Лысоватый коротышка потолстел с тех пор, как она его видела в первый и последний раз. О том, чту, слыша такое, чувствует Хаим, ей даже думать не хотелось.
– Пожалуйста, поподробнее.
– Про мои страдания? – Кронштад состроил скорбную мину и пригладил волосы. Свои последние сто двадцать три волоса – она чуть не рассмеялась, когда ей это пришло в голову.
– Об этом позже. Начнем с негодных методов управления.
– Взять хотя бы распределение продовольствия… предпочтение отдавалось узкой группе людей. Начальники отделов, фармацевты, врачи, инструкторы, референты, офицеры полиции и вообще все, кто удостаивался милости председателя, получали дополнительные пайки не только для себя, но и для членов семей. Чем они это заслужили? Некоторые, признаюсь, делали кое-что полезное для общества, но большинство – просто карьеристы. Вопиющая несправедливость! Почему их родственники должны были лучше питаться? Почему им давали больше шансов пережить войну? За что, за какие заслуги? Я вас спрашиваю, господин председатель…
Последний вопрос Кронштад демонстративно адресовал Хаиму, а ведь Регина помнила, как еще не очень давно он на коленях о чем-то молил мужа. О чем именно, она не знала, поскольку поспешила выйти из комнаты, чтобы не быть свидетелем унижения этого жалкого человечка.
– Попрошу обращаться только ко мне, – одернул его судья. – Весьма похвально, что вы, хотя сами принадлежали к числу избранных, столь объективны в своих суждениях.
– Клянусь, это было нелегко – питаться не так, как другие. Но стыд заглушала гордость за тот огромный труд, что я вкладывал на каждой из занимаемых должностей. Часто мне приходилось ночевать в конторе, особенно когда мы выдавали уголь…
– Довольно об этом – вы вне всяких подозрений. Вернемся к председателю.
– Меня раздражали все эти торжественные собрания, юбилеи, выставки производимой продукции. Последнее еще понятно – нужно было постоянно рекламировать успехи Еврейского промышленного округа, как мы шутливо называли гетто. Но все остальное… это делалось только для того, чтобы воздавать почести председателю. Он приходил, кого-то хвалил, кого-то ругал, получал памятный подарок и расплачивался талонами для избранных. Омерзительно… – Дабы продемонстрировать, сколь велико его омерзение, Кронштад даже пошатнулся, будто под грузом тягостных воспоминаний. Регина подумала, что на провинциальной сцене он мог бы с успехом выступить в амплуа подлеца.
– Расскажите о концерте, который вас вынудили организовать.
Кронштад аж за голову схватился.
– Месяц подготовки, репетиции до поздней ночи. Я даже распорядился тайно закупить вино – чтобы после концерта можно было поднять бокал. И что получил в награду? Устную похвалу…
– Господа, теперь ваш черед задавать свидетелю вопросы. Получите и вы удовольствие от общения с таким замечательным человеком… – сказал судья, а Кронштад скромно улыбнулся.
Борнштайн встал. По его лицу нельзя было сказать, что он предвкушает удовольствие от общения с Кронштадом.
– Это, конечно, председатель настаивал, чтобы его чествовали так пышно?
Кронштад чуть-чуть смутился.
– Не сказал бы. Все отделы по своей инициативе устраивали подобное, не могли же мы ударить в грязь лицом. Ну и, что уж скрывать, хотелось ему понравиться.
– С какой целью?
– Он ведь был хозяином, от него все зависело.
Неожиданно со своего места подал голос прокурор:
– Вам не нравились методы правления Румковского, то есть, если я правильно понимаю, подхалимство было, так сказать, вынужденным.
Регина больше не могла сдерживаться. Она встала, подошла к Борнштайну и уже открыла рот, но тот, повернувшись к ней, шепнул:
– Я знаю, вы превосходный юрист, и счел бы вашу помощь для себя большой честью, но, увы, должен справляться сам. Так мы договорились с судьей. Для меня это редкостный шанс…
Возвращаясь на место, она успела коснуться плеча Хаима. Не отрывая взгляда от Кронштада, он потрепал ее по руке.
– Вынужденное – вот подходящее слово. Конечно, он не стоял над нами с палкой – нас вынуждала сама ситуация! – Кронштад явно обрадовался подсказке. – Кроме того, я его боялся…
– Старого человека? – спросил защитник.
– Он не обычный человек. Если впадал в ярость, под руку ему лучше было не попадаться. Те, кто знали его раньше, говорили, что власть подействовала на него, как шпанская мушка. Он помолодел, стал намного бодрее. Взять хотя бы это бракосочетание в гетто. Я на двадцать лет его моложе, но никогда б не рискнул жениться на такой молодой и красивой женщине…
Регине было наплевать, что все на нее смотрят, и только для блага дела она удержалась, чтобы во всеуслышание не произнести что-нибудь оскорбительное.
– Вероятно, вам бы не поздоровилось, осмелься вы оспорить какое-нибудь распоряжение председателя. Расскажите нам об этом. – Прокурор явно рассчитывал на что-то ошеломительное.
– Я бы наверняка лишился своей должности.
– Только и всего? – воскликнул судья. – Господин Кронштад, вы, уж пожалуйста, не разочаровывайте прокурора и всех присутствующих. Нам бы хотелось услышать что-нибудь про пытки. У защиты есть еще вопросы?
– Ваша честь, я понимаю, вы должны быть над схваткой, но не настолько же… Да, у меня есть один вопрос, последний. Господин Кронштад, вас ведь в конце концов убрали из угольного отдела и в наказание сослали на фабрику мухоловок…
– Чему я очень обрадовался. Хотя ответственность стала больше – немцы были чрезвычайно придирчивы к качеству продукции. Доктор Шнитке, который поставлял мухоловки на Восточный фронт, считал, что ни одна муха не должна мучиться дольше сорока трех минут. Иначе это будет негуманно…
– Вы не дослушали мой вопрос.
– Простите, но вы сказали, что меня сослали. А это вовсе не являлось понижением в должности – меня откомандировали на очень важный участок. У нас не было казеина, и химики делали клей из отходов каучука, который использовался в резиновом производстве. Чтобы мухи подыхали за указанный срок, в клей следовало добавлять яд. Немцы назначили специального чиновника, который ежедневно этот яд выдавал. Нужно было следить, чтобы он не доставался никому, кроме мух. Но больше всего хлопот доставляло соблюдение нужных пропорций клея и яда, поскольку крупные мухи…
– Господин Кронштад…
– А когда у меня на фабрике случился пожар – клеевая масса при нагревании на газовой горелке пролилась и загорелась, – председатель обвинил нас в головотяпстве.
– Господин Кронштад! – Защитник повысил голос. – Из вашего личного дела следует, что вас обвинили в махинациях с выдачей продовольственных пайков. Ваша жена – не знаю, была ли она молода и красива, но жена есть жена, – получала больше талонов, чем десять ваших рабочих. А вопрос мой прост: это правда?
– Признаюсь, виноват… – Кронштад не очень смутился. – Она постоянно была голодна и твердила: принеси что-нибудь поесть, ты должен принести… Понимаю, это не оправдание, особенно после того, что я говорил раньше. Да, я проявил слабость, но то была слабость отдельного человека, а я в своих показаниях клеймил систему, которая заставила меня воровать. Хочу только уточнить: злоупотребление выявил не председатель, а Новчик из отдела Якубовича.
– Вы меня вынуждаете задать дополнительный вопрос. Кто назначил Якубовича?
– Председатель, разумеется.
– Идите уже, господин Кронштад, – сказал судья, а защитник развел руками, будто давая понять: вот какие люди обвиняют моего клиента.
Регина с удовлетворением проследила, как молодой портной, который однажды ушивал ей платье, кидает в идущего к двери Кронштада бумажный комок.
– Простите, ваша честь, но не пора ли заняться взаимоотношениями господина председателя с достойными людьми? – Прокурор явно пытался стереть произведенное Кронштадом впечатление.
– Протестую! Достойные, недостойные… что за формулировка? Это какой-то расизм, – крикнул со своего места Борнштайн.
– Ваша честь, защита отрицает, что люди отличаются друг от друга не только внешне. Вы с этим согласны?
– Кончайте перебранки, господа, – сказал судья. – Мне как раз сообщили из кухни, что обед готов. Встретимся через час…
Он не успел договорить, как половина публики была уже у дверей. Присяжные не пожелали отставать от других.
Как оказалось, столовая, где они завтракали, предназначалась для избранных. Чем руководствовались хозяева и где питались остальные, было неизвестно. Музыкантов, накануне игравших на террасе, теперь разместили на возвышении. Репертуар Регина сочла неудачным: квартет Брукнера был слишком сложен и казался неуместным и для утренней поры, и для этой обстановки. Не желая ни с кем общаться, она не смотрела по сторонам, однако это не избавило ее от назойливости окружающих.
– Представьте, дорогая, нас посадили у двери в кухню. Вы бы не могли подтвердить, что мой муж был начальником ведомства?
Регина знала в лицо женщину в жоржетовом платье, но и двух слов с ней никогда не сказала.
– Боюсь, если я за вас походатайствую, вам достанется столик в коридоре, – ответила она, исходя из своих представлений о ситуации.
– Вы так полагаете? В таком случае не буду мешать. Приятного аппетита. Прелестный у вас сынок… – И исчезла еще быстрее, чем появилась.
Марек как раз вернулся за столик – он отдавал вечное перо, которое якобы понадобилось Янушу Корчаку. Регина не поняла, что за перо, причем тут Корчак…
– Простите, я могу присесть? На секундочку.
Это уже было чересчур. Регина раздраженно подняла голову, и сердце у нее подскочило к горлу. Возле столика стоял прокурор – будь у нее оружие, она всадила бы ему пулю в лучшем случае в голень. У ее отца был маленький инкрустированный браунинг, но он побоялся взять его с собой в гетто и оставил на хранение дворнику, пану Стасяку. В голове у Регины пролетели сотни вариантов, которыми можно было бы заменить выстрел, однако победил здравый смысл и желание хоть что-нибудь узнать, пускай даже от врага. И она молча указала ему на стул.
– Разрешите представиться. Вильский, Ян Вильский. Поскольку у нас в Лодзи нет высшего учебного заведения – если, разумеется, не считать Вшехницы, куда даже не требуется аттестат зрелости, – родители отправили меня в Варшаву. Как и вы, я учился на юридическом, но не имел чести быть вами замеченным. Нет-нет, у меня нет никаких претензий, к тому же я был на курс старше…
Регина беззастенчиво взглянула ему прямо в лицо, пытаясь угадать, зачем он к ним подсел, но, прежде всего, понять, почему его назначили обвинителем.
– Вы гадаете, что заставило меня предложить свою кандидатуру для участия в процессе?
Она не ответила: нечего давать ему повод гордиться своей проницательностью.
– Для начала скажем, что мне захотелось оказаться рядом с такой знаменитостью, чтобы вырваться из безвестности. Стоит принять во внимание и чувство долга – вы же видели судью. Не надо также исключать мой скверный характер. Может, мне просто нравится выставлять на показ тех, кто хуже меня? Что еще остается? Ага, случай, который частенько управляет нашими поступками; впрочем, прошу не упускать из виду и возможное желание отомстить. Как знать, не стояла ли, например, подпись господина председателя на приказе, согласно которому я потерял кого-то из близких.
Регина сжала в кулаке вилку, чтобы не ляпнуть что-нибудь такое, после чего разговор бы сразу закончился. Хотя в душе вынуждена была признать, что он перечислил ровно то, что следовало перечислить.
– Поверьте, тут нет ничего личного, а даже если и есть… – он сделал паузу в стиле героя-любовника из бульварного театра, – …то это прежде всего симпатия к однокашнице… Вижу по глазам: вы мне не верите. А если я докажу, что могу вам пригодиться?..
Неизвестно почему, она ждала таких слов. Подняв голову, внимательно на него посмотрела. Теперь вид у него был просительный. Пожалуй, его настойчивость не имеет ничего общего с настырностью Гертлера, подумала Регина. Гертлер, этот мерзавец, вначале управлявший гетто из тени, а потом совершенно открыто, выводил ее из себя притворной любезностью, тогда как цель у него была одна: выведать хоть что-нибудь о слабостях председателя. Он рвался занять место Хаима, и очень хорошо, что в конце концов его арестовали те самые немцы, к которым он регулярно бегал с доносами.
– Попробуйте.
– Это будет несложно. Видите лестницу? Она ведет на галерею, а там есть окна. Возможно, из окна возле последней колонны вы увидите мужа. – В его улыбке уже не было ничего просительного. – Мальчик пускай остается тут… – Он поклонился и не спеша вышел из столовой. Регина видела, что несколько человек обернулись ему вслед и стали перешептываться.
Лестница начиналась недалеко от двери, через которую вносили блюда, и по ней можно было подняться незаметно для сидящих за столиками. По всей длине галереи, прилепившейся к одной из стен столовой, тянулись круглые окна. Выглянув в последнее, Регина увидела внизу зал, в котором проходило действо, именовавшееся судебным разбирательством. Видимо, проект здания предусматривал, чтобы свет туда попадал из застекленной столовой. Под окном возле последней колонны была выгородка, загроможденная сломанными стульями, школьными досками и еще какими-то предметами неизвестного назначения. Сверху серебряная голова судьи казалась горящим фонарем, а сам он, с белоснежной салфеткой на шее, походил на короля гурманов. Однако он не ел, а смотрел на сидящего за партой Хаима. Только сейчас Регина заметила, какой жалкой – поредевшей и поблекшей – стала его седая шевелюра, а ведь совсем еще недавно при одном ее виде людей бросало в дрожь. Председатель как раз закончил соскребать с тарелки остатки свеклы, и судья с явным удовольствием выпустил в его сторону тучу сигарного дыма – такую густую, что она могла бы предвещать дождь. Ноздри у Хаима задрожали, а сам он подался вперед, будто навстречу дыму. Судья, заметив это, положил на край стола пачку, из которой торчала папироса, и указал на нее пальцем. И тут произошло то, чего Регина предпочла бы не видеть: Хаим выскочил из-за парты и кинулся к пачке. При этом он сбросил на пол тарелку, которая, к счастью, не разбилась. И, только вернувшись на место, вспомнил, что следовало бы поблагодарить судью. Регина никогда не предполагала, что он способен так поклониться. В этот момент внизу открылась дверь и вошел служитель, который мог увидеть ее в окне, так что на всякий случай она поспешила уйти.
Столовая уже почти совсем опустела, а музыканты из квартета закусывали за столиком у стены.
– Хорошо, что ты не пошел. Этот человек просто надо мной подшутил, – сказала Регина Мареку и погладила его по голове. Он ничем не показал, приятно ли ему это.
К стоящему на возвышении роялю подошел молодой человек. Регина голову бы дала на отсечение, что это Юлек Штатлер с улицы Пирамовича. Она знала его, поскольку в доме номер пять, на последнем этаже, вход с фасада, жила ее любимая тетя Александра. Перед самой войной про него говорили, что это будущий Артур Рубинштейн. Теперь Юлек, или кто-то на него похожий, пальцами одной руки пробежался по клавиатуре и сел на вертящийся стул. Регина почему-то ждала ноктюрн до-минор Шопена, который им с Хаимом недавно сыграла Стелла, чудо-дитя гетто, однако Штатлер заиграл что-то джазовое, тоже знакомое, только название она не могла вспомнить. Несколько задержавшихся в столовой молодых людей принялись покачиваться в такт музыки, а две пары даже начали танцевать. Потом двое юношей затащили на возвышение маленькую голубоглазую девушку. "Bei mir bist du schön" в ее исполнении зазвучала так прекрасно, что Марек от восхищения разинул рот, а Регина поймала себя на том, что ритмично притопывает и пытается вспомнить, когда она танцевала последний раз. Кажется, в Варшаве на приеме после выставки формистов. Она тогда была в костюме Пьеро, а Морис Кац – Коломбины, чем очень всех повеселили. Едва она погрузилась в воспоминания, как дверь столовой резко распахнулась и на пороге появилась женщина, энергично размахивающая колокольчиком. Тотчас воцарилась тишина, а Юлек на всякий случай захлопнул крышку рояля.
Запись от 6 сентября свидетельствует, что двойственность положения, в котором я оказался, наконец нашла отражение в дневнике. Невесть почему меня заинтересовала безвозвратно подпорченная отцовская репутация Германа Кафки. Сразу после упоминания о том, что днем меня по дороге в Быдгощ навестили друзья с прехорошенькой дочкой, я написал:
Дурная слава бедолаги останется в людской памяти до скончания века, а такого наказания, если ограничиться одной только буквой Г, заслуживают скорее Герострат или Гитлер. У последнего, впрочем, всегда найдутся защитники, а вот за Германа никто не заступится. Я сам, насколько помню, относился к нему с неприязнью – возможно, потому, что был зачарован талантом его сына. А ведь этот человек совершил чудо: вырвался из нищеты, причем добился всего честным трудом. Он был сыном деревенского резника, который, правда, мог поднять зубами мешок весом пятьдесят килограммов, но, поскольку не выступал с этим номером в цирке, был беден как церковная мышь. У многочисленных детей силача были постоянно отморожены ноги и руки: зимой они на ручной тележке развозили по окрестностям мясо клиентам. К счастью, Герман Кафка унаследовал от отца силу и высокий рост, что позволило ему благополучно отслужить в рядах императорско-королевской армии и даже получить какое-то звание.