- Лучше не сейчас, наверное, к утру. Ему нужно отдохнуть, а завтра я хотел бы отвезти его в больницу, сделать на всякий случай энцефалограмму. Но вообще-то я уверен, что сеньор Ромеро де Торрес будет как новенький через несколько дней. Судя по шрамам и отметинам на его теле, он бывал и в худших переделках и все-таки благополучно их пережил. Если вам нужна копия заключения для заявления в полицию…
- Нет, не нужна, - прервал я.
- Молодой человек, я вас предупреждаю, что все это очень серьезно, и полицию надо известить непременно.
Барсело настороженно посмотрел на меня. Я глянул на него в ответ, он кивнул и обратился к доктору:
- Всему свое время, доктор, не волнуйтесь. Сейчас важно, чтобы с ним все было в порядке. А заявление я подам сам, завтра, прямо с утра. Даже у властей должно быть право на чуточку ночного сна и покоя.
Доктору явно не нравилось мое желание обойтись без полиции, но когда Барсело взял на себя ответственность, он пожал плечами и вернулся к больному. Как только он ушел, Барсело подал мне знак, чтобы я следовал за ним в кабинет. Бернарда, немного успокоенная бренди, все еще испуганно вздыхала.
- Бернарда, займитесь чем-нибудь. Сделайте, скажем, кофе, и покрепче.
- Да, сеньор. Сейчас.
Вслед за Барсело я зашел в его комнату, где высились колонны книг и бумаг. Где-то неподалеку дребезжало пианино. Клара играла неуверенно, не попадала в ритм; уроки маэстро Нери явно не пошли впрок, по крайней мере в том, что касалось музыки. Барсело предложил мне сесть и стал набивать трубку.
- Я позвонил твоему отцу и сказал, что с Фермином случилась небольшая неприятность и ты привез его сюда.
- Он поверил?
- Не думаю.
- Угу.
Он вдруг зажег трубку и откинулся назад в кресле, наслаждаясь своим мефистофельским видом. Где-то в дальних комнатах Клара мучала Дебюсси. Барсело поднял глаза к потолку. Я спросил:
- Что сталось с учителем музыки?
- Я его уволил. Злоупотребление служебным положением.
- Угу.
- А тебя-то случайно не избили за компанию? Говоришь как-то односложно, в детстве был разговорчивее.
Дверь кабинета открылась, вошла Бернарда с подносом, на котором дымились две чашки и стояла сахарница. Ее пошатывало, и я прикинул, насколько велика вероятность, что меня окатят обжигающим кофе.
- Разрешите. Не желаете ли добавить чуть-чуть бренди?
- По-моему, бутылке "Лепанто" сегодня уже досталось. И вы тоже, Бернарда, идите спать. Мы с Даниелем не будем ложиться на случай, если что-то понадобится. Раз уж Фермин в вашей комнате, можете лечь в моей спальне.
- Ой, сеньор, ни в коем случае!
- Это приказ, и не спорьте. Чтобы через пять минут вы уже спали.
- Но, сеньор…
- Бернарда, пусть это будет моим подарком к Рождеству.
- Как прикажете, сеньор Барсело. Но я лягу поверх одеяла, не хватало еще…
Барсело дождался ее ухода, кинул в кофе семь кусочков сахара, размешал и хитро улыбнулся сквозь дым голландского табака:
- Как видишь, приходится держать весь дом в ежовых рукавицах.
- Да уж, дон Густаво, вы просто чудовище.
- А ты - мастер ввязываться в неприятные истории. Теперь, когда нас никто не слышит, скажи, наконец, почему ты считаешь, что не следует ставить в известность полицию?
- Потому что они уже знают.
- Ты хочешь сказать… Я кивнул.
- Во что же вы влипли, если не секрет? Я молча вздохнул.
- Могу чем-нибудь помочь?
Я поднял взгляд: Барсело улыбался без ехидства, похоже, он на минуту расстался со своей личиной ироничного всезнайки.
- А не связано ли все это с той книгой Каракса, которую ты мне не продал, хотя следовало бы?
Я удивленно вскинулся, и он тут же предложил:
- Я мог бы помочь. Я обладаю тем, чего у вас нет: деньгами и здравым смыслом.
- Увольте, дон Густаво, я и так впутал в это дело столько людей.
- Одним больше, одним меньше, какая разница. Давай начистоту. Представь, что ты на исповеди.
- Я не исповедовался уже много лет.
- Оно и видно.
33
Густаво Барсело слушал внимательно, с мудрым видом эскулапа или папского нунция, положив подбородок на сцепленные пальцы и поставив локти на стол. Он смотрел на меня не мигая и иногда кивал так, словно замечал в моем рассказе какие-то погрешности или одному ему ведомые детали, которые позволяли составить собственное мнение на основе тех фактов, что я выкладывал. Каждый раз, когда я останавливался, букинист испытующе поднимал брови и шевелил правой рукой, побуждая меня поскорее распутать клубок моей истории, которая, казалось, его изрядно забавляла. Иногда он поднимал палец или возводил глаза к потолку, словно отмечая неувязки в повествовании. Часто на его губах появлялась сардоническая улыбка, которую я относил на счет наивности или полного идиотизма моих умозаключений.
- Знаете, если вам все кажется такой ерундой, я лучше помолчу.
- Напротив. Глупцы говорят, трусы молчат, мудрецы слушают.
- Кто это сказал? Сенека?
- Нет. Сеньор Браулио Реколонс, хозяин мясной лавки на улице Авиньон, у него талант ко всему, что касается колбасы и метких максим. Продолжай, прошу тебя. Ты говорил о той острой на язык девушке…
- Беа. Но это мое личное дело и не имеет никакого отношения ко всему остальному.
Барсело тихо рассмеялся. Я собирался возобновить рассказ, но тут в дверях появился, тяжело дыша, доктор Солдевила, очень усталый.
- Простите. Я, пожалуй, пойду. Пациент чувствует себя хорошо и, если так можно выразиться, полон энергии. Этот господин еще нас всех переживет. Он утверждает, что болеутоляющее его страшно взбодрило, и отказывается лежать в постели, при этом настаивает на разговоре с сеньором Даниелем о чем-то, чем отказался поделиться со мной, поскольку, по его словам, клятве Гиппократа, или Врунократа, как он выразился, не доверяет.
- Мы сейчас же идем к нему. И простите бедного Фермина, его грубые слова, без сомнения, - последствия травмы.
- Возможно, но я не исключаю, что он просто бессовестный тип. Постоянно щиплет медсестру за задницу и декламирует стишки о ее прекрасных полных бедрах.
Мы проводили доктора и медсестру до дверей, горячо поблагодарили их за помощь, а войдя в спальню, обнаружили, что Бернарда ослушалась-таки приказа Бар-село и уснула рядом с Фермином: тревога, бренди и усталость взяли свое. Фермин, весь в повязках, примочках и гипсе, нежно приобняв, гладил ее волосы. Все его лицо было сплошным ужасным на вид кровоподтеком, на котором был заметен только огромный нос, глаза побитого мышонка и уши-локаторы. Беззубая улыбка разбитых губ выражала триумф, и он встретил нас победным жестом: поднял руку и растопырил два пальца.
- Как вы, Фермин? - спросил я.
- Двадцать лет долой, - тихо, чтобы не разбудить Бернарду, ответил он.
- Не притворяйтесь, Фермин, я же вижу, как вас отделали. Просто кошмар. Вы уверены, что все нормально? Голова не кружится? Никаких голосов не слышите?
- Раз уж вы об этом, то иногда я вроде бы слышу какой-то неблагозвучный и неритмичный шум, как будто макака пытается играть на пианино.
Барсело нахмурился: было слышно, как Клара все еще стучала по клавишам.
- Не волнуйтесь, Даниель, со мной бывало и похуже. Этот Фумеро даже свое клеймо не может поставить как надо.
- Так, значит, новое лицо у вас от самого инспектора Фумеро, - сказал Барсело. - Вы вращаетесь в высших сферах!
- До этой части рассказа я еще не дошел, - ответил я.
Фермин бросил на меня тревожный взгляд.
- Успокойтесь, Фермин, Даниель вводит меня в курс ваших похождений, и я должен признать, что история интереснейшая. Да, Фермин, а как насчет того, чтобы и вам исповедаться? Имейте в виду, я два года проучился в семинарии.
- А посмотреть на вас, так не меньше трех, дон Густаво.
- О времена, о нравы! Никто нынче греха не боится. Вы первый раз в моем доме - и уже в постели со служанкой.
- Посмотрите только на нее. Ах, бедняжка, вылитый ангел! Мои намерения чисты, дон Густаво.
- Ваши намерения - дело ваше и Бернарды, она уже не маленькая. Ну ладно. В какие авгиевы конюшни вы вляпались?
- Даниель, что вы успели рассказать?
- Мы дошли до второго акта: появление femme fatale, - уточнил Барсело.
- Нурии Монфорт? - спросил Фермин Барсело с наслаждением облизнулся:
- Ах, там еще и не одна? Просто какое-то похищение из сераля.
- В присутствии моей невесты попрошу говорить о таких вещах потише.
- У вашей невесты в крови полбутылки бренди "Лепанто". Ее сейчас из пушек не разбудишь. Ну же, пусть Даниель расскажет остальное. Три головы лучше, чем две, особенно если третья - моя.
Фермин, несмотря на повязки, попытался пожать плечами.
- Я не возражаю, Даниель, решайте сами.
Смирившись с тем, что дон Густаво Барсело оказался с нами в одной лодке, я довел рассказ до момента, когда Фумеро со своими людьми встретили нас на улице Монкада несколько часов назад. Когда я закончил, Барсело встал и принялся расхаживать по комнате, размышляя. Мы с Фермином осторожно наблюдали за ним, а Бернарда храпела, как бычок.
- Девочка моя, - умиленно шепнул Фермин.
- Тут много интересного, - сказал, наконец, букинист. - Ясно, что инспектор Фумеро завяз здесь по самые уши, вот только как и почему - не могу уловить. С другой стороны, эта женщина…
- Нурия Монфорт.
- Да, вот еще тема: Хулиан Каракс возвращается в Барселону, и его тут убивают через месяц, причем до этого никто его ни разу не встретил. Ясно, что та женщина врет, особенно насчет времени.
- Я об этом и говорю с самого начала, - сказал Фермин. - Но ведь у нас тут горячая юность, которая ничего видеть не желает.
- Кто бы говорил. Тоже мне, Святой Хуан де ла Крус.
- Стоп. Давайте успокоимся и обратимся к фактам. Кое-что в рассказе Даниеля кажется мне еще более странным, чем все остальное, и речь здесь не о чем-то эдаком, а об обычной и с виду банальной детали.
- Просветите нас, дон Густаво.
- Отец Каракса отказался опознавать тело Хулиана, сказав, что у него нет сына. Это очень странно, даже противоестественно. Ни один отец в мире так не скажет. Неважно, что между ними было при жизни, перед лицом смерти всякий становится сентиментальным. Стоя у гроба, мы видим только хорошее и то, что хотим видеть.
- Какие слова, дон Густаво, - вставил Фермин. - Можно, я возьму их на вооружение?
- Из всякого правила есть исключения, - возразил я. - Насколько нам известно, сеньор Фортунь был человеком весьма странным.
- Все, что мы о нем знаем, это сплетни из третьих рук, - сказал Барсело. - Когда все в один голос называют кого-то чудовищем, тут одно из двух: он либо святой, либо о нем не говорят и половины того, что есть на самом деле.
- Признайтесь, вы почему-то сразу полюбили этого шляпника, видать, за скудоумие.
- При всем уважении к профессии, когда репутация негодяя подтверждена только консьержкой, я неизбежно начинаю в ней сомневаться.
- Если следовать вашим правилам, то вообще ничему нельзя доверять. У нас вся информация из третьих рук, и даже из четвертых. И не только от консьержек.
- Не верь тому, кто верит всем, - заявил Барсело.
- Нынче вечером вы явно в ударе, дон Густаво, - похвалил Фермин. - Перлы так и сыплются. Мне бы ваш ясный ум.
- Тут бесспорно только одно: вам нужна моя помощь в том, что касается организаци и, возможно, финансов. Конечно, если вы собираетесь покончить с этим делом до того, как инспектор Фумеро поселит вас в камере-люкс в Сан-Себас. Фермин, так вы со мной?
- Я - как Даниель. Велит он мне, так я в младенца Иисуса наряжусь.
- Даниель, что скажешь?
- Вы сами все сказали. Что предлагаете?
- Мой план таков: пока Фермин отдыхает, тебе, Даниель, наверное, стоит навестить сеньору Нурию Монфорт и выложить перед ней все карты. Ты, мол, в курсе, что она лжет и что-то скрывает, а дальше будет видно из разговора.
- И чего мы этим добьемся?
- Посмотрим, как она отреагирует. Может, ничего и не скажет. Или снова соврет. Важно, так сказать, вонзить бандерилью в быка, правда, в нашем случае речь идет о телочке (надо же, какой убийственный образ!), и посмотреть, куда она нас выведет. Вот тогда вы и вмешаетесь, Фермин. Даниель повесит кошке на шею колокольчик, а вы понаблюдаете и, как только она проглотит наживку, последуете за ней по пятам.
- Может, она никуда и не пойдет, - возразил я.
- Вот Фома неверующий! Пойдет. Рано или поздно - пойдет. И что-то мне подсказывает, что в этом случае скорее рано, чем поздно. Я исхожу из особенностей женской психологии.
- А вы тем временем чем займетесь, доктор Фрейд? - спросил я.
- Это мое дело. Со временем узнаешь и скажешь спасибо.
Я взглянул на Фермина в поисках поддержки, но тот уже спал, обняв Бернарду, и не слышал триумфальной речи Барсело. Голова его покоилась на ее плече, а с уголка губ тянулась слюнка, как у сладко спящего ребенка. Бернарда издавала глубокий гулкий храп.
- Хоть бы с этим у нее все было хорошо, - прошептал Барсело.
- Фермин - замечательный человек, - уверил я его.
- Должно быть, так, ведь не внешностью же он ее покорил. Ладно, пойдем.
Мы погасили свет и осторожно вышли, прикрыв за собой дверь и оставив голубков в объятиях Морфея. Мне показалось, что первые лучи солнца осветили окна галереи в конце коридора.
- А если я скажу, что не стоит вам в это вмешиваться? - тихо произнес я. - И вообще лучше забыть обо всем, что вы слышали?
Барсело улыбнулся:
- Поздно, Даниель. Ты должен был продать мне эту книгу много лет назад, тогда еще не было поздно.
Домой я пришел на заре, облаченный в нелепый чужой костюм, волоча с собой по влажным улицам, сияющим алым утренним светом, горечь бесконечной ночи. Отец спал в столовой, прямо в кресле, ноги его были укрыты пледом, а на коленях лежала открытой любимая книга - вольтеровский "Кандид". Раза два в год отец ее перечитывал, смеясь от всей души. В тишине я смотрел на него. Редкие волосы поседели, кожа на скулах истончилась и покрылась морщинами. Я смотрел на человека, которого всегда считал сильным, даже непобедимым, и видел другого - хрупкого, сломленного и не знающего об этом. Но, кажется, сломленных здесь было двое… Я укутал его одеялом, которое он давно грозился отдать бедным, и поцеловал в лоб, словно желая защитить от невидимых нитей, которые протянулись к нему из моих воспоминаний, словно желая отделить его от меня и нашей тесной квартирки. Словно этим поцелуем я хотел обмануть время, уговорить его не трогать нас, пройти мимо и проявить над нами свою власть как-нибудь в другой раз, в другой жизни.
34
Все утро я провел в подсобке, упиваясь мечтами и мысленно призывая образ Беа. Я вновь и вновь видел в своих объятиях ее обнаженное тело, ощущал нежный аромат ее дыхания. Как это ни удивительно, я картографически ясно помнил все изгибы ее тела, блеск влажных губ и бархатную, почти прозрачную светлую дорожку волосков, спускающуюся по ее животу, которую мой друг Фермин в своих импровизированных лекциях по телесной стратегии называл "дорожкой в Херес".
В миллионный раз посмотрев на часы, я с ужасом понял, что еще много времени отделяет меня от того момента, когда я смогу, наконец, увидеть Беа и вновь прикоснуться к ней. Я пытался заняться счетами, накопившимися за месяц, но шорох бумаги напомнил мне звук, с которым белье соскользнуло с бедер доньи Беатрис Агилар, сестры лучшего друга моего детства.
- Даниель, ты что-то сегодня рассеян. Ты чем-то обеспокоен? Думаешь о Фермине? - спросил отец.
Я кивнул, сгорая от стыда. Мой друг всего несколько часов назад заплатил сломанными ребрами за мое спасение, а я думаю о застежке лифчика.
- Стоит нечистого помянуть, как он и сам тут как тут.
Я поднял глаза и увидел в дверях Фермина Ромеро де Торреса во плоти, одетого в лучший костюм, с дешевой сигарой, триумфальной улыбкой на губах и свежей гвоздикой в петлице.
- Боже, что вы здесь делаете? Вы должны лежать в постели!
- Я уже належался. Я - человек действия. Без меня вы тут ни одного жалкого катехизиса не продадите.
Фермин не собирался следовать рекомендациям доктора, он горел желанием вновь встать в строй. Его желтоватая кожа была усеяна кровоподтеками, он ужасно хромал и двигался, как поломанная кукла.
- Фермин, ради всего святого, немедленно в постель, - в ужасе произнес отец.
- И не подумаю. По статистике, в постели народу умирает больше, чем в окопах.
Все наши протесты были тщетны. В конце концов отец уступил, потому что, судя по глазам бедняги Фермина, его гораздо сильнее самой жуткой боли ужасала перспектива валяться в своей комнате в одиночку.
- Ладно, но только попробуйте поднять хоть что-нибудь тяжелее карандаша.
- Не то что карандаша, обещаю даже ни одного щекотливого вопроса не поднимать.
Недолго думая, Фермин облачился в свой голубой рабочий халат, вооружился тряпкой и бутылочкой спирта и устроился за прилавком. Он взялся привести в порядок обложки и корешки пятнадцати потрепанных экземпляров довольно популярной книги "Треугольная шляпа: История жандармерии, рассказанная александрийским стихом". Их доставили только этим утром. Автора, молодого бакалавра Фульхенсио Капона, наперебой расхваливали критики всей страны. Не прекращая своего занятия, Фермин косился на меня и подмигивал, как классический хромой бес из сказки.
- Даниель, у вас уши просто огнем пылают.
- Это я, должно быть, наслушался ваших глупостей.
- Или у вас играет кровь. Когда вы с ней встречаетесь?
- Не ваше дело.
- Ой, как грубо! Избегаете острого? Сосуды расширяет…
- Идите к черту.