По асфальту зашаркали подкованные сапоги. Брезент в задней части кузова поехал в сторону, и в машину заглянули три человека - Карим и два солдата, афганец и брыластый русский с сигаретой в углу ухмыляющегося рта. За их спинами в небе желтела луна. Карим и афганский солдат обменялись короткими репликами на пушту. Общий смысл я уловил - что-то насчет того, как не повезло Тоору. Русский напевал свадебную песню, барабанил пальцами по борту грузовика, шарил взглядом по лицам людей. Даже в темноте было заметно, какие остекленевшие у него глаза. Несмотря на холод, пот заструился у меня по спине.
Русский уставился на молодую женщину в черном платке и сказал что-то Кариму. Тот огрызнулся в ответ. В карканье русского прозвучала настойчивость. Вмешался афганский солдат, тон у него был увещевающий. Но стоило русскому рявкнуть на них, как они оба замолчали.
Я почувствовал, как у отца, сидящего рядом со мной, напряглось все тело.
Карим откашлялся, потряс головой и сказал, что солдат хочет провести полчаса с дамой из грузовика.
Женщина надвинула на лицо платок. Из глаз ее полились слезы. Младенец на руках у мужа заплакал. Смертельно бледный муж попросил Карима перевести "мистеру-сагибу" солдату, чтобы он сжалился над ними, подумал о своей матери или сестре. А может, у "мистера-сагиба" есть жена?
Русский выслушал Карима и что-то прорычал.
- Считайте это платой за проезд, - перевел Карим, старательно отводя глаза в сторону.
- Мы уже раз заплатили, - упорствовал муж. - И недешево.
Русский и Карим переговорили.
- Он сказал, всякая стоимость облагается налогом.
Вот тут-то поднялся со своего места Баба. Пришла моя очередь хватать его за ногу, но Баба резким движением высвободился.
Могучая фигура отца заслоняла луну.
- Я хочу его кое о чем спросить, - сказал Баба Кариму, не сводя при этом глаз с русского. - Стыд у него есть?
Карим что-то пролепетал, русский ответил.
- Он говорит, сейчас война. Какой может быть стыд?
- Скажи ему, что он ошибается. На войне обязательно надо быть порядочным. Куда более порядочным, чем в мирное время.
И приспичило же ему геройствовать! Сердце у меня колотилось. Мог уж и промолчать раз в жизни. Только в душе я знал, что остаться в стороне отец не мог - такой уж он уродился. Поубивают нас всех сейчас, а все его врожденное благородство!
Русский осклабился и шепнул что-то Кариму.
- Ага-сагиб, - промямлил Карим, - эти руси - они не такие, как мы. Они не понимают, что такое честь и достоинство.
- Что он сказал?
- Он сказал, что всадит в тебя пулю с тем же удовольствием, что и… - Карим мотнул головой в сторону молодой женщины.
Русский отбросил недокуренную сигарету и достал из кобуры пистолет.
Вот как суждено умереть моему отцу. Здесь, на моих глазах.
Про себя я повторял заученную в школе молитву.
- Переведи ему, пусть хоть тысячу пуль в меня всадит, но я не позволю ему опозорить женщину.
Перед глазами у меня так и встал тот зимний день. Камаль и Вали крепко держат Хасана. Ягодицы Асефа в ритмичном движении напрягаются и расслабляются. Напрягаются и расслабляются.
Каким героем я себя тогда показал! Может, Баба мне и на самом деле не родной?
Рука с пистолетом стала медленно подниматься.
- Баба, да сядь же, - дернул я отца за рукав. - Он ведь и вправду убьет тебя.
Баба вырвал руку. Прорычал:
- Так я тебя ничему и не научил.
И ухмыляющемуся солдату:
- Скажи ему, пусть постарается убить меня с первого выстрела. Если я не рухну на месте, я его на куски порву, да падет проклятие на голову его отца!
Русский выслушал перевод, но улыбаться не перестал. Дуло пистолета теперь смотрело прямо отцу в грудь. Щелкнул предохранитель.
Я закрыл лицо руками.
Грянул выстрел.
Вот и все. Мне восемнадцать лет, и я сирота. Один на всем белом свете. Баба мертв, предстоит погребение. Как мне его похоронить? И куда податься потом?
Я открыл глаза, и хоровод гадких мыслей у меня в голове оборвался. Баба стоял, как стоял, зато внизу у машины появился еще один русский. Пистолет в его руке был направлен в небо, из дула поднимался дымок. Солдат, который намеревался стрелять в Бабу, прятал свое оружие в кобуру, неловко переминаясь с ноги на ногу.
Мне захотелось смеяться и плакать одновременно.
Второй русский (видимо, офицер, седой и в теле) заговорил с нами на ломаном фарси, извиняясь за поведение своего товарища:
- На войну присылают мальчишек. А тут полно наркотиков. Накачаются, вот на подвиги и тянет. Ну что мне с ним делать?
Седой махнул нам рукой, и мы тронулись с места. До нас донесся смех, а потом изломанные, пьяные слова старинной свадебной песни.
Минут пятнадцать мы ехали в молчании. Внезапно муж молодой женщины встал и припал губами к руке Бабы. Я не очень удивился. И до него многие целовали отцу руку.
А Тоору не повезло - Карим с афганским солдатом правду говорили.
За час до рассвета мы въехали в Джелалабад. Карим быстренько (чтобы не увидел кто) отвел нас в какую-то хижину на перекрестке двух незамощенных улиц, густо заросших акациями. Вокруг белели скромные одноэтажные домики, на дверях запертых лавок болтались замки. Было холодно и почему-то пахло редиской.
В совершенно пустой, скудно освещенной комнате Карим сразу же запер дверь, задернул занавески и только тогда сообщил дурные вести. Его брат Тоор не сможет отвезти нас в Пешавар. У его машины неделю назад сгорел мотор. А запчастей все не везут и не везут.
- Неделю назад? - простонал кто-то. - Зачем же ты нас сюда привез?
Краем глаза я успел заметить движение - кто-то из толпы метнулся прямо к Кариму. И вот уже наш шофер прижат к стене и ноги его болтаются в полуметре от пола. Баба своими ручищами стиснул Кариму глотку.
- Я вам скажу зачем, - прорычал Баба. - Он ведь получил деньги за свою часть маршрута. А на остальное ему плевать.
Карим давится и хрипит. На губах у него выступает пена.
- Оставь его, ага, ты ведь его убьешь, - слышится чей-то сердобольный голос.
- Что я и собираюсь сделать, - сухо отвечает Баба. И ведь он не шутит, только присутствующие об этом не подозревают.
Карим синеет и брыкается.
Только когда молодая женщина, которую Баба спас от русского солдата, попросила его, отец сдался и отпустил мошенника.
Широко открывая рот и хватая воздух, Карим покатился по полу.
В комнате тишина. И двух часов не прошло, как Баба, рискуя получить пулю в грудь, вступился за женщину, с которой даже не был знаком. И вот теперь он задушил бы человека до смерти, если бы не просьба все той же женщины.
Послышался глухой удар в дверь. Постойте, не в дверь. В пол.
- Это еще что? - спросил кто-то.
- Это беженцы, - выдавил Карим между двумя судорожными вдохами. - Они в подвале.
- А они сколько ждут? - поинтересовался Баба с высоты своего роста.
- Две недели.
- Ты же сказал, грузовик сломался семь дней назад.
Карим потер шею.
- Ну может, неделькой раньше.
- Когда прибудут запчасти? - взревел Баба.
Карим вздрогнул и ничего не ответил.
Все-таки хорошо, что потемки скрыли лицо Бабы, такая на нем была жажда убийства.
Стоило Кариму поднять крышку подпола, как в нос ударил затхлый запах плесени, сырости и нечистот. Один за другим мы спустились вниз, лестница под тяжестью Бабы застонала. В холодном подвале я почувствовал на себе взгляды многих людей. В тусклом свете двух керосиновых ламп мелькали тусклые силуэты, слышался сдавленный шепот, звук падающих капель и какой-то скрип.
Баба со вздохом поставил чемоданы на землю.
Карим убеждал нас, что через парочку дней грузовик починят и мы устремимся в Пешавар, навстречу свободе и безопасности.
Всю следующую неделю мы просидели в подвале. К концу второго дня я понял, откуда берется скрип.
Крыс-то было полно.
Когда мои глаза привыкли к темноте, я насчитал в подвале около тридцати товарищей по несчастью. Сидя плечом к плечу, мы ели галеты, хлеб с финиками, яблоки. В первую же ночь все мужчины молились вместе, и один из них спросил, почему Баба не участвует.
- Надо просить Аллаха о спасении. Помолись Господу.
Баба только фыркнул и вытянул ноги, устраиваясь поудобнее.
- Если нас что и спасет, так это восьмицилиндровый двигатель и приличный карбюратор.
Под конец первого дня выяснилось, что Камаль с отцом тоже сидят с нами в подвале. Я поразился, что до дружка Асефа оказалось рукой подать - в прямом смысле этого слова. Но когда отец и сын перебрались поближе к нам и я разглядел лицо Камаля, разглядел как следует…
Лицо у Камаля ссохлось - других слов у меня нет. В глазах была пустота - я даже не понял, узнал ли он меня. Весь он как-то сгорбился, щеки обвисли, будто не в силах держаться на костях. Его отец, владелец кинотеатра в Кабуле, рассказал Бабе, как три месяца назад шальная пуля угодила его жене в висок и убила на месте. Про Камаля он тоже рассказал, но шепотом, до меня долетали только обрывки слов:
- Не надо было отпускать его одного… он ведь такой красавчик… четверо их было… он пытался сопротивляться… Господи… они овладели им… все брюки были в крови… и теперь не говорит ни слова… только смотрит…
Через неделю Карим сказал нам, что отремонтировать грузовик невозможно.
- Есть еще один вариант. - Голос Карима перекрыл стоны. - У моего двоюродного брата есть бензовоз, и он уже не раз возил на нем людей. Брат сейчас в Джелалабаде и, наверное, сможет забрать нас всех.
Все согласились, кроме одной пожилой пары.
В эту же ночь мы уехали - я с Бабой, Камаль с отцом, все остальные. Карим и его двоюродный брат Азиз - плешивый крепыш с квадратным лицом - помогли беженцам забраться по лесенке в цистерну. Помню, как Баба спрыгнул обратно на землю, достал табакерку, развеял ее содержимое по ветру, зачерпнул пригоршню дорожной грязи, поцеловал, положил в металлическую коробочку вместо табака и спрятал родную землю в нагрудный карман - у самого сердца.
Паника.
Открываю рот. Широко-широко, даже челюсть скрипит. Дыши, дыши глубже, наполняй воздухом легкие. Но дыхательные пути не слушаются. Они усыхают, сжимаются, схлопываются, и кажется, что я дышу через соломинку. Удушье хватает меня за горло. Руки трясутся, тело заливает ледяной пот. Закричать бы - но для этого надо вдохнуть побольше воздуха. Только не получается.
Паника.
В подвале было темно. В цистерне - абсолютный мрак. Смотрю направо-налево, машу перед глазами руками - ни зги не видно. Моргаю. Легче не становится. С воздухом что-то не так, почему он такой густой? По законам физики это невозможно. Разгребаю воздух руками, разрываю на мелкие кусочки, пытаюсь запихнуть себе в дыхалку. Как воняет бензином! Глаза щиплет так, словно под веки мне выдавили лимон, ноздри обжигает огнем. В груди зарождается крик - и нарастает, нарастает…
Тут происходит маленькое чудо. Баба трогает меня за руку, и я вижу зеленые огоньки. Это часы у него на запястье. Глаз не могу оторвать от зеленоватых светящихся стрелок. А то я уже испугался, что ослеп.
Потихоньку мир вокруг меня оживает. Слышу стоны и сдавленные молитвы. Слышу плач младенца и "баю-баю" его матери. Кого-то рвет. Кто-то проклинает шурави. Грузовик раскачивается туда-сюда. Люди стукаются головами о металл.
- Думай о чем-нибудь приятном, - шепчет мне на ухо Баба. - Вспомни какой-нибудь счастливый момент.
О приятном и счастливом. Даю простор фантазии. И вот что приносит она.
Пагман. Пятница, разгар дня. Буйно заросший луг и шелковицы в цвету. Мы с Хасаном стоим по колено в траве. Я тяну за лесу, шпуля вертится в мозолистых руках Хасана, наши глаза прикованы к парящему в небе змею. Мы молчим - и не потому, что нам нечего сказать. Просто мы понимаем друг друга без слов. Ведь мы молочные братья, мы вместе с первых дней жизни. Ветерок шевелит траву, и Хасан раскручивает шпулю. Потоки воздуха несут змея, он величаво снижается и взмывает вверх. Наши слившиеся тени пляшут на колышущейся траве. Из-за низкой кирпичной стены на другом конце луга доносится смех, журчание фонтана и музыка, знакомая до боли. По-моему, кто-то исполняет "Я Моула" на струнах рубаба . Нас зовут: пора пить чай с пирожными.
Не помню ни месяца, ни года. Но воспоминание живет во мне, будто заключенный в прочную оболочку кусочек счастья, будто яркий мазок на сером, безрадостном полотне, в которое превратилась наша жизнь.
Весь оставшийся путь вспоминается как обрывки и ошметки звуков и запахов, прошлого и настоящего: грохот МиГов, далекие автоматные очереди, крик осла, блеяние овец и звяканье колокольчиков, шорох гравия под колесами машины, надрывный крик ребенка, вонь бензина, блевотины и дерьма.
Следующее воспоминание - слепящий свет. Раннее утро, мы выбираемся из цистерны. Хватаю ртом свежий воздух и никак не могу надышаться. Валюсь на насыпь и смотрю в светлеющее небо. Воздух. Свет. Жизнь. Благодарю тебя, Господи.
- Мы в Пакистане, Амир, - говорит Баба, возвышаясь надо мной. - Карим сказал, приедет автобус и отвезет нас в Пешавар.
Перекатываюсь на живот. Перед глазами у меня ноги Бабы, и наши чемоданы, и бензовоз, стоящий у обочины, и беженцы, выбирающиеся из цистерны на свет божий. Под серым небом дорога устремляется через фиолетовые поля к далеким холмам и пропадает. На склоне раскинулась деревня.
И вот опять передо мной маячат чемоданы. Мне делается жалко Бабу. Все, чего он добивался, за что боролся, все его планы и мечты свелись к этим двум чемоданам. И к сыну, приносящему одни разочарования.
Слышится крик. Даже не крик, визг. Люди собираются в круг, возбужденно переговариваются. Слышен голос: "Ядовитые испарения".
Подбегаем к толпе. На земле, скрестив ноги, сидит отец Камаля, и раскачивается взад-вперед, и целует пепельно-серое лицо мертвого сына.
- Он задохнулся! Он не дышит! - причитает несчастный, прижимая к себе труп. Неживая рука трясется в такт рыданиям. - Мой мальчик! Он не дышит! Аллах, ниспошли ему глоток воздуха!
Баба встает рядом на колени и кладет руку ему на плечо. Но убитый горем отец сбрасывает ее, припадает к телу сына, отталкивается и одним стремительным движением вырывает пистолет у Карима из-за пояса.
Карим орет не своим голосом и отскакивает в сторону.
- Не стреляй! Не убивай меня!
Никто не успевает даже пошевелиться. Отец Камаля засовывает ствол себе в рот и нажимает на спуск.
Никогда мне не забыть приглушенный звук выстрела и брызнувшую красную струю.
Скрючиваюсь пополам и оседаю на землю.
11
Фримонт, Калифорния, 1980-е
Баба любил сложившийся у него образ Америки.
Но жизнь в Штатах разочаровывала его на каждом шагу.
Во Фримонте мы с ним частенько гуляли по парку у озера Элизабет. Баба смотрел на мальчишек, играющих в бейсбол, на маленьких девочек, весело раскачивающихся на качелях, и развивал передо мной свои политические взгляды.
- Среди государств только три настоящих мужика: Америка, Британия и Израиль. Все прочие, - тут Баба презрительно фыркал, - всего лишь старые сплетницы.
Его точка зрения насчет Израиля вызывала ярость и недоумение у фримонтских афганцев. Отца обвиняли в сионизме и антиисламских настроениях. За чаем, стоило заговорить о политике, Баба доводил соотечественников до белого каления.
- Как они не могут понять, - возмущался он потом, - что религия тут вообще ни при чем.
По мнению Бабы, Израиль был настоящим островком твердости духа, окруженным морем арабов, которые до того обалдели от бешеных нефтяных доходов, что не силах позаботиться даже о самих себе.
- Израиль то, Израиль се, - ворчал Баба с деланным арабским акцентом. - Так не сидите сложа руки, делайте что-нибудь! Вы же арабы, помогите, наконец, палестинцам!
Отец презирал Джимми Картера и называл его "зубастым кретином". Когда в 1980 году (мы еще были в Кабуле) США объявили бойкот Олимпийским играм в Москве, Баба просто вышел из себя.
- Брежнев устроил в Афганистане настоящую бойню, а этот слюнтяй чем ответил? Не буду плавать в твоем бассейне? И это все?
Баба считал, что Картер, сам того не желая, сделал больше для дела коммунизма, чем Леонид Брежнев.
- Джимми не годится на роль руководителя этой страны. Это все равно что мальчишку, который не умеет кататься на велосипеде, посадить за руль новенького "кадиллака".
По мнению отца, Америке и миру нужна была "твердая рука", надежный человек, который, случись что, стал бы действовать, а не языком молоть.
И сильная личность не замедлила явиться. Это был Рональд Рейган.
Когда Рейган в своем телеобращении назвал шурави "империей зла", Баба пошел и купил плакат, на котором был изображен улыбающийся президент с поднятыми вверх большими пальцами. Этот плакат отец оправил в рамку и повесил на стену прихожей рядом с черно-белой фотографией, где Баба пожимает руку королю Захир-шаху. Надо сказать, что по соседству с нами жили в основном водители автобусов, полицейские, работники автозаправок и матери-одиночки, получающие пособие, - в общем, сплошной пролетариат, который "рейганомика" прижала к ногтю. Так что в нашем корпусе Баба был единственным республиканцем.
Все бы хорошо. Только смог мегаполиса ел Бабе глаза, от шума автомобилей у него болела голова, а от пыльцы цветущих калифорнийских растений он кашлял и чихал. Фрукты были не сладкие, вода не очень чистая, а садов и полей не имелось вообще. Битых два года я уговаривал Бабу записаться на курсы английского. Ответом мне были одни насмешки.
- Ну произнесу я правильно "кот", и что с того? Неужели учитель наградит меня блестящей серебряной звездочкой? Вот уж будет чем перед тобой похвастаться!
Как-то в воскресенье (это было весной 1983-го) во время прогулки я решил заглянуть в лавку букиниста, рядом с индийским кинотеатром на бульваре Фримонт. Баба, у которого в этот день был выходной - он работал на автозаправке, - только плечами пожал. Из окна книжной лавки я видел, как он переходит улицу в неположенном месте и скрывается в дверях "Фэст-энд-Изи", маленького продуктового магазина, принадлежащего пожилым вьетнамцам - мистеру и миссис Нгуен, седеньким и очень милым в общении. У нее была болезнь Паркинсона, у него вместо бедренной кости был вживлен имплантат.
- Ну прямо "Человек ценой в шесть миллионов долларов". - На лице у Бабы появлялась щербатая улыбка. - Помнишь этот фильм, Амир?