Я пошла не оглядываясь. На улице меня стало слегка подташнивать. Но почему-то не рвало. А я думала оценить Пушкина в две копейки. Две копейки. Так, мои две копейки. Они есть. И можно позвонить. К нему. И мне станет легче. И перестанет тошнить. Чёрт с ней. Подумаешь, свобода! Я ему позвоню. Он меня успокоит. И я всё забуду. Он мне скажет: это такие пустяки, ведь у тебя есть я. И я всё, всё-всё забуду.
Через полчаса мы сидели на ледяной лавке. И курили.
– Что случилось? Пожалуйста, говори. Скорее. Не тяни. У меня мало времени. Меня ждут люди. А это так ответственно. А рабочий день так короток. А я должен так много успеть. Ну? Я тебя слушаю. Ну? Ну?
– Я не могу так. Не могу. Когда ты говоришь "скорее", я вообще ничего не соображаю.
– Нет, ты соображаешь, зачем меня-то вызвала? Оторвала от дела. У людей бывают дела. Ты хоть это понимаешь?
– Почему ты такой злой?
– Не обижайся. Не злой я. Просто озабоченный.
– Чем?
– Жизнью. В отличие от тебя.
– Ты знаешь, у меня есть целых двадцать пять рублей! Ты можешь бросить работу. И мы с тобой куда-нибудь поедем. Можно полететь на самолёте. Ты не боишься самолётов? Туда и обратно. Это быстро. Нам хватит два дня. Я больше от тебя ничего никогда не потребую.
– Ты соображаешь, что говоришь? Или нет? Я? Бросить работу? На какие такие два дня? Я что-то не пойму. Мы и так встречаемся. Что ты хочешь? Я ничего не понимаю. Двадцать пять рублей? На самолёт? Туда и обратно? А куда? Ты знаешь, что двадцать пять рублей – это не деньги. Да что ты вообще о деньгах знаешь?
– Ну, ты одолжишь. Но ведь не в деньгах дело. Просто, понимаешь, именно сегодня! Да ну их, эти деньги. Я сама их где-нибудь раздобуду. Продам пальто. Или свитер. Или… Но не в этом дело.
– Успокойся. Ты сошла с ума. Я? Сегодня? Полететь? На два дня? Я не вижу смысла. Я не понимаю.
– Господи! Ну как же ты не понимаешь! При чём тут полететь? И при чём тут два дня? Можно на день. Можно на час. Можно не лететь. Можно поехать. Можно посидеть где-нибудь. Но сейчас. И ни перед кем не отчитываться. А можно вообще не ехать, не сидеть. А просто мне сказать: я хочу сейчас быть с тобой.
Это же так просто.
– Это ты, чёрт побери, ни черта не понимаешь! Зачем говорить то, чего не будет?! Идиотизм какой-то! Ты обо мне хоть подумала? Что у меня могут быть неприятности. А?
– Зачем думать о том, что будет. Я сижу рядом. И обо всём можно забыть. Ты пробовал когда-нибудь о чём-нибудь забыть?
– Нет! И не собираюсь. Извини. Ты меня раздражаешь. Я не люблю, когда у меня отнимают время. Запланированное. Ты в это время не входишь. Для тебя есть другое время. И если тебе чёрт знает чего захотелось прямо сейчас…
– Вовсе не захотелось. Просто хочется видеть тебя. И больше ничего.
– Всё. Надоело. Я побежал.
– Ещё чуть-чуть. Я тебя прошу…
– Кстати, почему без колготок? Б-р-р. Холодно же. Тебя что? Кто-нибудь уже успел раздеть? Негодяй. Ты купи. Это, колготки. Во. Своей двадцатьпятке и найдёшь применение. А то – два дня. Самолёт. Тебе ещё и на майку денег хватит. А то – извини. Меня раздражает эта манера. Натягивать свитер на голое тело. Негигиенично же! К тому же колется. Ну пока. Созвонимся.
Он побежал по аллее. Закуривая на ходу следующую сигарету. Мне страшно хотелось что-нибудь крикнуть ему вслед. Чтобы он понял. И чтобы остановился. Но я проглотила свои слова вместе со слюной. А из моего левого глаза выкатилась слеза.
Я шла по городу. На меня сочувственно поглядывали замороженные прохожие. Кто-то думал, что я двинутая. Кто-то предлагал помощь. Я шла прямо. И увидела очень знакомый дом. Где-то я уже его видела. То ли на открытках. То ли на фотографиях. То ли… Ну, конечно же! Я же здесь сегодня ночевала! Раз меня впустили ночевать. Осмелюсь предположить, что предложат и поесть. Я позвонила. Послышались приплясывающие шаги. Так ходят только балерины. На пороге стояла моя старуха. Моя старая знакомая. Горбатая старушенция. Я опустила глаза и увидела мои белые колготки. В которых приплясывала балерина старуха. И надо сказать, они ей даже шли. Это меня взбодрило.
– Что ж? Приступим к делу? – сказала старуха своим молодым голосом.
– Я не знаю… В общем… Мне, конечно, неудобно… Если, конечно, это для вас имеет значение… Но я… Мне… Но я хочу есть. У вас что-нибудь найдётся?
Старуха молча достала из фартука гранат. Я схватила двумя руками гранат и начала его жадно грызть. Сок тонкой струйкой стекал по моему подбородку на пол.
– Это свинство, – сказала старуха, собирая тарелочные осколочки в фартук.
– Свинство. Я совершенно с вами согласна. Ещё какое свинство. Но вы поверьте. Я целый день ничего не ела. Думала, может, он накормит. Но он так спешил. Вы знаете, у него столько работы. Важной. Ему некогда меня кормить. А я… Я только разденусь. Вы снова натопили?
Я осталась в трусиках и свитере.
– Снимай свитер.
– Свитер? Ах, да! – Я судорожно стала поднимать свитер вверх. И увидела неожиданно свой голый живот.
– Ой! Забыла. Я же ничего не поддеваю под свитер. Его это так раздражает. Он даже предложил купить майку. Хорошее предложение. Правильное. Он такой правильный. Но я не люблю майки. Как вы думаете? Наверное, стоило купить?
– Снимай свитер. Ложись на солому. Животом. Я сделаю массаж.
– Зачем? Хорошо. Хорошо. Я не буду спрашивать.
Я легла. Старуха пошевелила пальцами. И стала меня мять. Она мяла меня всю. С такой силой. Что мне хотелось кричать. Ударить её ногой. В зубы. Но я терпела.
– Ты знаешь, – я снова перешла на "ты". – Мне уже один раз делали массаж. Это было в другом городе. Более большом. И более важном. В гостинице. У меня болела спина. И он предложил… Он жил в соседнем номере. Я его так мало знала. Вернее, я его совсем не знала. Но он сказал, что поможет. Он был такой сильный. И, по-моему, ты знаешь, сорокалетний. Представляешь? Старик. Он стал стучать по моей спине. Ой, прямо как ты. Потом гладить. Потом щипать. К этому времени я успела в него влюбиться. Да, да. Как только он начал щипать. Я уже была переполнена любовью. Но он… Он сделал массаж. И ушёл. Пожелав мне спокойной ночи. Где уж тут успокоиться! Представляешь? Взял – и ушёл! Как ты думаешь, он был импотентом? Вот и не угадала. Он был массажистом. Представляешь, какая скука. Обычным массажистом. Я так разочаровалась. Он всем подряд делал массаж. Имел двадцатилетний стаж работы. И получал за это деньги. Да. И за массаж. И за стаж. Много денег он получал. И от меня ждал того же. Не более. Но ни на следующее утро. Ни потом. Я не принесла ему их. У меня их просто не было. И горничная мне прямо намекнула. Представляешь, какая нахалка! Без стеснения. Было бы за что платить. Я ему принесла шарф. Он совсем новый. Шерстяной. Правда, в одном месте зашит. Но это совсем не видно. Разве на шее можно что-нибудь увидеть? Но он меня выгнал. И обозвал хамкой. Странный какой-то. Как ты думаешь?
– Прими душ, – повторила старуха. И бросила в меня огромное махровое полотенце.
Из ванны я не шла. Летела. Я укуталась в полотенце.
– С лёгким паром! – сказала старуха.
– Ах, если бы только знала! Если бы! Как хорошо. Так хорошо мне давно не было. У меня в пальто осталась "Астра". Принеси, пожалуйста.
Старуха вопросительно на меня посмотрела. Но принесла "Астру". Нет. Я ей определённо нравилась. Я прикурила от свечки.
– А? – я кивнула на сигареты.
Старуха отрицательно покачала головой.
– А я, знаешь, балуюсь. Кофе бы с коньячком, – протянула я жалобно.
Но старуха сделала вид, что не поняла мой намёк.
Я прикрыла веки. И услышала. Как старуха из соседней комнаты что-то тащит. Мне так лень было открывать глаза. И потом, пришлось бы помогать. Конечно, я сейчас. Ещё чуточку. И помогу. Но мои благие намерения оказались тщетными. Старуха сама всё втащила. И поставила на пол. Я открыла глаза. Это был шкаф. Лаковый шкаф. Моды семидесятых.
Я приподняла брови.
– Тут вещи, – разъяснила старуха. – Много вещей. Очень красивых. Ты сможешь выбрать для себя всё. Что пожелаешь. На каждую ночь. Ты же любишь вещи.
Я очень люблю вещи. Я люблю вещи больше людей. Поэтому, когда открываю дверцы шкафа. Глаза мои блестят. В нетерпении. На носу выступают капельки пота. Ах, какая прелесть! Я перебираю пальцами каждую вещь. Вдыхаю их запах. Прижимаюсь к ним щекой. Так много места в моей жизни занимают вещи. Они заменяют места каких-то людей. Которые должны быть в моей жизни. Но люди ненадёжны. Они могут предать. Вещи никогда не предадут. И никогда не изменят. Вещам могу изменить только я.
– Ну? – прервала мои глубокие мысли старуха.
– Ну. Ну и ну!
– Выбирай самое лучшее.
– Уж я-то выберу. Не сомневайся.
Но старуха и не собиралась сомневаться. Она села на свой обшарпанный табурет. И уставилась на меня.
Я выбирала долго. Вечерние платья. По фигуре. Свободные. Длинные. Совсем короткие. С мехом. Без. Чёрт! Так всего много. И как красиво. Но меня всё как-то не устраивало. Что-то мешало. То ли моё отечественное происхождение. То ли постоянное желание сидеть где угодно. Спать где угодно. Таскаться где угодно. Есть на ходу.
– Вот, – из самой глубины шкафа я вытащила шорты. У меня дома где-то валяются такие же. Я в них играю в бадминтон. И катаюсь на велике.
– Точно. Это. И маечку. Так-так. Сейчас поищу. О! Что тут написано? На китайском не волоку. Но думаю, не мат. И не лозунги культурной революции.
Через полминуты я сияла перед старухой. В полном обмундировании.
Старуха причмокнула языком.
– Слушай, – сказала вдруг старуха. – Беги отсюда. Ты совсем девчонка. Прошу, беги! Ну, послушай старую мудрую женщину. Катайся на велике. Играй в бадминтон. Бацай на пианино. Пей кофе с коньяком. Целуйся со своим… этим… Словом. Делай всё. Что хочется. А? Беги?
– Я не могу делать всё, что хочу. За этим и пришла к тебе.
Старуха вздохнула.
– Я к тебе стала привыкать…
– Всё очень просто. Проще и не бывает. Иду. Прямо. Хочу свернуть влево. Но не сворачиваю. Потому что в 20.00 назначена встреча. Прямо. По пути встречаю человека. Ненавижу его уже тысячу лет. Лицо рыхлое. Двойной подбородок. Жирные волосы. И всю эту тысячу лет мечтаю ему плюнуть в лицо. Или подарить шампунь на день рождения. Но я отвечаю ему. Что? Дела? Хорошо. Спасибо. И мило улыбаюсь. А на день рождения дарю альбом Клода Монс. Что потом? Короче. Что же. Что же потом. Сейчас. Погоди. Не торопи. Потом… Потом у меня есть одна бумажка. Так. Пустяк. Так вот. Хочу её вернуть. Назад. Но не возвращаю. А отдаю деньги. Не знаю. Много. Мало. Каждый день собираюсь написать архитектору. Что здание это. Вон, посмотри, из твоего окна видно. Неверно оно построено. Бездарно. Безграмотно. Но я не пишу. Я пишу другу бумаги. Медленным красивым почерком. Но это не мой почерк! Мой почерк корявый. Сумасшедший! Я ненавижу красивый почерк. Впрочем, как и красивых мужчин. Красивыми имеют право быть только женщины. И вещи. Но я целуюсь со смазливыми мужчинами. Пишу красивым почерком. И в магазинах равнодушно прохожу мимо безобразных вещей. Но я так не хочу! Чёрт подери! Я показываю язык самым дорогим людям. Потому что не боюсь их. Я люблю жизнь. И пренебрегаю жизнью. Я не хочу носить кольца. Но меня окольцовывают. И снять я их не могу.
Я закрыла лицо руками.
– Бедная девочка, – старуха погладила меня по голове. – Ты так мало хочешь. Пойдём. – И взяла меня за руку. Как маленькую. Хотя я была на две головы выше её. Старуха подвела меня к двери. Которая всегда заперта днём.
– Ты… Это… Иди… Только знаешь. Как это. Всё хорошо. Но ты должна знать. Что у всех бывает когда-нибудь жирный волос. Но это не значит, что всем на день рождения дарят шампунь. И молоко, право, пить полезнее чужой крови. И манная каша иногда вкуснее чужого тела. А впрочем… Ты и так все сама знаешь. Ну да. Всё. Всё. Иди.
Старуха втолкнула меня в комнату. И на моей спине отпечатались её крючковатые пальцы.
И я ступила за порог.
Я никогда не видела столько света. Он шел не от солнца. И не от электричества. Он был какой-то странный. Свет. Его излучала белизна. Белым было всё. Земля. Воздух. Реки. Здания. Птицы. В белых одеждах двигались люди. И ели белые кушанья. И читали белые книги. У меня заболели глаза. Я их закрыла. И вместо темноты увидела ту же белизну. У меня закружилась голова. И я села на белый асфальт. И вытянула ноги.
– Вам плохо? – Ко мне подошла девочка. Лет десяти. – Идёмте. Я вас провожу.
Она взяла меня за руку. И повела по дороге. Мы ступили на белую площадь. И я увидела много людей.
– Хотите есть? – спросила меня десятилетняя девочка.
– Очень. – И из её рук я взяла сыр. Не успела откусить кусок. Как ко мне подскочил какой-то тип. И выхватил сыр из рук. Ну прямо как у вороны. И стал жадно жевать.
– Но это мой сыр, – попыталась ему объяснить. – Меня угостили. И это неприлично…
Он посмотрел на меня удивлёнными глазами. И рассмеялся.
– Вон, видишь, – девочка показала пальцем, – там кто-то ест. Идём, отберём.
Мы отобрали миску жареной картошки. И за углом съели.
– Спасибо тебе, – сказала я девочке. И поцеловала её в лоб.
– Ты очень глупая, – ответила мне девочка. Показала язык. И убежала. И я увидела, как она уже другому, размахивая руками, что-то объясняет. Я обиделась. И подумала. Что не плохо было бы отстегать её ремнём. Но она, уловив мой недоброжелательный взгляд, скрылась. В толпе. Я осталась одна. Вдруг кто-то меня схватил за коленку. Я опустила глаза. И увидела. Что передо мной на корточках сидит тот самый очкарик. В шляпе. Который оставил свой адресок. Он хватал меня за коленки. И пытался их поцеловать. Я ударила его ногой в лицо. Очки разбились. И отлетели в сторону. Он спокойно достал из кармана другие очки. Протёр их носовым платком. Проверил на свет. Встал.
– Вы подонок, – сказала я ему без страха. – И я вас ненавижу. – Я плюнула ему в лицо.
Он противно захихикал. И потёр свои волосатые руки одна о другую.
– Бумажечки-то. Бумажечки. Пойдут в ход.
– Как пойдут. Так и выйдут, – сказала я. И ещё раз на всякий случай плюнула в его рожу.
Он снова захихикал.
– А ты мне нравишься. Я сразу тебя приметил. Козочка этакая. И ножки ничего.
Он схватил меня на руки. И поволок куда-то за угол. Я царапалась. Кричала. Кусалась. Но бесполезно. Никому до меня не было дела. Все были заняты.
– Я вас ненавижу. От вас разит одеколоном. Вы противны. Я не хочу…
– А я хочу… – захихикал он в очередной раз. Надо сказать, что он был не оригинален в своём хихиканье. – А я хочу. Кто сильнее – побеждает. А? Как там? Но в нас горит ещё желанье. Под гнётом власти… – Он повалил меня на асфальт. Разорвал мои шорты. Его волосатые руки забегали по моему телу. Я стала задыхаться. От его слюнявых поцелуев. И потеряла сознание. Когда очнулась. Увидела его хохочущую виляющую задницу. Которая удирала за поворот. В бессилии я заплакала.
Мимо меня прошёл знакомый тип. Который отобрал у меня сыр.
– Чего ревёшь? – удивился он. – Подумаешь, изнасиловали. Хочешь – иди ты изнасилуй кого-нибудь. Я, если хочешь, могу подсобить. По знакомству.
Я ударила его по лицу. Он дал сдачи. Но гораздо сильнее. И кулаком. Пошёл, насвистывая Бетховена. "Прекрасную мельничиху". Я не могла встать. Потому что замок в моих шортах был вырван с корнем. Я заметила мальчика-подростка. Который пробегал мимо меня вприпрыжку. Я подставила ему подножку. Он свалился прямо возле меня.
– Снимай брюки. Или придушу, – сказала я. И для убедительности пошевелила пальцами. Он в страхе сбросил штаны. И убежал. Я натянула штаны. Они сидели в обтяжку. Длиной до колена. Получились вполне приличные бриджи.
Я пошла дальше. И увидела большую группу людей. Человек сто – не меньше. Они одновременно кричали. Орали. Визжали. Кто-то рядом стучал на барабане. У меня заболели уши. Я их закрыла ладонями. И подошла ближе.
– Чего орём?! – заорала я на ухо соседу.
– Чего хотим. То и орём. А ты чего хочешь? Становись рядом. И ори. Кто тебе мешает?
Я стала рядом. И закричала: а-а-а-а-а…
– Со словами. Со словами, – поправил меня сосед.
– Со словами не умею. И не хочу, – обиделась я. И подошла к барабанщику. И от злости стукнула кулаком по барабану. В барабане незамедлительно образовалась дыра. Барабанщик заплакал. И сказал, что барабан ему достался в наследство. От дедушки – участника гражданской войны. Я погладила барабанщика по голове. И сказала, что куплю ему тысячу барабанов. Он сказал, что тысячу ему не нужно. А нужен один. Дедушкин. И опять захныкал. Я не знала, куда дальше идти. И я не знала, что дальше делать. И я не знала, что я хотела. Я могла делать всё, что хотела. Но ничего не делала. Потому что уже не хотела ничего.
Перед моими глазами плясали белые кляксы. Я пыталась разогнать их руками. Но они не убирались. За поворотом я увидела женщину. В длинном белом платье. С белыми искусственными цветами в волосах. Я бы сказала, что она была красива. Если бы она не улыбнулась. Но она улыбнулась. И я увидела, что её рот заполнен гнилыми зубами. А зуб мудрости вообще отсутствует. Она поманила меня пальцем. Я покорно приблизилась к ней.
– Я тебе нравлюсь? – спросила она меня. И прижала к своей груди.
– Не очень. У вас лицо из воска.
– Но на нём никогда не проступят морщины.
– А зубы всё равно гнилые.
– Слишком много они жевали.
– Это ваш город?
– Город Сумасшедших.
– Как??? Почему? Обман! Я не сюда шла! Предательство! Меня предали! Конечно. Как я сразу не догадалась! Боже! Они все сумасшедшие. А я с ними ещё разговаривала. Пыталась доказать. Обычные душевнобольные! Психи! Я – и психи? При чём тут я?
– Тебя никто не обманул. Ты хотела полной свободы? Но ведь только сумасшедший может быть истинно свободен.
Я в бешенстве вцепилась женщине в горло ногтями. И стала душить. Она слабо сопротивлялась. Я даже и не рассчитывала на такую лёгкую победу. Она закатила глаза. Открыла рот. И изо рта пошёл запах гнили. Я швырнула её головой наземь. И из рукава её платья вылетел зуб мудрости. И разбился об асфальт. Стало совсем темно. Нет. Это была не ночь. И это не пропало электричество. Просто всё вокруг стало чёрным. Я поволокла труп через весь город. Наугад. На ощупь. Наконец я стукнулась лбом о что-то твёрдое. Это твёрдое оказалось дверью. Толкнула дверь ногой. Она неожиданно открылась. И глаза мои встретились с глазами старухи.
– Помоги мне, – властно сказала я.