Притворство исчезло, когда мы с Ниной начали встречаться. Фредерик купил яхту и решил перегнать ее из Англии на Ибицу, где у четы ван Палландт был летний домик. Нина, я и еще двое наших знакомых участвовали в археологической экспедиции по розыску финикийских древностей на северном побережье острова. Мы взбирались на гору под жаркими лучами весеннего солнца, а затем часами копались и орудовали лопатами в прохладе пещеры. Наши старания были вознаграждены парой черепков и потрескавшейся головой богини Танит, и если она наложила проклятие на тех, кто осмелится покуситься на ее святилище, то мы точно пали его жертвами. Какие слова прозвучали между нами в тот день, сейчас уже и не вспомнить. Когда настигает любовь, с тобой говорят другие голоса, а земные обеты мало что значат.
Мы были вместе три недели, и тут Фредерик неожиданно вернулся на Ибицу. Его обуял приступ тяжелейшей морской болезни во время перехода через Ла-Манш, в результате чего новоиспеченный моряк быстро сошел на берег во Франции, а яхту оставил на попечении команды на весь оставшийся путь до Испании.
– Я не могу ему лгать, – призналась Нина.
– И не надо, – ответил я. – Признайся во всем. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты была со мной.
На следующий день она пришла вся в слезах и рассказала, что Фредерик умолял ее остаться, не забирать детей, обливался слезами.
– Он хочет начать все заново. Принять меня такой, какая есть. Ему никогда не приходила в голову мысль, что он может потерять меня. Теперь Фредерик клянется, что все будет по-другому.
– А чего хочешь ты, Нина?
– Не знаю...
Неделю спустя она все еще была в сомнениях, разрываясь между мужем, детьми, карьерой, чувством вины – и человеком, которого знала не больше месяца.
– Я люблю тебя, милый, но не могу все бросить вот так запросто. Не могу так с ним поступить.
– Тогда оставайся с семьей.
– Нет. Я хочу остаться с тобой, – ответила она и добавила, всхлипывая: – Я и тебя не могу отпустить.
Вот так Нина мучилась, и тянулось это день за днем. Она похудела, ослабела и каждый раз, приходя ко мне, будто демонстрировала еще один еле затянувшийся шрам на своей душе. Ее огромные голубые глаза, всегда лучившиеся каким-то затаенным удовольствием, теперь постоянно были полны слез. На лице проступили морщины; у нее появилась привычка качаться взад-вперед на стуле, одновременно ожесточенно теребя свои золотые локоны пальцами, на которых отчетливо стали проступать вены. Я был свидетелем ее агонии и слышал, как она постоянно повторяет слова Фредерика: "Не отнимай у меня моих детей".
Мой собственный брак с Фэй закончился шестью месяцами ранее, и я потерял двухлетнего сына. Наряду с состраданием меня терзали собственные грехи и страхи.
– Ты не можешь решить, – сказал я.
– Нет. Разве ты не видишь? Клиффорд, скажи, что мне делать?
Мы сидели на камнях мыса Старого города, у самого моря.
– Возвращайся к нему, – ответил я. – Ты должна. То, что происходит сейчас, убивает нас обоих. Дай шанс. Он любит тебя. Сейчас ты влюблена в меня, но, возможно, это пройдет. Называй наши чувства курортным романом, заканчивающимся вместе с летом.
Она мрачно посмотрела на меня:
– Ты сам-то в это веришь?
– Нет, – сказал я, немного помедлив. – Вообще не верю. Но ты вернешься к нему и притворишься, что это правда. Тебе надо сохранить рассудок. И мне тоже.
Я попрощался с ней и оставил там, на камнях, рядом с морем. По ее щекам лились неудержимые слезы, а сама она съежилась, содрогаясь от рыданий.
* * *
Воспоминания о Нине омрачали наши с Эдит отношения с самого начала, как только мы встретились. Это случилось летом. Мой четвертый роман "38-й этаж" стремительно двигался к финалу. Я тогда жил в квартире в Старом городе, а у Эдит была маленькая finca в деревне. Эдит, швейцарка, художница, красивая и полная энергии двадцативосьмилетняя женщина, ценила свою независимость превыше всего. Когда я встретил ее в июле, у нее уже были две девочки от первого брака с немецким промышленником из Рура. В декабре они развелись. Мы позволили любви прийти к нам постепенно, не давя друг на друга и не давая никаких обещаний, а в январе уже жили вместе. Finca на дороге Сан-Хосе стала нашим домом.
Но тень Нины никуда не исчезла. У меня появились деньги, и впервые в жизни мы с Эдит отправились в путешествие по Испании, оттуда в Марокко, а затем в Вест-Индию. Она была самой надежной женщиной, которая когда-либо мне встречалась, и не просила взамен ничего, но тень прежней любви неотступно следовала за мной. От наших общих друзей я знал, что брак Нины и Фредерика треснул по швам через год после нашего расставания; единственной вещью, которая еще соединяла их, была ее карьера. И вот летом 1966 года она явилась ко мне в студию на Лос-Молинос, и наш роман закрутился вновь. Для обоих страсть стала наваждением, таящимся под обыденностью повседневного течения жизни и вспыхивающим от одного взгляда из дальнего угла комнаты, звука имени, неожиданного воспоминания. Назовите это любовью, назовите это безумием – там было все. Единственным отличием от прошлого стало присутствие в моей жизни Эдит. Я хотел остаться с ней и не мог отказаться от гармонии и тепла, которые крепли с каждым днем. Назовите это любовью, назовите это жадностью – там было все. Человек, способный дать определение своей любви, доказывает тем самым ее искусственность.
В январе 1967 года я на месяц улетел в Нью-Йорк, а Нина присоединилась ко мне, прервав отдых на Антигуа. Мы были вместе две недели, и слух об этом дошел до Ибицы. Когда я вернулся месяц спустя в поместье на дороге Сан-Хосе, Эдит нашла кого-то другого и уже собрала мои вещи. "Уходи", – попросила она.
Ее боль и моя вина были слишком велики, чтобы справиться с ними. Я переехал в свою студию на Лос-Молинос. Нина жила в Лондоне, все еще с Фредериком, все еще несчастная, хлопотливо обставляя новую квартиру в Челси. Мы писали друг другу, но она была слишком занята, чтобы прилететь, и инстинктивно я чувствовал, что будет ошибкой ехать к ней. Мы все плыли по течению, и каким-то образом я понимал, что метаться от одной женщины к другой будет очень глупо. Нина, будучи в таком же смятении, тоже это знала.
Эдит на месяц уехала с острова, а когда она вернулась, я встретил ее в аэропорту и сказал:
– Я люблю тебя. Если ты чувствуешь то же самое, то прости меня и давай попробуем начать все заново.
Раны, которые мы нанесли друг другу, затягивались медленно. Эдит страдала в неуверенности, а я был в смятении. Весь май мы слушали радио и читали газеты, и в конце месяца арабские угрозы Израилю достигли своего пика. Я поговорил с несколькими еврейскими друзьями на острове. Мы решили пойти на войну добровольцами. Мы могли водить автобус в Тель-Авиве, быть на подхвате. Со стороны все выглядело наивно и идеалистично, но чувства наши были подлинными; правда, инерция восторжествовала и мы не сделали ничего. 2 июня 1967 года на ночном пароме я уехал с Ибицы в Аликанте, направляясь на Гибралтар, где мне нужно было поменять номерные знаки на своем старом "пежо-универсале". На следующий день в газетах Гренады сообщили, что израильские танки вторглись в Синайскую пустыню. В испанской прессе писали только о египетских победах. Я позвонил в парижское посольство Израиля, и там мне сказали, что в ближайшее время рейсов на Тель-Авив не предвидится. Я вернулся на Гибралтар, а затем доехал до Малаги, прежде чем решился. Полетел в Париж и там принялся ждать. Через два дня после того, как война была официально прекращена, полеты возобновились. Я купил билет на единственное оставшееся место рейса "Эйр Франс" и протелеграфировал Эдит: "ЛЕЧУ В ИЗРАИЛЬ СВЯЖИСЬ СО МНОЙ ТЧК ОТЕЛЬ ЦАРЬ ДАВИД ИЕРУСАЛИМ ВЕРЬ МНЕ ЛЮБЛЮ ТЕБЯ КЛИФФ".
В Иерусалиме мне удалось достать удостоверение журналиста. Когда я садился в самолет, то не понимал, почему лечу в Израиль, если только не принимать во внимание примитивный приступ солидарности и неистовое желание просто оказаться там. Но как только я взобрался на Голанские высоты и поговорил там с солдатами, я понял, что есть только одна вещь, которую мне надо сделать: написать книгу. Возвращаясь из Иерихона в отель "Царь Давид", я решил проверить почту. Портье передал мне телеграмму. Я прочитал: "ЛЕЧУ В ИЗРАИЛЬ РЕЙС ИЗ ИТАЛИИ ПРИЛЕТАЮ ЧЕТВЕРГ ВЕРЬ МНЕ ТОЖЕ ТЕБЯ ЛЮБЛЮ ЭДИТ".
* * *
Ее приезд в Израиль был актом мужества. Надо знать Эдит, чтобы понять это. Урожденная католичка, младшая дочь швейцарского часовщика, она родилась в Германии незадолго до Второй мировой войны в южноальпийском городке. Пережила бомбардировки, видела, как нацисты вели на расстрел ее родителей и как в последний момент их спас местный чиновник. Война для Эдит осталась в памяти кошмаром. Если она читала книгу, в которой описываюсь подлинная трагедия, то часто плакала, а если видела кино с кровавыми сценами и пытками, то выходила из кинотеатра, дрожа от ужаса. Война на Ближнем Востоке закончилась, но оставила после себя картины разрушения и запах трагедии. Эдит прилетела туда, потому что там был я. Отнеслась к моему решению с божественной простотой. Я – ее мужчина, и ей следует пойти за мной.
Мы вместе ездили к Мертвому морю, в Газу, на Сирийские высоты, проехали весь Синай в сопровождении Ирвина Шоу, Марты Гелльхорн и Жюля Дассена. Мы путешествовали на джипе с близоруким капитаном израильской разведки, вооруженным старой винтовкой. Пустыня кишела солдатами разбитой египетской армии, отставшими от своих частей. Я сидел за рулем, пока Эдит, скорчившись на вещах и припасах, деловито штопала два флага. Один белый с красным крестом, другой красный с белым крестом.
– Какого черта ты там делаешь? – наконец спросил я.
Закончив рукодельничать, она с гордостью показала дело рук своих:
– Один флаг Красного Креста, другой – Швейцарии. Если мы встретим египтян, то я буду махать обоими. Солдаты, бедняжки, узнают флаг Красного Креста. Офицеры признают швейцарский флаг, потому у них у всех там счета в банках.
В Израиле с нами произошли две вещи. Мы снова влюбились друг в друга, решили пожениться и родить ребенка. Я купил тонкое обручальное кольцо у местного ювелира и надел его Эдит на палец. А потом, в холле отеля, я интервьюировал израильского Пилота, и у меня в диктофоне кончилась пленка. Пришлось попросить Эдит подняться в номер и достать из чемодана новую. Там лежало последнее письмо от Нины, на которое я до сих пор не ответил.
– Ты должен сделать одну вещь, – сказала Эдит, а в ее янтарно-зеленых глазах сверкал холодный, но пугающий огонь. – Ты должен написать ей. Сказать, что все кончено и что ты больше не хочешь ее видеть.
Я попался. Путей отступления не было. Мосты сожжены. И тут я понял, что не хочу такой определенности.
– Это ультиматум?
– Я хочу, чтобы ты сделал это, – ответила Эдит непререкаемым тоном. – А затем я сама отнесу Письмо на почту. Ты должен.
Я сел за стол, написал письмо, запечатал его, она отнесла его вниз и бросила конверт в почтовый ящик.