Дик путешествовал не думая – он оказался послушным учеником! На восточной окраине его владений весь океан покрывался водорослями – мягкие безвольные стебли терялись в зеленом сумраке. Течением выносило на поверхность кашу из стеблей – рыбы, путаясь в этих джунглях, выскакивали то здесь, то там на радость всевозможным охотникам. Кашалот, уже покрытый рубцами, заматеревший, прибавляющий год от года в весе и жире, ворочал хвостом, как гигантским рулем, прокладывая свой путь в этом бесконечном подводном лесу.
На западе вода была горяча и прозрачна. Для того чтобы ощутить хотя бы небольшую прохладу, приходилось нырять на десятки метров. Здесь всегда варился питательный бульон из рачков и планктона, здесь можно было бы и задержаться – но кит не задерживался.
В 1994 году на нью-йоркской конференции пятьдесят энтузиастов спорили, до каких пределов могут простираться умственные способности китообразных. Зоолог Артур Мак-Брайд поместил дельфинов между собакой и шимпанзе. А профессор Брази Хауэлл высказал следующее:
– Уважаемые коллеги! Извилины дельфина более ярко выражены, чем извилины мозга человека. Впрочем, – добавил он, – вопреки распространенному мнению ярко выраженные извилины вовсе не свидетельствуют о высокой степени развития умственных способностей.
– Господа! – заявил профессор Джеймс Мак-Кормик. – По моему мнению, головной мозг есть орган, управляющий рассудочным поведением. Спинной же мозг управляет рефлексами. Так вот, осмелюсь напомнить: у динозавров головной мозг был не крупнее грецкого ореха, зато спинной – огромен. Я хочу привести любопытные данные. Если соотнести вес головного мозга и вес спинного с подобными данными для других животных, то вскроется следующая картина. У рыб это соотношение равно единице. У лошадей – двум с половиной, у кошек – четырем, у обезьян – восьми. У дельфинов – тридцать шесть! Напомним, что для человека соотношение – пятьдесят!..
– И все-таки они мыслят! – восклицал океанограф Дэвид О’Нил. – Дело за малым – наконец-то установить полный контакт. Не думаю, что опыты займут много времени.
Пит Стаут прислал участникам конференции свое послание. Страстный доктор нисколько не сомневался в правоте Фазерленда.
"Недалек тот день, – вещал он, – когда наука докажет: у любого животного есть не только так называемый спинной разум. Унего есть мозг, а значит, язык. Ум животных и птиц – настолько очевидная вещь, что только анахореты, подобные г-ну Беланже, могут из-за своего упрямства и поистине детской слепой наивности не замечать ее. Мой друг и коллега Лили уже поставил свои эксперименты – они впечатляют. Вне всякого сомнения, дельфины общаются в полном смысле этого слова: пока одно из беседующих животных говорит, другое молчит, внимая ему. Более того, находясь долгое время в неволе, они начинают подражать речи знакомых людей. Джон не сомневается в существовании неведомого нам особого сознания дельфина. Нет также никаких сомнений, что за разгадкой языка последует и разгадка Пути. Стоит ли упоминать, что каждое разумное существо имеет конечную цель, ибо только глупцы утверждают обратное! Сколько раз повторять им, что априори любой разум бежит от ужаса бесконечности – как раз от того самого ужаса, который нам столь любезно навязывают подобные господа…"
И так далее…
Между тем блестящий образчик теории г-на Беланже наматывал круги по земному шару, являя всей своей жизнью самую настоящую бесконечность. Кита не слишком тянуло к сородичам, но иногда природа брала свое. В районе тридцатой параллели к северо-западу от Гуадалупы и к югу от калифорнийских островов Чаннел происходили встречи с китихами. Замечая очередную избранницу, Дик плыл за ней. Ждать приходилось не очень долго – кто из невест мог позволить себе пропустить столь завидного ухажера? Следовал обязательный ритуал. Набирая скорость, кит проскакивал вперед, разворачивался и устремлялся к польщенной возлюбленной, с ходу прижимаясь к ее брюху. Затем вновь проносился перед китихой, расставив в стороны плавники. Дама отзывалась на ухаживание – она переворачивалась вверх брюхом, словно гигантская рыба, а Дик проплывал над ней, касаясь ее податливого тела, прихватывая ее за челюсть и щелкая своей челюстью. Он терся своим лбом о ее лоб и, надо отдать ему должное, проявлял безграничную нежность. Затем парочка устремлялась наверх, к небу, бесцельно поливающему океан дождями. С их тел водопадами низвергалась вода. Вертикально вставая над очередным валом, опираясь на него хвостами, киты тесно прижимались друг к другу. Хватало всего нескольких секунд – и на глазах нелюбопытных птиц-фрегатов свершалось очередное таинство. С шумным плеском, образовывая огромные воронки, утомленные любовники падали. Они не были одиноки – в апреле весь горизонт покрывался фонтанами воды и пара. Щелкали, посылая сигналы, нервные самцы, фыркали не менее возбужденные самки, пугливо шарахались в сторону от всеобщих игрищ молодые матери с детенышами. Не было особых проблем найти себе пару в огромных толпах – лишь самые робкие не решались на поиски. Среди ливней то тут, то там шло грандиозное совокупление.
Выполнив долг, Дик отбывал восвояси. Вновь вокруг была бездна. Сверху она обозначалась звездами, снизу – фосфоресцирующим свечением каких-то рыб и животных, которые, в общем-то, не особо его занимали.
Так он то исчезал, то вновь показывался в волнах, работая дыхалом, а два ученых мужа продолжали поливать друг друга латынью.
"Aliena vitia in oculis habemus a tergo nostra sunt! – саркастически восклицал Беланже на страницах немецкого журнала "Древо жизни" – рупора своих единомышленников (специальный выпуск, июнь 1994 г.). – Если столь уважаемый доктор Стаут договорился в среде подобных ему ценителей так называемого животного разума о наличии полноценных мозгов у дельфинов и каракатиц, стоит ли удивляться, что он решился на очередной шаг – уверил сам себя (он замечательно умеет это делать!) в том, что даже моллюскам присущи мужество и любопытство! И вот о таких del ana caprina г-н Стаут и ему подобные готовы рассуждать часами и днями, перемещаясь с одной конференции на другую и неустанно пропагандируя подобную чепуху! Что же, discernit sapiens res, quas confundit asellus!"
"Нет сил и времени отвечать на подобное! – отвечал на подобное неутомимый Пит в любимом детище "зеленых" – журнале "Jus publicumt", (июль 1994 г.). – Осмелюсь заметить – аd notanda если бы мой оппонент не отвлекался на столь вредные для его почтенного возраста эмоции, он обратил бы внимание: никто из моих сподвижников даже и не упоминает о моллюсках! Но не может ли в конечном счете природа посмеяться над нами, вложив в животных и птиц гораздо более совершенный, я бы сказал утонченный, разум, который человек просто не в состоянии осмыслить, будучи по натуре более примитивным и грубым существом? Errare humanum est! Вполне возможно, эти несчастные, вынужденные существовать рядом с кровожадным человечеством, испытывают муку смертную, наблюдая за всеми нашими глупостями. Miserabile dictum – пока нам, именно из-за нашего примитивизма, попросту не дано завязать даже самого элементарного контакта с муравьями и бабочками!"
Подобная отповедь вызвала у Беланже приступ настоящего бешенства. Ответ последовал незамедлительно – в статье "Дешевое кокетство или признаки слабоумия?" (все то же "Древо жизни", но только август) профессор объявил моллюсками всех "конечников". Разразился скандал, и развязалась очередная дискуссия.
Между тем в сентябре 1994 года, находясь возле острова Пасхи, кит впервые, именно из любопытства, решил погрузиться в невиданные прежде глубины. На расстоянии километра от поверхности кашалоту встретились светящиеся существа, о которых он раньше не имел ни малейшего представления. Эти призраки появлялись из тьмы, подавая печальные голоса, – ужасные, колючие, зубастые квазимодо, все в бледном свечении – и скользили себе мимо со своими жабрами и приманками. На глубине полутора километров Дик обнаружил мощный эхо-сигнал. Не прошло и нескольких секунд, как он врезался в самую середину бесформенной массы, которая тотчас опутала его стальными прутьями и попыталась сжать голову – то был гигантский кальмар, настоящий кракен. В кромешной тьме началось сражение – кальмар, находясь в своей стихии, безнадежно пытался вцепиться в Дика, однако присоски щупалец скользили по телу несущегося на полной скорости кашалота. Кракен применил самое страшное оружие: его изогнутый клюв впился в китовую голову, вырывая из нее целые куски кожи с волокнистым жиром, – но Дик только встряхивал добычу. Бой распугал всех здешних призрачных обитателей – треск и щелканье разносились на десятки миль. Кальмар пытался увлечь врага за собой в трехкилометровую впадину, зная, что запас воздуха у противника ограничен. Его клюв беспощадно рвал китовую кожу, до мяса пробивая спасительный жир. Кашалот действовал челюстями, раздавливая и перемалывая тушу. Хвост и плавники бешено работали, но тяжесть кальмара не давала совершить быстрый подъем. Дик чувствовал, что начинает задыхаться – кольца настолько обвили его, что даже при желании кит не смог бы расстаться с уловом. Однако вода становилась все светлее. Наконец кашалот уловил перекличку акул – верный признак того, что поверхность близка. Белый кашалот сделал последнее усилие – и рыбам и птицам, кружившим вокруг, открылось зрелище не для слабонервных. В спокойный размеренный мир, разбрызгивая пену и кровь, ворвался сам хаос. Свистели в воздухе щупальца кальмара. Дик не сдерживал воинственного рева. В клубах пара, в брызгах чудовища продолжали схватку, однако песенка обитателя глубины была спета. Челюсти кашалота перекусили туловище кракена пополам, тяжелый клюв в последний раз воткнулся в изуродованную китовую пасть. Расплывшаяся масса, подрагивая щупальцами, заколыхалась на волнах рядом с победителем, который выбрасывал в воздух столбы пара. Клочья пены и слизи покрыли темя кита. Приструнив обнаглевших акул ударом хвоста – подлые твари бросились в стороны, – мужественный кашалот отдышался и прочистил легкие. Затем, подняв голову над волнами, огляделся. Жизнь, как всегда, ликовала. Широким фронтом, во всем своем великолепии, врезаясь в воду и поднимая характерные буруны, на него неслись гринды, киты-пилоты. Жизнерадостные весельчаки почтительно обогнули собрата и, сомкнув ряды, вскакивая и погружаясь, полетели дальше, словно сумасшедшие стайеры.
Птицы и рыбы уже хлопотали вокруг, разделывая тушу подобно опытным мясникам. Крачкам доставались щупальца. Акулам – все остальное.
– Бездельники! – прокричала одна из крачек.
Ее презрение было направлено на беззаботных гринд. Подергиваясь в воздухе, словно марионетка на нити, нервная птица прекрасно видела, как пилоты, не сбавляя бега, исчезают на горизонте.
– Никаких себе забот! – продолжала поносить труженица бесшабашных гуляк. Она не сдерживала презрения к этим морским цыганам и искренне негодовала на их бесполезное шатание.
– Хоть бы где-нибудь остановились! Болтаются без всякого занятия! – верещала другая крачка, не забывая при этом о поверженном кальмаре.
Птицы не были последними на этом обеде, который невольно устроил Дик для здешних обитателей. К месту побоища со всех сторон спешили новые едоки. Акулы, пошевеливая плавниками и отхватывая огромные куски, успевали при этом осаживать назад остальную мелочь. Та покорно становилась им в хвост, улучая минутку, когда эти монстры, заглотав очередную порцию, ненадолго отплывут в сторону. Впрочем, аппетит акул не знал пределов. Особо нахальные какое-то время плыли за самим кашалотом. Но по мере того как море, словно самая заботливая нянька, смывало остатки крови с его боков, акулы теряли интерес к победителю. Досадуя на собственную глупость, преследовательницы одна за другой возвращались к подругам.
– Благодарю тебя за ужин, приятель! – окликнул великана марлин, некоторое время кравшийся чуть в стороне. Только когда акулы убрались, насытившаяся остатками пиршества семиметровая меч-рыба позволила себе приветственный спич. Марлин был пожилым добродушным самцом. Судя по шрамам на рыле, он много чего повидал на своем веку.
Кашалот, не отвечая, продолжал движение. А крачки все никак не могли успокоиться. Какое-то время хлопотуньи летели за Диком, на что-то надеясь и продолжая при этом сердито поносить всех, по их мнению, болтающихся без толку в Мировом океане гринд и дельфинов.
– Не обращай внимания! – вновь подал голос марлин. – Они сами не знают, что треплют…
Кашалот без конца выпускал пар.
– Но каковы нахалки! – искренне возмущался марлин. – Ты обеспечил их пищей, по крайней мере, на сутки. А они еще имеют наглость критиковать. Увы, такова сущность всякой мелочи!
Дик скользил в волнах – дредноут, оснащенный хвостом и челюстью, против которых пасть самой кровожадной касатки (такую мелочь, как акулы, можно было попросту не принимать в расчет) была бесполезна. Всю его голову обхватили белые полосы – кровь окончательно перестала сочиться, виднелся жир, который вскоре должен был затянуться кожей.
– Эти дуры мечутся между своим гнездом и морем, – продолжала меч-рыба, ненадолго приспособляясь к размеренному ритму движения кашалота – нырок, появление белой спины, фонтан, удар хвостом, новый нырок. – Они всегда возвращаются! – пел марлин свою песнь. – Крачки неутомимы, однако могут позволить себе хотя бы ненадолго отдохнуть на берегу. А нам не замедлить хода. Скорость, скорость, бесконечная скорость – это ли не счастье для рыб и китов?
Белый кашалот продолжал нырять и возвращаться. В брызгах над ним то и дело повисала радуга.
– Я восхищаюсь тобой, приятель! – прежде чем исчезнуть, высказал свою благодарность марлин. – Когда вижу таких, как ты, одиночек или этих сумасшедших пилотов, хочется самому выжать из себя все, что возможно! А уж мы умеем поддать жару, сам знаешь… Прощай, да не завершится никогда твой бег!
Тут же завелся реактивный двигатель – мелькнуло острие меча. Мгновенным пожаром вспыхнула и погасла чешуя. Лишь сиротливые серебряные пузырьки остались на том месте, где этот гонщик только что, сам не зная того, пропел блестящую оду Лин Пэну.
А Дик погружался и всплывал, отплевывался паром и вновь погружался, и все так же размеренно свистело его дыхало.
А кот появился в Фридрихсгадене, а после – в Кемптене. Затем он пересек Мюнхен и нацелился на Берлин!
В пути Мури встретил еще одно родственное существо. Крошечный дух тоже был погорельцем – дуб под Люблянами, в котором он жил, испепелило молнией. Потеряв жилище, дух не стал тихо оплакивать свою участь и угасать в придорожной траве, а с немедленной быстротой принял решение разыскать в какой угодно стороне света новый дом. Он даже не мог и жизни себе помыслить без сухого и вместительного дупла, без горьковатого коньячного запаха дубовой коры, без листьев, играющих на солнце и ветерке, без дремотного сна на моховой подстилке. Предприятие, в которое пустился единомышленник, было почти безнадежно, ибо все дубы, тем более подобного возраста, заселены. Но дух верил, что на его пути от Дуная до амурской тайги обязательно найдется хотя бы одно незанятое дерево. Он достаточно долгое время провел рядом с котом, мельтеша спереди и сзади, но на этот раз не вызывая у Мури раздражения своим лихорадочным дерганьем.
– Мне нужно жилье где-нибудь на поляне или на пригорке! – твердил дух, упархивая вперед и возвращаясь, чтобы дождаться отстающего. – Уверяю тебя, это будет не первое попавшееся дерево! Дуб должен подходить мне по всем параметрам. Корни его должны быть влажны, а листья не сгорать и не вялиться летом от чрезмерного солнцепека, сердцевина обязана быть здоровой и гулкой, а дупло – сухим даже осенью, без малейшего намека на сырость… Я согласен лишь на такие условия! Ты слышишь меня, товарищ?
Мури, трусивший вдоль трассы, убегающей в Познань, согласно кивал. Он уже несколько дней мок под осенним дождем. Поток польских и немецких машин, чуть не сбивая его брызгами, неостановимо шуршал и гудел всего в нескольких метрах. На дорогу было не выбраться – приходилось скакать вдоль канав, в которых стеклились бутылочные осколки, опасные, словно мины, и то и дело перепрыгивать через пластиковые канистры и прочий сор. Однако по-прежнему кот поглощал милю за милей. Его усы воинственно торчали, глаза сияли, словно два изумруда.
Серб оказался прав. Сотни тысяч, если не миллионы различных существ одновременно находились в движении – бежали, шагали, передвигались и ползли рядом. На больших автобанах, пересекающих Польшу, подобная суета становилась особенно заметной. Даже проселочные дороги, колеи и тропинки не пустовали ни на секунду. Низкое дождливое небо над котом и духом постоянно шелестело от крыльев тех, кто держал там путь. Перелетных птиц отличала крайняя решимость. Их клинья со свистом разрезали воздух. Они подгоняли себя гоготаньем, клекотом и нетерпеливым кряканьем.
– Прощай! – наконец пискнул дух, направляя свой путь на восток, в то время как Мури не менее решительно держался севера.
– Прощай! – незамедлительно отвечал кот.
Где-то в полях под Варшавой ему попался настоящий философ.