Она не поняла, затем - послушалась. Дневной свет ослепил даже сквозь занавески. В немыслимом, болезненном сиянии растворились балдахин и резные башенки кровати, распался королевский дворец. Прямо над ней нависало искаженное судорогой мужское лицо. Слюна запеклась в уголке рта, зрачки закатились под веки, стон с шумом вырывался через стиснутые зубы. Еще один толчок - и объятия ослабли. Она лежала на смятых, залитых кровью простынях. Незнакомый мужчина поцеловал ее в шею.
Имельда вскочила. Память какого-то другого, совсем позабытого мира на секунду вернулась к ней. Она узнала мужчину и прошептала, задыхаясь от ужаса и омерзения:
– Ты?
***
Наверное, я похож на Милу, думает Горский. Я тоже, прикрыв глаза, стараюсь вызвать из небытия то, чего, возможно, не существовало вовсе. Фантазия, мечта, фата-моргана. Что еще нам остается? Тело немощно, дух стиснут, словно в клетке. Что нам поможет? Вещества - открыть врата восприятия, двери темницы? Медитация? Просто мечты? Бессмысленный вымысел, без конца и без начала, тоненькие нити, солнечная паутина, шум мотора…
Олег мрачно жмет на газ, переключает передачу. Если бы я был настоящий филью-ди-санта, думает он, я бы еще вчера отказался.
Он собирался уехать в воскресенье днем, поставить "Менструальные годы" "Current 93", не спеша доехать до Москвы. Пейзажи проносились бы за окнами подержанных "жигулей" под псевдофольклорные напевы английских кроулианцев. Олег бы прислушивался к машине, старался бы сродниться с ней, слиться воедино. Учись у сосны - будь сосной; учись у "жигулей" - будь "жигулями". Не важно, в конце концов, на чем тренировать дзэнские навыки - и городскому жителю "жигули" ближе сосны… тем более, что и сосны в Подмосковье иные, чем в Японии.
Алистер Кроули, Антихрист, великий маг… Do What Thou Wilt… в Телему Олега не пустили бы на порог. Как не переводи - делай что хочешь, следуй своей воле - кроулианец из Олега никудышный. Что сказал бы зверь 666, если бы соседка, Зара Александровна, попросила подбросить ее с мужем до Москвы завтра утречком пораньше? Вероятно, рассмеялся бы - а Олег даже не смог сказать "нет". Все-таки соседи, друзья родителей… Олег почему-то вспомнил, как Зара Александровна сидела у них на кухне, когда он пришел из школы, в куртке без единой пуговицы - их вырвали с мясом на большой перемене. Двое мальчишек держали его, а Генка Смородинов одну за другой отрывал, приговаривая при этом "ниче, мама-папа новые пришьют". Отец как всегда начал мальчик должен быть сильным, почему ты им не врезал! Попробуй врежь, когда тебя держат двое, а еще человек пять улюлюкают вокруг! Зара Александровна сказала: Ладно, Гриша, что ты кипятишься, дай мне курточку, я сама пришью. Мать приходила с работы поздно, ей было не до пуговиц.
Олег даже не смог сказать "нет", все-таки соседи, друзья родителей, вот и пуговицы пришила, говорил он себе, но все равно знал: не смог сказать "нет", потому что - боялся. Боялся суетливости, тоски в глазах, ответов невпопад, неуместного смеха, помощи, о которой не просил. Вот так же отец, наверное, смотрел на Зару, когда она кинулась пуговицы пришивать.
Мы варенья заготовили, не хочется на автобусе, сказала Зара вчера. Завтра утречком пораньше, чтобы не ехать по жаре. Может, если бы Олег знал, что "пораньше" - это в семь утра, у него хватило бы воли сказать "нет" - но вчера он ответил "да, конечно", а сегодня, ни свет ни заря, уже поздно было отказываться. Загружая в багажник сумки и картонную коробку с банками варенья, Олег еще подумал, что вряд ли Мила обрадуется появлению родителей ранним воскресным утром, но промолчал. В конце концов, он последний раз видел Милу два года назад, на дне рождения Алены Селезневой. Он еще удивился тогда, что она тут делает. Она подарила не то книжку, не то картинку, - точно, картинку! - и ушла почти сразу, а может, Олег просто забыл: в тот вечер Вадим привез из Питера грибов, и они сразу приступили, да так резво, что самой Алене, кажется, ничего и не досталось.
Подмосковное шоссе, воскресное утро, машин почти нет. Вместо Дэвида Тибета - навязчивые вопросы Зары Александровны: а снова в институт ты не собираешься? а на что живешь? надеюсь, ты не в коммерцию пошел? Отцу бы не понравилось. Нет, Зара Александровна, не в коммерцию. А что это у тебя здесь куриная лапка висит? Это, Зара Александровна, шутка. Ну, для прикола, как говорится.
В самом деле - что еще тут скажешь? Не объяснять же про аби адидж и акуки.
Воскресное утро, весь день впереди. Может, и к лучшему, что приеду так рано, думал Олег. Вечером завалюсь к Горскому, днем заеду к дилеру, травы возьму или даже шишек. Папа всегда говорил: в гости с пустыми руками приходить неприлично.
Остановил машину у самого подъезда, донес до лифта сумки, потыкал пальцев в кнопку. Тишина.
– Опять лифт поломался! - возмутилась Зара Александровна.
– Может, варенье в другой раз завезу? - предложил Олег.
– Да-да, конечно, - поспешил согласиться Станислав Петрович, но Зара Александровна тут же добавила:
– Но ведь сумки ты нам поможешь донести?
Олег кивнул и, взяв самую тяжелую из трех сумок, начал подниматься. Старики остались у подъезда, сторожить вещи. Что бы сказал Кроули, думал Олег, если бы его послали тащить сумку на шестой этаж? Наверное, уничтожил бы обидчика на месте. Да, никудышный из меня кроулианец.
На площадке пятого этажа Олег столкнулся с каким-то парнем. Ничего примечательного: джинсы, кроссовки, обычная куртка… разве что мокрое от пота лицо и прилипшие ко лбу волосы. Олег поднялся на этаж выше и увидел - Зарина дверь не заперта, только прикрыта. На всякий случай позвонил, потом вошел и крикнул, ставя сумку на пол:
– Ау! Мила! Ты дома?
Они толком не были знакомы. Конечно, он видел ее на даче у Зары Александровны, пару раз даже подвозил вместе с родителями на машине, но, пожалуй, ни разу не перекинулся даже парой слов. Ау! крикнул Олег, но вместо ответа услышал не то всхлип, не то тихий вой. Скинул сандалии, пошел по коридору - и на пороге спальни увидел Милу.
Совсем голая, она стояла в дверном проеме и, казалось, не замечала Олега. Светлые волосы всклокочены, на левой груди синяк, ноги в крови.
– Что случилось? - спросил Олег.
Мила продолжала тихо подвывать.
Полгода назад Паша выкурил за вечер недельный запас гашина и впал на несколько дней в полное невменялово. Обхватив колени руками, он сидел на кровати, раскачивался и выл - этот вой был страшней самого дурного бэд-трипа.
Именно этот вой вспомнил сейчас Олег. Он стоял, не зная, что делать - бежать вниз? вызывать врачей? - и вдруг Мила прекратила выть и спросила:
– Он ушел?
– Кто?
– Дингард, - сказала Мила, - принц Дингард.
Горский ясно видит их: неподвижных Милу и Олега, Станислава Петровича, сидящего на сумках у подъезда, Зару Александровну, поднимающуюся по лестнице.
Она устала ждать, сказала: наверное, Мила спит и не открывает, я сама. Подъем давался ей нелегко и, чтобы набраться сил, на каждой площадке она кого-нибудь ругала: Станислава, за то, что от него никогда не дождешься помощи, Олега, за то, что не может открыть дверь, Милу, за то, что проспит всю свою жизнь, как уже проспала два года после школы, пока наконец не поступила в дурацкий Историко-архивный, только чудом превратившийся в модный Гуманитарный университет.
Она толкнула незапертую дверь, про себя обругала Олега (на этот раз - чтобы унять тревогу) вошла в квартиру, едва не споткнулась о сумку, замерла в дверях: голая Мила посреди коридора, сбивчивая речь, а Олег слушает, точно это совершенно нормально - разговаривать в прихожей с малознакомой голой девушкой.
– Ты что, с ума сошла? - крикнула Зара Александровна и сразу подумала: Неужели действительно - сошла с ума? Оттолкнула Олега, сорвала с вешалки плащ, накинула на Милу.
– Зара Александровна… - начал Олег, но она не слушала.
– Быстро в спальню! - крикнула она дочери, но Мила вдруг закричала Нет, я не пойду!, толкнула в грудь, бросилась к двери.
– Ты куда? - только и успела крикнуть Зара Александровна. Олег, на ходу вдевая ноги в сандалии, побежал следом.
Она неслась вниз по дворцовой лестнице, мрамор звенел под каблуками. Безмолвие упало, словно приговор. Они не простили измены. Ничто не могло спасти Имельду. Она, она сама привела в Семитронье чужака, едва не разрушила то, что воздвигалось годами. Он не был Дингардом, теперь она поняла - она нарушила обет, она заслуживает изгнания. Имельда выбежала через раскрытые ворота, побежала к мосту. Стражник заступил дорогу, звал незнакомым именем, Имельда оттолкнула его. За спиной - нарастающий шум погони. Нет, ей не суждено спастись! Рев диких зверей по ту сторону моста… Она обернулась и в последний раз кинула взгляд на башни Семитронья.
– Нет! - закричал Олег. Визг тормозов, тупой удар, лужа крови. Он замер посреди тротуара и в этот момент запыхавшаяся Зара Александровна тронула его за плечо:
– Где она?
Олег покачал головой.
– Где Мила, Олег? - еще раз спросила Зара Александровна и услышала, как зарыдал Станислав Петрович.
***
Антон знает: самый удачный трип можно испортить. Кто-нибудь придет не вовремя, кто-то сядет на измену и обломает всех, мало ли что. Психоделия требует мужества: никто ничего не гарантирует. Главное - что бы ни случилось, запомни тот момент, когда ты смотрел на мир открытыми глазами, когда врата восприятия распахнулись, когда истина и красота слились воедино.
Антон снова и снова напоминает себе об этом: помни безмолвный балет, потаенный смысл, не забудь, навсегда запомни семь фигур в колодце круглого холла. Что бы ни случилось потом - помни. Не дай себе обломаться, не впадай в панику, смотри на все без страха и привязанности.
Громадный холл, семь комнат вокруг. Женино тело на столе, оплывшее лицо. Шесть одноклассников, врач в белом халате, молодой лейтенант.
Врач приехал первым, хотя "скорая" и застряла по дороге. Пока толкали - прошло десять минут, может, их и не хватило. Искусственное дыхание, массаж сердца - все без толку. Врач озирается - раньше был Дом Политпросвета, теперь вот, приватизировали. Лейтенант с плохо скрываемым раздражением вертит в руке серебряную ложку, плюет в сервизную тарелку - видать, дорогую - под нос ворчит буржуи, блин, достает бумагу, начинает писать протокол. Хозяин дома, Владимир Сидоров, отзывает обоих в сторону.
– Я не буду ничего скрывать, - говорит он, - это была передозировка наркотика.
Лейтенант собирается сказать, что наркотики - это уголовное дело, но врач с сомнением качает головой. Можно подумать, уголовное дело воскресило хотя бы одного человека.
– Будем считать - это сердечный приступ, - говорит он, и Сидор тут же соглашается:
– Вот и хорошо, пусть будет сердечный приступ. В любом случае - никаких расследований. Закроем дело, подпишем бумаги, разойдемся с миром, - и тянет бумажник из кармана джинсов.
Врач смотрит на Сидора. Что за люди, думает он, считают, за все нужно платить. Я бы и так сказал, что сердечный приступ, но теперь даже не знаю. Он оглядывает комнату: Роман неподвижно сидит в кресле, Поручик одной рукой обнимает Леру за плечи, Альперович барабанит пальцами по столу, плачет Онтипенко… нет, не похожи на убийц. Хотя, конечно, столько денег так просто не нахапаешь, это да.
– Поймите нас, - говорит хозяин, - не хочется, чтобы Женькино имя трепали… - и открывает бумажник.
– А если это убийство? - спрашивает лейтенант.
– Какое убийство, - говорит Сидор, - Мы все видели: сама приняла эту гадость, никто не заставлял, даже отговаривали.
– А что это было? - спрашивает врач. Он все еще не верит в передозировку.
– А я почем знаю? - говорит хозяин, вынимая из бумажника стодолларовые купюры.
– Так надо выяснить, как этот наркотик к ней попал… - начинает лейтенант, но Сидор прямо спрашивает:
– Сколько?
Врач молчит, а лейтенант судорожно соображает: сколько назвать, чтоб не продешевить? На дворе - девяносто четвертый год, кто их знает, этих крутых, какие деньги для них большие. Тем более, из Москвы приехали, не местные.
– Пожалуй, хватит, - говорит Сидор и, глянув на врача, добавляет еще несколько купюр. - Значит, договорились? - и делит пачку надвое.
Лейтенант сразу сует свою долю в карман, врач некоторое время смотрит на стопку банкнот на столе. Время сейчас такое, говорит он себе, на зарплату все равно не проживешь. Берет деньги и сразу уходит, словно ему теперь неловко смотреть этим людям в глаза.
Ожидая появления милиции, Антон спустил в унитаз всю траву - вдруг бы стали обыскивать? - и теперь страшно жалел. Пара хапок не повредила бы, а так - вырастет где-то в канализации легендарная белая конопля, о которой все слышали, но никто ни разу не пробовал. Белая - из-за отсутствия солнечного света, а без солнца - какая ганджа? Вот и выходит, что знаменитый белый каннабис - трава совершенно безмазовая, хуже подмосковной.
Сейчас Антон думал: может, подойти к Альперовичу, спросить, нет ли у него случайно? Я его вчера угостил, может, он меня сегодня подогреет? Впрочем, угостил - громко сказано: Альперович с Лерой вышли вечером во двор подышать и увидели сидящего на пне Антона. Он безмятежно смотрел в чернеющее на глазах небо, куда уплывал дымок. Альперович и Лера переглянулись, Антон протянул косяк, Альперович покачал головой, Лера затянулась.
– Я с Англии не курила ни разу, - сказала она.
– Как там в Англии? - спросил Антон, хотя она явно обращалась не к нему. - В Sabresonic была?
Sabresonic был модный лондонский клуб; несколько месяцев назад Антон прочел о нем в прошлогоднем номере журнала "The Face".
– Ага, - сказала Лера, - и в Sabresonic, и в The Ministry of Sound. Но самое крутое в Лондоне - это underground parties.
– А это что такое? - Антон затянулся и передал Лере джойнт.
– Ну, хаус-вечеринки, которые не в клубах. Оупен эйры и не только. Три года назад их проводили за городом, за M25 Orbital motorway. Orbital оттого и Orbital.
– Ты любишь Orbital? - с уважением спросил Антон.
Хотя - что удивляться? Вот его брат Костя, например - нормальный парень. Если бы попал в Лондон - тоже въехал бы в эсид-хаус. Другое дело, что в Москве нет ни нормальных клубов, ни магазинов с правильной музыкой. А если в Лондоне жить - ну, Костя бы тоже во все врубался, вряд ли эта Лера лучше понимает в музыке.
А может, подумал Антон, это мне по обкурке кажется, что мы беседуем про транс и эсид-хаус? Может, на самом деле она о чем-то своем говорит? Вот я считаю, что слово "клаббинг" - это что-то про клубы, а вдруг это про какой-нибудь бизнес?
– А ты каким бизнесом занимаешься? - спросил он.
– Никаким, - сказала Лера, - я филолог. Или культуролог, если хочешь.
Антон спросил, что такое культуролог, и Лера стала рассказывать, мол, существуют различные типы обществ, и в каждом обществе существуют различные культуры, и вот она все это изучает. Затем почему-то заговорила о феминизме, о том, как мужчины делают из женщин предмет потребления, и что мужская гегемония губительна для человечества. Альперович как-то незаметно исчез, они выкурили еще один косяк, потом стало холодно, Антон сказал, что у него еще есть в комнате, они пошли к нему и, едва войдя, Лера сразу сняла ботинки и осталась в шерстяных носках… крючки корсета, черное платье, шумное дыхание, мокрая от пота спина.
Лера ушла часа в два ночи, с тех пор они едва перекинулись парой слов. Может, подумал Антон, это и есть феминизм: трахнула и забыла?
Роман окликнул Антона: помоги собрать Женины вещи, хорошо? Собирать особо нечего - покидал в чемодан платья из шкафа, туда же положил несколько пар туфель, захлопнул крышку. Уже выходя из комнаты, Антон увидел под столом бумажку. Нагнулся, поднял… сверху написано возвращайся, сделав круг, дальше какие-то алхимические символы, стрелочки и кружочки.
– Все собрал? - спросил вошедший Леня.
– Вот, смотрите, - и Антон протянул ему бумажку. Тот глянул, словно не видя, скомкал и бросил на пол, буркнув: Чушь какая-то. Антон хотел было поднять, но услышал голос Сидора: тот созывал всех в зал.
– Друзья, попрошу минутку внимания.
Антон остался в комнате, но сквозь полуоткрытую дверь было хорошо видно: Сидор стоит, опираясь на круглый стол, нависая над ним, как над кафедрой. На секунду Антону показалось, что сейчас он скажет надгробное слово, будто священник в церкви.
– Я вам что скажу, ребята, - начал Сидор. - Мы все помним, что Женька сказала перед смертью: она получила эту отраву здесь. И, значит, кто-то эту дрянь сюда привез, вот как я понимаю. Мы все друг друга знаем, вместе в школе учились, который год вместе в бизнесе - милиции нам не надо, это правильно. Но я хочу знать, по чьей вине Женька погибла. Кто дал ей эту дрянь.
– Это была кислота, - сказала Лера, - по научному - ЛСД-25. Видимо, индивидуальная непереносимость…
– Хорошо, - Сидор кивнул, - пусть индивидуальная непереносимость, какая разница. Неважно что, важно - кто. Пусть сознается - и все. Никаких разборок, но я его видеть больше не хочу. Никаких личных связей, никаких деловых контактов, ничего - пусть уходит. Лучше всего - вообще уезжает из России. Мы люди не бедные, кто бы ни был - денег на жизнь хватит. Но я его видеть больше не хочу.
– Мы не хотим, - сказал Роман.
Альперович кивнул, а Поручик громко сказал, эхом повторяя слова Сидора:
– Видеть больше не хочу этого пидора.
– Да, - сказал Леня, - пусть уезжает.
Лера пожала полными плечами и заметила:
– О чем мы говорим? Никто ведь так и не сознался.
Они смотрели друг на друга, все шестеро, одноклассники, знакомые почти всю жизнь, который год вместе в бизнесе. Хорошо, что меня не видят, подумал Антон, а вот ведь был бы вариант: ткнуть пальцем, сказать вот он! Все бы вздохнули с облегчением. Антон поежился.
– Ну, тем хуже, - сказал Сидор, - я сам его найду.
В голосе была решимость, которая напугала Антона.
Будущее всегда открыто, думает Горский, если бы они все знали, чем это обернется - что бы сделали? Но пока они ничего не знают, стоят молча, Сидор переводит взгляд с Леры на Романа, с Романа на Леню, потом на Альперовича, на Поручика. Кто-то из них только что солгал. Кто-то принес дозу наркотика Женьке, и это ее убило. Только что Сидор пообещал найти этого человека. Слово "убийца" пока еще не произнесено.