* * *
Рэндл-Патрик де Грие, в темно-сером костюме, голубой рубашке и красном галстуке, -
Рэн де Грие, молодой человек на вид лет тридцати, высокий, лицо худое, глаза серые, нос с горбинкой, -
Де Грие, подозреваемый в убийстве Манон Рико, а также в мошенничестве в особо крупных размерах, -
Де Грие, вид у него глубоко удрученный, но не смущенный, не растерянный; никакого замешательства; только печальное спокойствие, как будто уже все, а не только предстоит, замкнутый и в то же время учтивый. Но взгляд его, если бы его сейчас увидел кто-нибудь из тех, кто знал его раньше, – взгляд его, прежде пристальный и цепкий, теперь сосредоточен в какой-то далекой точке, сведен, как рельсы, за горизонтом; и не уловить его странного взгляда, немигающего, непрозрачного.
Де Грие, начальник отдела финансовой архитектуры компании RHQ, приветствует собравшихся. Де Грие говорит:
– Предвидя вопросы, могу честно сказать, что Манон не была нашей соучастницей. Она ничего не знала. Эми взяла Манон только потому, что она отвечала критериям, которые наша компания устанавливает для стажеров. К тому же, на первоначальном собеседовании она произвела на всех нас исключительно приятное впечатление.
– Кнабе был знаком с Манон до собеседования?
– Нет. Кнабе познакомился с Манон в тот же день, что и я. Беда в том, что Манон уселась за его компьютер.
Пауза.
– Вам, должно быть, известно, что существуют разработки, доказывающие теоретическую возможность… контролировать то, что еще не произошло. Разумеется, речь идет о достаточно коротких сроках, максимум пять минут. Теоретически возможно заглянуть в будущее и дальше, но с каждой новой секундой расход энергии на это будет резко возрастать. Однако и пять минут будущего – это уже, если вы меня понимаете, страшно много, это бесконечно много, это прорыв, это фантастика. Так вот… Манон… она была именно там… или, наверное, будет правильнее сказать не "там", а "тогда"…
– Вы хотите сказать, что Манон видела будущее на пять минут вперед?
– Не совсем так. Она там была. И я был там с ней. Я полагаю, что с ее помощью я перенесся на пять минут вперед.
– Что значит "с ее помощью"?
– Я не знаю. Я не могу описать это в точных терминах.
– Попробуйте описать в неточных.
Пауза.
– Мне ничего не приходит на ум… кроме того, что… Манон как бы притягивает к себе, понимаете… видеть ее, говорить с ней… пардон, заниматься с ней любовью… это как наркотик, это вызывает мгновенное привыкание… это… простите, у меня нет слов, адекватных этому ощущению. Я… боюсь, что я не смогу это адекватно передать… Может быть… может быть, вы поймете меня, если я скажу, что это похоже на влюбленность, только во много раз сильнее, интенсивнее, ярче… Да, как наркотик, вот именно, это правильное слово. Потому что абсолютно забывается все остальное, любые обязанности, долг там… что нужно сделать… все отступает как бы на второй план, все находится в прошлом, вы понимаете меня? Вот вы идете по улице и понимаете, что вы – позже, что все это уже прошлое, все это уже было, и вас никто еще не видит, вы перевели свои часы на пять минут вперед, и только это абсолютно реально, только то, что происходит с вами, здесь и сейчас, имеет значение… Вот… примерно…
Пауза.
– А все это, простите, не вредно для человека?
– Как вам сказать? Наркотики – вредны для человека? А это не что иное, как прием наркотиков, только собственных, выработанных организмом… так сказать, экологически чистых… Я не знаю, не в курсе, но мне кажется, что это должны быть похожие механизмы, которые задействуются в таких случаях… сначала эйфория, когда тебе кажется, что ты можешь все, что ты – Бог… а потом… разрушение, упадок… Боюсь, с Кнабе произошло именно это… она подсадила его и уехала… Вы говорили что-то о сделках, о том, что кто-то подделывал время в самой программе… это необходимо обязательно рассмотреть подробнее, все это нужно передать на экспертизу, я дам вам адрес – одна из технологических компаний, они размещали у нас свои бумаги… предоставьте им эти материалы… Ведь это, может быть, единственное документальное свидетельство того, о чем я пытаюсь рассказать… Если знать, когда произойдет следующий сбой, то есть возможность, действуя быстро, "вернуться назад" и переписать историю сделки так, чтобы она закрылась с фиктивным убытком вместо реальной прибыли…
Пауза.
– Так что же произошло во время грозы? Манон изменила время сделок, прошедших во время сбоев на сервере?
– Я не знаю… Я призываю вас критически относиться к моим словам… тем более что Манон все равно не имела никакого отношения к нашим действиям, которые связаны со сговором Хартконнера. Действительно никакого, она и не могла иметь с ними ничего общего, потому что она… она вообще не…
– Показания по сговору вы будете давать перед Большим жюри, – говорит Давид Блумберг.
– Я хотел бы искупить свою вину, – говорит де Грие.
– Все будет зависеть от того, что скажет ваш адвокат.
– Принимая как данность факт наличия у вас достаточных доказательств для возбуждения уголовного дела, – говорит адвокат де Грие, – я готов предложить подзащитному признать себя виновным.
* * *
– Алло, – говорит в трубке незнакомый женский голос. – Здравствуйте, герр Блумберг, меня зовут Роза. Я вам звоню, потому что герр Райнер отключил мобильник, но я его разглядывала и случайно подобрала пароль, и вдруг вижу – тридцать неотвеченных звонков от вас, и я решила, что вы, наверное, беспокоитесь, так с герром Райнером все в порядке. А вы кто, его отец?
– Роза! – кричит Блумберг. – Роза, немедленно дай мне с ним поговорить! Райнер, объясните мне, что все это вообще значит? Почему вы не берете трубку? У вас какие-то проблемы? Вы связались с людьми в Вене?
– Герр Блумберг, со мной все в порядке, – слышит Блумберг Райнеров голос в трубке. – Я нашел настоящую Манон. Мне больше ничего от вас не нужно.
Глава управления по надзору за законностью Европейской финансовой комиссии Давид Блумберг отнимает трубку от уха, смотрит на нее и встряхивает: он не ослышался, это действительно так называемые короткие гудки…
Но теперь это уже не так важно.
Счет идет на минуты. Обратный счет, надеется Блумберг. Как только де Грие даст показания, Хартконнер будет у них в руках.
Будет суд. Присяжные вынесут соответствующий приговор – десятку влепят, как минимум. Доколе их щадить, неправедных и злых? – думает Блумберг, грея руки о чашку с чаем.
Разумеется, Хартконнеру дадут последнее слово. И тогда этот человек, этот финансовый гений, как его называют недалекие идиоты, которых он облапошивает своими мусорными, встанет и скажет:
"Я никогда больше не нарушу закон. Это послужит мне хорошим уроком. Я искренне раскаиваюсь в содеянном и сознаю всю глубину моего позора".
"Спасибо моей жене, – скажет Хартконнер, утирая слезы. – Ее любовь и поддержка помогла мне выстоять в этот очень непростой период моей жизни".
Фрау Хартконнер
Упражнение на доверие: ты стоишь спиной и падаешь на чужие руки.
А у меня вот не получается. Получается только вопить.
Стою перед круглым зеркалом в ванной. Из зеркала на меня глядит престарелая мегера, матерая большая медведица. Буркина-Фасо. Всклокоченные густые волосы, лицо пошло красными пятнами, под глазами круги – не надо было реветь.
Вот и муж у тебя мошенник.
– Я не знаю, что делать… совсем не вижу никакого выхода… энергия уходит по капле… ничего не происходит… я в шоке… замкнутый круг не разорвать… да, все серьезно, серьезней некуда…
А, подумаешь, мошенник. У других-то убийцы, людоеды. Недавно вон опять один другого съел. По обоюдному согласию.
Все, хватит истерики. Пока не успокоишься, не выйдешь из ванной.
– Они сделают из меня козла отпущения, свалят на меня все… Как на Куаттроне и Милкена… Они не хотят понимать, как все устроено, Блумберг спит и видит уже шесть лет, как бы мне глотку перегрызть… Как только появляется кто-то, кто делает вещи, неподвластные их разумению, как тут же они наваливаются всей своей серой массой и давят, душат…
Я не делал ничего противозаконного, можешь ты это понять?… Так поступают все, абсолютно все! Все, кто имеет возможность!…
Надо, что ли, заняться религией. Меньше думать, больше блаженствовать, умерщвлять плоть, возвышать дух.
Заливаю ледяную клубничину кипящей овсянкой, обжигаю рот.
Смотрю на себя в трюмо. Закатанные рукава. Уже лучше, но тени у глаз и губ. Нет, никто мне пятидесяти-то не даст. Странный факт, я ведь курю.
Все проверяется очень, очень просто. Любит он тебя? Нет. Если бы любил, ты бы не спрашивала.
А значит…
Беру телефон. Номер-то я помню наизусть. Ну и что с того?
Набираю. Прикладываю к уху.
– Алло? – слышится по ту сторону.
– Это Лиз Хартконнер. Есть дело, надо встретиться.
– Ты хочешь со мной встретиться? Прямо сейчас, в городе?
– Да, если это возможно.
– Но это же превосходно! Где тебя найти?
– Не надо меня искать. Давайте встретимся сегодня вечером.
– Я свободен примерно с восьми вечера. Что, если мы встретимся в центре?
– В торговом центре, – говорю я. – Там в центре есть фонтан с колонной из розового мрамора, давайте встретимся в кафе, которое справа от колонны, оно называется…
– Буду ждать без десяти восемь.
Кладу трубку. Босиком прохожу на кухню. Странное ощущение.
Закуриваю по второй. Смотрю на часы. Тюрбан на голове начинает подсыхать.
Никаких проблем, никаких мыслей. Вот теперь я действительно начала что-то делать.
* * *
Мы познакомились весной, на одном из благотворительных мероприятий в самом начале девяностых, когда все-все поголовно интересовались политикой, времен эссе Энценсбергера о гражданской войне, времен Горбачева, падения Стены, тех времен, когда все вдруг заделались вегетарианцами, зелеными, проповедниками. Мужчины, сидевшие за нашим столиком, интеллектуалы с бородками и в очках, в мятых синих пиджаках и растянутых джемперах, сразу подсели ко мне и принялись меня развлекать. Один из них был в первой десятке какой-то очень маленькой и благопристойной партии, партии – о, конечно же, за все хорошее – с одной стороны, левой, с другой стороны эдак правой; другой был общественный деятель за Европу; третий был глава благотворительного фонда. Он был одним из тех трех.
Мы говорили о литературе. Я отвечала почти машинально. Восьмидесятые кончались. Меня подташнивало, потому что я была беременна.
На следующий день после того мероприятия он мне позвонил и деловым тоном попросил о встрече; мы просидели в кафе битых два часа, он то светился, то огорчался, пил зеленый чай и минеральную воду.
Потом он изредка присылал мне корректные письма и делал ненавязчивые попытки что-то объяснить. А на дни рождения слал букеты.
Один раз бусы прислал.
В девяносто пятом или, кажется, шестом он застал меня сидящей на диванчике в эркере, с журнальчиком в руках, и – "вам не скучно здесь?" – слово за слово, потирая пыльные ладошки и смущенно покашливая в кулак, признался мне в любви. При этом в его трезвости не было никаких сомнений, ибо спиртного он вообще не пил, как не ел и мяса. Милый он был человек, милый и славный, и красиво улыбались его большие пустые глаза.
Спустя десять лет он стал членом правительства.
– Твой поклонник, – сказал мне как-то Эрик, показывая на экран телевизора.
И точно, он был там, моложавый, на вид наивный и распахнутый, как всегда; и говорил он в точности о том же, о чем и десять лет назад.
Семьи у него никогда не было.
* * *
Четырнадцатиэтажное здание, построенное в начале восьмидесятых. Оно стоит на развилке двух пыльных проспектов, треугольная призма из мутно-черного стекла, перед входом – сухой бетонный фонтан, в котором водой никогда и не пахло, внутри – ракушечные стены, лампы дневного света, пальмы, араукарии, древесно-стружечные панели.
Оставляю машину на другой стороне площади. Выхожу.
Прикуриваю.
Профили идущих по улице кажутся мне знакомыми. Вон студент с толстой книгой. Вот и крылечко, и дверь с шишечками.
Некоторые вещи даже выдумывать не хочется. На втором этаже торгового центра мне становится все окончательно ясно. Где-то рядом с банными принадлежностями. Точнее, с канцелярскими. Рядом с духами и пудрой, рядом с маленькими деревянными лоханочками и мочалочками.
До без десяти восемь еще десять минут, я приехала раньше. Так бывает всегда. Кому нужнее, тот приезжает раньше. Он приедет
без десяти, а я приехала без двадцати. Теперь главное, как в юности, не попасться на глаза.
Когда это еще было-то: юность-то. Резвость. Прелесть. Совесть…
Тогда все было иное совсем, совсем иначе.
Ну, а теперь я устало волочу ноги мимо бутиков Prada и Soho. Даже если мы вымрем, наши проблемы не перестанут существовать. Пчелиным хороводом над хризантемами они взовьются и холодным роем устремятся туда, где есть разумная жизнь. Нашими проблемами запылятся другие планеты, и там вырастут такие же жженые тетки и политики в синих пиджаках.
Ну что ж, без десяти восемь. Толкаю стеклянную дверь, вхожу в кафе и вижу его. Он сидит за столиком у стены и улыбается. Ни дать ни взять, принц крови в портовой таверне.
* * *
Я улыбаюсь.
– У Эрика проблемы, – говорю я.
Он кивает.
– Я знаю, – говорит он и смотрит в другую сторону, берет в руки чашку и крутит. – Точнее, я не в курсе, что именно происходит, но слышал, что какие-то проблемы.
– Я хочу, чтобы ты мне помог, – говорю я.
Он удивленно смотрит на меня. Удивленно. Встрепенувшись.
– Вам надо встретиться с Эриком, – говорю я.
– Нет, я не буду с ним встречаться.
Я говорю:
– Я слышала эти слухи, но не думала, что они правдивы.
– Это не твое дело, – говорит он и решительно мотает головой.
– Нет, мое. Пойми, – говорю я, – если обставить все это как простое нарушение антимонопольного законодательства, то ваша группа может получить долю рынка мусорных размещений.
– Послушай, нельзя говорить такие вещи просто так, у тебя нет доказательств.
– Мне не нужны доказательства. Просто… я очень долго, много лет ждала, когда смогу сделать тебе этот подарок.
Он смотрит на меня и начинает верить.
Была такая американская писательница – Айн Рэнд. Ей бы это понравилось. Два отрицательных героя: жена, стерва и шлюха, к тому же писательница, и ее любовник, продажный министр, партия которого крутит деньги налогоплательщиков в банке-конкуренте главного героя.
– А он пойдет на это? Если мы с ним поговорим?…
– Ему очень не хочется попасть в тюрьму, – говорю я. – Он боится.
– Да, Блумберг – это страшно, – говорит он задумчиво и отпивает зеленого чаю. – Блумберга еще не так просто нейтрализовать, слышишь?
Потом опять пытливо смотрит на меня.
– Так ты притворялась? Ты меня любишь?
Я закрываю глаза.
– Пойми, – говорю я, – пойми, – говорю я, – пойми…
Здесь я начинаю лгать. Я вру красиво, методично и безоглядно. Витиевато вру. Заметаю следы. Я говорю такие вещи, с которыми не согласилась бы ни за что и никогда.
– Я писательница, и для меня слова ничего не значат… – говорю.
– Любить – это не слова, это вот когда… – говорю.
– Мы оба с тобой на виду, как бы я могла… – говорю.
Вру безошибочно, и хотя глаза у меня прикрыты, я вижу, как меняется его лицо.
Что ты сегодня будешь делать вечером?
Ну-ка догадайся с трех раз.
* * *
я не люблю придурков безымянных, с помятой кожей в середине рта, на блин похожа видом, да не та, тех пыльных сладких с чердаков пространных
в зените солнце безотрадно млеет, на синих небесах горячим жиром пылает, истекает, каменеет, царит и расплавляется над миром
как будто небо – это только солнце!
рот раздирает круглое оконце в попытке проглотить вершины ели, как горный слой пирог рождественской недели
только кровь густеет в жилах и творит худое, а небо пахнет пылью и бедою
о мудрость аморальная, скажи: как в тень уйти, как от жары спасти то Божество, что не выносит лжи?
и как глядеть на солнце без боязни?
приступит осень, минет время казни, забудем, как под крышей мы вдыхали сухую пыль, как на крутом металле дугой клубилось солнце без границ, немой вопрос из-под сухих ресниц
а потолок такой, что только лежа, а снизу бесконечные дворы, и каменная тишь, и топоры
и зло – оно всегда одно и то же
* * *
Толкаю рукой дверь и выхожу из его комнаты, толкаю плечом и из его квартиры, я выхожу, размахивая руками, прохожу мимо консьержа, толкаю всем телом стеклянную дверь, схожу с крылечка, звякая семью брас-
летами, в ушах у меня шумит от выпитого, шумит в голове, я ничего не соображаю, я знала, что мне будет плохо, но не знала, насколько, теперь главное все забыть, все забыть, все забыть.
И я иду по торговому центру под музыку, ноги у меня не разъезжаются, размеренно и упруго, по этой улице, по крытой, мимо пальм, пахнет новыми вещами, мимо ценников иду и продаюсь, и все продается, и вся Европа когда-нибудь, когда-нибудь, когда-нибудь. Как бишь звали эту бабу, которая голая в перьях по всему городу, чтобы спасти мужа -
Этот сговор – единственное мое правонарушение. Я – законопослушный бизнесмен.
* * *
"Во избежание сценария Америки восемьдесят девятого года… правительство… разумное рефинансирование долга в интересах налогоплательщиков, а также сбербанков и пенсионных фондов, многие из которых имеют в своем портфеле облигации этой компании… антимонопольное законодательство".
Толстый лысый и молодой сидят на мюнхенском вокзале, среди прилавков, засыпанных цукерками и книгами, цветами и душистым мылом, и смотрят новости на большом экране. Впрочем, никаких особенных новостей нет. В основном трактуют о вещах никому не интересных: незаметные, малозначительные изменения погоды, цен на акции, курсов валют. Что уж там, давайте начистоту: кого это интересует в наши дни? Если наступит конец света, мы узнаем об этом и так.
Поэтому толстый лысый и молодой сидят не шелохнувшись, пока к ним не подходит справедливый чиновник приятной наружности. Он садится перед ними в кресло, достает желтый блокнотик и пишет в нем несколько цифр, а потом демонстрирует эти цифры толстому лысому и молодому:
– Думаю, для урегулирования этого хватит?
– Я тоже так думаю, – кивает толстый лысый.
– Ваша структура претерпит изменения, вы должны быть к этому готовы.