КЛИФФОРД: А что Гросс сказал потом?
ХОВАРД: Мы посмеялись, но он – как-то натужно, а мне до сих пор интересно, продолжил ли он воровать шоколадки и печенье или это была высшая точка его уголовной карьеры.
КЛИФФОРД: А тебе вернули сто долларов?
ХОВАРД: На следующий день. Боб был очень скрупулезен в таких вопросах.
* * *
КЛИФФОРД: Слушай, к разговору о печенье, ну, который был давным-давно... Я тут перечитал стенограмму первых интервью, и ты еще просил меня напомнить о Ное Дитрихе, вроде как он рассказывал о тебе какую-то историю, связанную как раз с печеньем, и наплел кучу чепухи, но ты так и не сказал, в чем там было дело.
ХОВАРД: Ну, для начала, ты должен понять, что Ной Дитрих с момента нашего разрыва, да и раньше, превратился в мстительного старого мудака, просто жаждущего содрать с меня шкуру. Начал выдумывать обо мне одну историю за другой. К несчастью или, скорее, к счастью для меня, он очень неосмотрительный человек, поэтому множество этих баек передали мне. Дитрих много рассказывал о наших деловых отношениях, где все выворачивал наизнанку. Например, я принимал решение, а он говорил людям: "Я сделал это, а Ховард не знал, куда сунуться". Это один из примеров. Сама история чрезвычайно банальна, но я тебе ее расскажу. Все очень просто. Очень давно. Это было в то время... мы только что закончили снимать "Лицо со шрамом"... фильм. Я работал с монтажером, и мы сидели в монтажной круглые сутки... Боже мой, не спали два дня, а не ели уж не знаю сколько. В какой-то момент, я помню, мы действительно проголодались. Я послал за едой, и тот парень тоже послал за едой, мы все съели, но все равно остались голодными. Я послал за молоком и печеньем, и мне этого было вполне достаточно. Монтажер решил обойтись без десерта, и, когда я начал есть, он сказал: "Мистер Хьюз, можно мне попробовать одно ваше печенье?" Я ему дал... правда, засомневался, так как знал... ну, в общем, не хотелось создавать прецедент, ведь печенье – это все, что мне нужно. Другие вечно уходили, нажирались гамбургерами, картошкой фри или чем-то еще, а мне надо только молока и печенья. Я всегда держал их в студии, или монтажной, или там, где случалось работать, и это было единственное, что я мог есть. В конце концов я дал ему печенье. Но... во-первых, Ной вывернул все наизнанку. Он кому-то сказал, что я отказался поделиться с этим человеком и устроил по этому поводу скандал. Это абсолютная чушь. Я действительно дал печенье.
КЛИФФОРД: А какой сорт?
ХОВАРД: Не помню, по-моему, в то время мне нравилось обыкновенное масляное печенье. Но продолжение последовало незамедлительно. После этого неделями ко мне шли люди. Стоило уединиться, чтобы попить молока и поесть печенья, они подходили и говорили: "Ховард?" или "Мистер Хьюз, можно попросить у вас печенюшку?" Теперь я не мог просто так отказать им, и мой запас сладостей каждый день исчезал с катастрофической быстротой, мне их постоянно не хватало. И теперь я понимал, что с самого начала был прав, потому что если даешь печенье одному, то потом приходится давать его каждому, и скоро у тебя ничего не останется. И теперь ты нищий, но зато умудренный печеньем. Думаешь, это смешно?
КЛИФФОРД: По-моему, просто уморительно.
ХОВАРД: Я могу понять комичность ситуации. Но если хочется есть, как-то не смешно, когда твое печенье исчезает. К тому же в следующий раз дойдет и до стодолларовых купюр. А я не хочу прослыть простачком.
КЛИФФОРД: Не беспокойся.
ХОВАРД: Что ты сказал?
* * *
Неопубликованная рукопись Ноя Дитриха, даже если принимать во внимание мелкую зависть, которую автор питал к главному герою своих воспоминаний, дала нам подход к пониманию деловых методов Ховарда. Дитрих мог описать какой-нибудь инцидент одним абзацем, а мы, как в истории с печеньем, расширяли его до нескольких страниц и переворачивали так, чтобы выставить Хьюза в выгодном свете.
Но больше всего удовольствия нам доставляло создание тех эпизодов, где характер Ховарда раскрывался полностью. Мы наслаждались частями книги, где сливались воедино многоцветная ткань нашего воображения, наши взгляды на жизнь и возможность побывать в шкуре Ховарда Хьюза. Я уже передал "Макгро-Хилл" и "Лайф" несколько скудных деталей о его отношениях с Эрнестом Хемингуэем. Никаких свидетельств, что эти два персонажа когда-либо встречались, я так и не нашел. Но мы чувствовали, что Ховард в поисках смысла жизни, не приносящей ему ничего, кроме судебных исков, одиночества и страданий, должен на какой-то точке своего пути – уже потерпев неудачу с Альбертом Швейцером во французской Экваториальной Африке – найти человека, совмещающего в одном лице героя, учителя и друга. В сырое, но теплое утро я вставил микрофоны в магнитофон; Дик пристроил свою тушу в мягкое кресло, держа на коленях биографию Хемингуэя, написанную Карлосом Бейкером. Я же сел за стол, заваленный справочниками, стенограммами и недавно выпущенными путеводителями по Кубе. По очереди играя Ховарда и Клиффорда, иногда прерывая друг друга на полуслове, когда кто-то из нас ошибался, – так что в конце было практически невозможно определить, какая фраза Хьюза принадлежит мне, а какая – Дику, – мы изложили полную историю взаимоотношений нашего героя и Хемингуэя. Когда повествование подошло к концу, оба чувствовали себя усталыми как никогда.
– Это самый лучший раздел, который мы сделали, – сказал мой коллега с выражением неподдельного счастья на лице. – Давай запишем его на бумагу и посмотрим, как это выглядит со стороны.
Я вытащил микрофонные штекеры и поставил магнитофон на проигрывание. Мы слушали. Из динамиков доносилось только шуршание и время от времени какой-то душераздирающий визг, больше ничего.
Дик нахмурился:
– Промотай-ка немного вперед.
Я нажал кнопку перемотки, затем снова на "пуск". Из колонок понеслось жужжание умирающего слепня.
– Ой, боже мой! – всхлипнул я. – Я, кажется, вставил штекеры микрофонов не в те отверстия.
Саскинд уставился на меня:
– Сейчас я кого-то убью.
– Дай мне нож, – раздался мой глухой стон. – Я все сделаю сам.
Мы десять минут сидели в полуобморочном состоянии, бормоча что-то про себя, не в силах думать или действовать. Было такое ощущение, как будто на наших глазах возник шедевр литературы – и тут же развеялся как дым. Я вырвался из летаргического состояния первым и со злобой ткнул микрофоны в правильные отверстия:
– Мы все сделаем заново.
– Я не могу снова, – прохрипел Дик. – Завтра...
– Нет. Это как слететь с лошади. Обязательно надо снова запрыгнуть ей на спину и скакать дальше. Давай сделаем это прямо сейчас. Начнем с вершины. Давай, – подбадривал я, – мы сможем сделать это.
– Ты все правильно подключил на этот раз, тупой сукин сын?
– Да-да, доверься мне... поехали.
Дик глубоко вздохнул, затем кивнул:
– Хорошо. Откуда мне начать?
– Оттуда же, где мы остановились в прошлый раз.
– Хорошо. – Он снова набрал полную грудь воздуха. – С доктором Швейцером меня постигло ужасающее разочарование. Я так и не смог достучаться до этого человека...
Два часа спустя мы закончили. Измученные и вялые от жары, проиграли запись.
– Вот так, – ликовал я, – вершится история. Если в первый раз не получилось, попробуй еще.
– Боже мой, а ведь неплохо. Никогда не думал, что у нас получится. – Дик промокнул лоб полотенцем. – Вот это я называю рабочим днем.
Да, в результате всех наших страданий получилась вторая беспорядочная версия вымышленных тринадцатилетних отношений Ховарда с папой Хэмом.
ХОВАРД: Откуда мне начать?
КЛИФФОРД: Оттуда же, где мы остановились в прошлый раз.
ХОВАРД: Хорошо. С доктором Швейцером меня постигло ужасающее разочарование. Я так и не смог достучаться до этого человека. В смысле он просто не обратил на меня внимания, будто я какое-то ничтожество, гораздо худшее, чем любой из его драгоценных прокаженных, а ведь ему приходилось постоянно запирать на ночь дверь своей хижины, не то у него сперли бы последнюю рубашку. И все равно, я чувствовал, что есть люди в этом мире – и Швейцер один из них, – которые, каким-то своим изощренным способом, нашли... вообще-то я ненавижу использовать это слово, "тайна", но... нашли путь, или были достаточно удачливыми, или еще что-нибудь, каким-то образом встали на правильную тропу в самом начале своей жизни и сумели с нее не сойти. Они просто шли по прекрасно размеченной тропе в джунглях, по нашей человеческой жизни. И я сказал себе: вот, Ховард, именно этого тебе не хватает. Я знал, что имею свою долю свершений, достижений, но когда собирал все вместе, то не видел центра. Говорю о начале пятидесятых... мне стало ясно, что передо мной нет дороги, ведущей с одной ступени развития на другую. В жизни царил полный беспорядок, это постоянно отвлекало мое внимание, забирало все воображение, но когда я пытался анализировать – не хочу сказать, что думал об этом постоянно, – то не видел прогресса. Если же не видишь прогресса в собственной жизни, ясного и четкого продвижения от одной цели к другой, ведущих, в свою очередь, к чему-то главному, ты не видишь самого себя, а это – слепота. И вот эта слепота хуже любой глухоты. Я знаю. И... в общем, я встретил еще одного великого человека, вот так, пафосно, в кавычках, – я встретил еще одного великого человека в своей жизни. Эрнеста Хемингуэя. Мы пересеклись, когда я ставил фильмы в Голливуде. Не знаю, что Эрнест делал тогда. Писал, наверное. Но на меня он произвел огромное впечатление. Я почувствовал колоссальную... ну, можно сказать, силу самой личности, а не просто впечатление от его работ, хотя читал его романы и пришел в восторг. Особенно про того парня – "И восходит солнце".
КЛИФФОРД: А ты с ним встречался там, в Голливуде?
ХОВАРД: Да, у нас просто не было другого шанса. Нас представили друг другу на вечеринке в каком-то бунгало, очередном сумасшедшем месте, где он жил. "Сад Аллаха"... Там много писателей жило. Но он впечатлил меня, действительно впечатлил, и я подумал, что хотел бы увидеться с ним еще. И такая возможность представилась, сразу после войны, где-то в... думаю, где-то весной сорок шестого года, когда я поехал взглянуть на Солнечную долину, хотел купить ее.
КЛИФФОРД: С какой целью?
ХОВАРД: Чтобы купить ее. Ах да, понимаю. Чтобы... с теми целями, под которые она используется сейчас. Вот, популярный, богатый курорт. В то время я летал, если мне не изменяет память, на переоборудованном Б-25. Я знал, что Эрнест сейчас тоже там, вместе с семьей, охотится, и решил с ним встретиться. Выяснил, где он живет. Да там каждая собака про него знала, и я пришел прямо к двери его дома, постучался, а он открыл.
КЛИФФОРД: Ты приехал в Солнечную долину как Ховард Хьюз?
ХОВАРД: Я никогда не путешествую под своим именем. Это же просто смерти подобно. Каждый сочтет своим долгом поднять цены процентов на пятьдесят, только узнав об этом. Я говорю о Солнечной долине.
КЛИФФОРД: А какое имя ты использовал?
ХОВАРД: Джордж Гарден.
КЛИФФОРД: Почему Джордж Гарден?
ХОВАРД: Ну, я знал этого парня, правда, очень недолго. Встречал в Эфиопии. Просто случайно встретились... летел с ним вместе. Молодой англичанин, жаждал изучить Данакиль. Там очень опасно, огромное количество диких племен. Парень все не мог получить разрешение на поездку. И ведь все равно поехал, и больше о нем никто ничего не слышал – я проверял, когда приезжал в Эфиопию в последний раз. Нет, я утверждаю, что чувствовал какое-то духовное родство с этим мальчиком, этим вот так запросто исчезнувшим странником. Его история впечатлила меня сама по себе, поэтому я взял его имя. И именно так представился Хемингуэю, Эрнесту, когда тот открыл дверь. Должен сказать, что был потрясен его приемом. Я сам... одним словом, никогда такого не было, чтобы какой-нибудь незнакомец приходил ко мне и стучался в мою дверь. Во-первых, никто не знает, где находится эта дверь. Во-вторых, даже если бы они знали, то там есть охрана, снаружи охрана, внутри охрана, в общем, везде охрана, и они бы... с определенностью можно сказать, что мне никогда не случалось открывать дверь самому. А тут выходит он, ну точь-в-точь бродяга. Потертые вельветовые штаны, рубашка лесоруба нараспашку...
КЛИФФОРД: А что было на тебе?
ХОВАРД: Вообще-то, если подумать, я тоже выглядел не больно респектабельно. Было прохладно, поэтому я натянул парочку свитеров. Старых свитеров. Нет, точно не помню, во что был одет, одно могу сказать: не с иголочки. Не в деловом костюме. Я представился, а Эрнест говорит: "Ну заходи, заходи, выпей". Я отказался от выпивки, ты же знаешь, я не пью, ну и мы разговорились, а он сразу заинтересовался мной. Понимаешь, я представился как Джордж Гарден, член компании по торговле недвижимостью из Калифорнии, якобы изучаю возможности Солнечной долины. Но думаю, не важно, как ты одет, запах денег просто так не отобьешь. И Эрнест очень быстро понял, что я богат, а его всегда зачаровывали богатые люди. Он проявил огромный интерес к моему предложению купить Долину и ее окрестности, задал мне кучу умных и проницательных вопросов о делах с недвижимостью. Вся штука в том, что я и пятнадцати минут не пробыл в его доме, а уже сидел в кресле и говорил так свободно и легко, как ни с одним человеком в моей жизни. Писатели... ну, мы уже говорили об этом, и, знаю, ты со мной не согласен. Но писатели внушают такое чувство... может, истинное, а может, и надуманное... но они создают впечатление, что действительно тобой интересуются, а это заставляет тебя жить. Я не имею в виду писателей наподобие Бена Хечта, не голливудских писателей, этих газетных поденщиков, им-то нужны только твои деньги или твоя шкура. Но Эрнест заставлял тебя почувствовать себя дома. Мы провели вместе несколько часов. Беседовали о его книгах, так, в общих чертах. Он не... Я не специалист в литературе, но действительно люблю читать романы, много романов. Насколько помню, все-таки говорили больше о практических вещах, а не друг о друге. Причем прямо и просто, я так не привык общаться с людьми, ну, если не считать пилотов. Штука в том, что в то время я ничего не хотел от Эрнеста, а он ничего не хотел от меня. Я прочитал пару его книг, но на самом деле пришел сюда не для того, чтобы увидеть писателя... Это было нечто большее... думаю, в голове у меня сложился некий образ Эрнеста Хемингуэя, человека, прошедшего через все приключения и опасности, у которого были трудные времена, но он пережил их, закалившись. Стал жестким, сильным. Я не просто уважал его за это, я был очарован, хотел знать как и почему. В общем, мы проговорили пару часов и я пригласил его полетать со мной на Б-25. Он с радостью согласился. Ну видно было, что мы подружились. Этот полет... я делал не географический осмотр, а просто хотел уловить для себя общую картину территории, понять потенциал. Так что полетал вокруг, туда и сюда, по каньонам. Поначалу Эрнест сидел в кабине второго пилота и задавал просто огромное количество вопросов, вроде того, что я делаю, почему я это делаю. Мне не составляло труда отвечать на них, это же для меня вторая натура, к тому же самый обычный полет. Позже Хемингуэй мне сказал, что это было одно из самых ясных и убедительных объяснений процесса полета, которые он слышал. И не только. Эрнест не мог забыть тот факт, что я мог летать, смотреть по сторонам, маневрировать, и в то же время поддерживать с ним разговор обо всем на свете. Это действительно его впечатлило. Потом я... я все же был очень увлечен тем, что искал, поэтому прервал разговор, просто сконцентрировался на полете. Я взял немного низко, как мне теперь думается, и, оглядываясь назад, понимаю, что слишком рисковал. Кончики крыльев, конечно, не царапали камень, но пару раз мы были недалеко от стен каньона, а потом я полностью погрузился в сам процесс. Это же была не "Сессна-180", а бомбардировщик Б-25. Эрнесту все это ужасно понравилось, на обратном пути он мне сказал: "Джордж, ты рисковый пилот". Вскоре после этого мы расстались. На следующий день друг друга не видели, а потом я уехал. Должен был уехать. Но встреча нам запомнилась, и, собственно говоря, Эрнест даже хотел мне написать о чем-нибудь, но я знал, что не отвечу ему, не хотел создавать неловкую ситуацию, поэтому пришлось выдумать историю. Кажется, я сказал ему, что наш офис переезжает и, как только все станет точно известно, я сообщу его издателям новый адрес, вроде того. Мне было гораздо проще встретиться с ним, чем ему со мной, и прошло около девяти лет, прежде чем я увидел его снова.
КЛИФФОРД: Ты ждал так долго? Почему?
ХОВАРД: Не специально. Просто навалилось столько дел, все было так запутанно, шанс не выпал. Я тогда тонул, в буквальном смысле тонул... Иногда моя голова показывалась над водой, и тогда я видел Эрнеста на берегу, но меня вновь засасывало, прежде чем я мог хотя бы крикнуть. К тому же он улетел по своим делам в Европу, потом в Африку, потом на Кубу. Собственно, именно на Кубе мы и увиделись в следующий раз.
КЛИФФОРД: Позволь прервать тебя на секунду. Когда вы встретились в первый раз, как ты с ним ладил по политическим вопросам?
ХОВАРД: Мы вообще не говорили о политике. Я никогда не интересовался политикой.
КЛИФФОРД: Ты, разумеется, знал, что Хемингуэй участвовал в гражданской войне в Испании на стороне республики.
ХОВАРД: Не придавал этому большого значения. Как я уже говорил, политика мне не слишком интересна. Я голосовал всего два раза в жизни, оба раза за Рузвельта, но это было очень давно. Я в курсе, что в моих платежных ведомостях числятся члены обеих партий, поэтому, кто бы ни выиграл, Хьюз не проигрывает. Мне совершенно наплевать, кто сейчас в правительстве. Собственно, вот и все мои политические взгляды. Во время испанской гражданской войны, то есть в тридцать седьмом – тридцать восьмом, я думал только о самолетах, был настолько аполитичным, насколько это вообще возможно. В любом случае, мы с Эрнестом не политические вопросы обсуждали. Более того, они никогда не были, насколько я могу судить, важны и для Хемингуэя. Всегда где-то на втором плане. Он мне сам говорил об этом. У меня такое чувство, что он полетел в Испанию из-за войны, ему хотелось увидеть людей в сражении. Естественно, его симпатии были на стороне... ну, уж не на стороне фашистов, это точно, не тем он был человеком. Но Эрнест был одержим смертью, тем, как люди стоят с ней лицом к лицу. Потом он часто меня спрашивал об авиакатастрофах – что я чувствовал в это время, – а я отвечал, старался как мог. Хемингуэй – единственный человек, который получил больше травм, чем я, больше сломанных костей, ран. А может, мы и равны. Мне до сих пор интересно, использовал ли Эрнест в своих произведениях те истории, что я ему рассказал, или, может, где-нибудь лежит все еще неопубликованный роман, в котором он меня цитирует или даже описывает какие-нибудь случаи из моей жизни. Его вопросы сыпались бесконечным потоком: что я чувствовал во время аварий или когда самолет начинал капризничать. Хемингуэй... человек, одержимый смертью и опасностью. Вот поэтому ему так понравился наш полет на Б-25.
КЛИФФОРД: Потом ты вновь с ним встретился и признался, кто ты есть на самом деле.