24
…Наконец-то купание свое Елагин завершил. Он доволен и беспечен, как всякий подвыпивший русский. Удивительное это зрелище – Президент России, бесшабашно купающийся в ледяной воде горной речки. Горной… казахской речки.
Подготовка казахской стороны к визиту Елагина включала в себя не только переговорные документы, но и знакомство с характером, поведением, привычками, манерой поведения нового русского лидера. Среди прочих материалов на стол Кузгумбаеву легла пачка фотографий, на которых Елагин был снят пританцовывающим у какого-то самолета; выбивающим ложками, в кругу своих земляков, какую-то мелодию; обнимающим за талию официантку, обслуживавшую элитную публику в какой-то полулегальной сауне…
"С Русаковым все значительно проще, – утверждали референты Отца Казахов. – Тот во всех ситуациях предстает типичным партаппаратчиком – вышколенным, умеющим соблюдать внешнее приличие, заключенным в рамки страха "персоналки" и "аморалки". Но главное отличие в том, что и политиком, и вообще человеком Русаков предстает вполне прогнозируемым, а это очень важно". Из всех человеческих добродетелей руководителя любого ранга – объясняли референты – японские промышленники и кадровики прежде всего ценят прогнозируемость. Пусть в послужном списке сотрудника будут десятки всяческих недостатков, главное, чтобы он не изменял этим недостаткам в угоду другим, еще неведомым ни его шефам, ни подчиненным. Тогда можно прогнозировать свои личные отношения с ним, его реакцию, ход его размышлений…
Так вот в отличие от Русакова "федерал" Елагин японцам явно не подошел бы. Всю их науку по работе с кадрами этот русский распотрошил бы в пух и прах.
Тем временем Президент "единой и неделимой" – рослый, крепко сбитый и вальяжно неповоротливый, все еще оставался в воде. Он уже не плавал и вообще не двигался, а… буквально блаженствовал в небольшой колдобине с проточной горной водой, словно сидел не в предгорной ледяной речушке, а млел под теплыми струями джакузи. Елагин словно бы призывал казахских чиновников и журналистов: "Вот он я – весь перед вами; такой, каким являюсь на самом деле! Познайте же, глядя на меня, что такое истинно русский характер, русская бесшабашность и конечно же непостижимая загадочность русской души!".
Понятно, что это – для прессы. Пока Президент России сохраняет почти полную неподвижность и явно позирует, фотографы отщелкают сотни кадров, а телеоператоры отснимут сотни метров пленки.
Кузгумбаев прекрасно понимал: именно таким манером, без каких-либо восточных церемониалов, создается имидж нового Отца Народов России. Как понимал и то, что он умышленно создается таким вот – далеко не дипломатическим, неэлитарным образом. Что, впрочем, не мешает Елагину не только утверждаться в кресле главы Федерации, но и нацеливаться на титул очередного кремлевского "вождя всех времен и народов".
Казахский лидер внимательно отслеживал поведение Елагина, поскольку понимал: ему как руководителю республики тоже пора создавать имидж отца казахского народа, всех национальных меньшинств Казахстана. Теперь это позволительно. Раньше мог быть только один Отец народов – восседавший в Кремле. Всем остальным руководителям-националам отводилась роль вассалов. В европейских республиках подобный статус может быть и приемлем, но только не в Казахстане, стране, размерам которой мог бы позавидовать любой средневековый "правитель мира".
– Давай сюда, Оралхан! – доносится до него бодряцкий голос русского.
Казах-Ата вежливо ухмыляется. Это улыбка сатрапа, решающего, что уместнее будет пустить в ход – кинжал слуги или яд наложницы? Он не может вести себя так, как ведет себя русский. Его столица – посреди мусульманского мира. Он, понятное дело, никогда не позволит прийти к власти в Казахстане религиозным фанатикам: фанатизм Оралхан всегда презирал. А вот обычаи, в которых тоже имелось немало фанатизма, чтил, поскольку это были обычаи предков. Кто осмелится выступить против обычая предков? А главное – зачем это делать?
– Такое впечатление, что купаешься в русской проруби, где-нибудь на Енисее.
"А почему ты считаешь, что енисейская прорубь, прорубь в великой реке Сибирского ханства, – это прорубь "русская"? – снисходительно, сквозь восточную ухмылку парирует Оралхан. Правда, пока еще мысленно. – "Русское" – это то, что между Доном и Волгой, если только восточный мир окончательно смирится с тем, что оно действительно "русское".
Кузгумбаев сурово взглянул на своих нуреков. Те мгновенно прочли бессловесный приказ хозяина: "Русского из воды извлечь, обтереть и влить в него как можно больше водки. В пределах допустимого для имиджа "русского правителя"".
Что ему еще нужно, этому?.. Ах, сфотографироваться вместе с ним у енисейской проруби? Как же он осточертел со своими прихотями. Кузгумбаев никогда не ощущал особого русского гостеприимства, о котором русские так любят распространяться. В сравнении с восточным оно всегда казалось ему пиром в подворотне. Что ж, он сфотографируется. Но при этом позаботится, чтобы снимок не остался в семейном альбоме, а попал в газеты. Пусть казахи видят своего русского гостя на краю "казахской проруби".
Конечно, руководитель страны – в образе простецкого мужика, который и выпить горазд, и официантку в углу зажать, – русским импонирует. Но здесь, на Востоке, восприятие иное. Здесь "большой начальник" должен и выглядеть как большой важный начальник. Здесь "оч-чень уважаемый человек" и выглядеть должен как оч-чень уважаемый человек.
– Что там с отъездом нашего гостя? – сурово поинтересовался у министра иностранных дел.
– Все в порядке с отъездом нашего уважаемого гостя.
– Самолет? Охрана? Погода?
– Заправлен. На месте. Погода на трассе летная, уважаемый Казах-Ата.
– Не надо на людях "Казах-Ата", "Отец Казахов" – с мягким укором остепенил его Оралхан. – Особенно при русских. Пока… не надо.
– Уже понял, уважаемый Казах… Простите, товарищ Кузгумбаев.
В свое время этот же министр, будучи "за столом и без галстуков", убеждал его: "Послушайте, уважаемый, зачем такое длинное имя – Оралхан Изгумбекович Кузгумбаев? Русские в своем Кремле и в газетах восточные имена плохо воспринимаю. "Орал…" и русское "по батюшке" надо бы сократить, пусть остается просто – Хан Кузгумбай".
25
Прервав трапезу, Курбанов едва слышно приблизился к лестнице, ведущей на второй этаж, и прислушался. Телевизор не работал, и вообще из зала на втором этаже не доносилось ни звука. Майора так и подмывало подняться наверх и попытаться убедить Лилиан, что выбор его окончательно склонился в пользу… женщины. Однако, представив себе, насколько решительно и жестко может пресечь все его попытки этот "латышский стрелок в юбке", предпочел трусливо ретироваться в столовую.
Когда Лилиан вновь появилась, Курбанов мельком взглянул на часы и криво улыбнулся: прошло ровно пятнадцать минут.
– Рядовой необученный Курбанов прием пищи закончил! – гвардейским баском доложил он, становясь навытяжку.
– Слишком дурашливо, – презрительно процедила ржановолосая, проходя мимо него и быстро собирая посуду в узорчатый пластмассовый короб, в котором доставила ему еду. – …Что для настоящего офицера непозволительно.
– Признаю. Какой-то странный у нас получается разговор.
– А почему вы решили, что он у нас… "по-луча-ется"? – аккуратно протерла Лилиан клеенчатое покрытие стола.
– В таком случае странно, что он почему-то не получается. Ведь причин для конфликта не существует.
– Вот в этом как раз ничего странного.
– Я могу задать несколько неслужебных вопросов?
– Категорически нет.
– А сугубо служебных?
– У нас с вами не может возникать "сугубо служебных" вопросов. Мало того, я думаю, что ко мне у вас вообще не должно возникать каких-либо вопросов.
– Вы хотя бы имеете представление о том, кто я?
– Если это угроза, то она смешит меня, – невозмутимо поставила его в известность Лилиан.
– Ну, какая может быть угроза? Очевидно, я неточно выразился. Не с того начал, маз-зурка при свечах.
– Не "с того". Это уж точно. В этом, майор, можете не сомневаться.
– То есть я так понимаю – вы знаете, кто я, откуда прибыл и как оказался в Крыму.
– Меня это попросту не интересует. Даже те сведения относительно вас, которыми я вынуждена обладать, никакого интереса у меня не вызывают.
Курбанов попытался язвительно улыбнуться, но и язвительности у него тоже не получилось. Да, на лице появилась некая ухмылка, но уж слишком жалкая.
– Хорошо, в таком случае ставлю вопрос прямо: это вам поручено поддерживать связь со мной? Или же вы не более чем официантка?
– Я не принадлежу к женщинам, которые могут быть "не более чем официантками". Как, впрочем, и кухарками – тоже. Ко мне подобные мерки попросту неприменимы. Для этого существуют другие. Из другой касты.
– Не смею сомневаться, сеньора. Извините, что принял вас за "человека на связи".
Несколько секунд Лилиан гипнотизировала его голубым безумием своих глаз, затем медленно отвела взгляд куда-то в сторону и вверх, под потолок, и только тогда Курбанов уловил на ее губах нечто похожее на едва заметную ухмылку.
– О наших с вами связях, господин Курбанов, поговорим чуть позже. Когда придет для этого срок.
– Считаете, что он все еще не пришел? – попытался съязвить Виктор, следуя за ржановолосой до самой входной двери.
– Вы ведь сами чувствуете, что не пришел. Иначе не вели бы себя так по-идиотски. Или, наоборот, вели бы себя еще более странно…
Она вышла за калитку и, словно бы не замечая, что Курбанов пытается провожать, закрыла её у майора перед носом. Причем проделала это со сладострастием тюремщика.
"Записка, – только сейчас вспомнил Курбанов о повелительном женском почерке, предписывающем, что, когда и как ему следует делать в этом монастыре. – Так и забыл спросить, она ли сочиняет эти "романтические" послания. Тогда все сразу же прояснилось бы. Но если не она, – попытался успокоить себя Курбанов, – значит, на связи появится мужик. Возможно, кто-то из сотрудников госбезопасности или даже из бывших цековских работников. И тогда все прояснится само собой, как прояснялось уже не раз.
Впрочем, при любом раскладе, рассчитывать на флирт, на постельную близость с этим Латышским Стрелком, не приходится, – рассуждал майор. – Так что впредь относись к ней, как и следует относиться к… официантке".
Территория "Лазурного берега" напоминала небольшой ботанический сад в миниатюре: три вида сосны, серебристая ель, склонившаяся над микроскопическим прудом, над которым зависал декоративный арочный мостик; ивы, кусты какого-то хвойника… Побродив по этим "дебрям", Курбанов отправился в свой "персональный" тир, где, не поскупились на запас пневматических и малокалиберных патронов, и около часа провел там, отстреливая движущиеся мишени.
"Неделю в таком режиме я, может, и продержусь, – пришел он к мрачному выводу, возвращаясь в свою комфортабельную тюрьму, – но не более. Того и гляди, от тоски начну отстреливать обитателей "Лазурного берега". Я им такое сафари устрою, что придется вызывать эскадрилью вертолетов, чтобы нейтрализовать меня".
Другое дело, что и в тире, и во дворе мысли Курбанова, в общем-то, были заняты одним желанием – как можно скорее дождаться очередного явления Лилиан. Причем нетерпение его объяснялось несколькими мотивами. Все-таки хотелось выяснить, кто же будет по-настоящему опекать его; и хоть что-нибудь выведать относительно цели этой странной консервации. К тому же он не прочь был прибегнуть к еще одной попытке флирта. Увы – майор понимал это – не более чем к попытке…
В то, что Латышский Стрелок, как решил называть ее про себя Виктор, вообще не имеет никакого отношения к операции, он не верил. Таких женщин попросту так, по штатному расписанию пансионата, к фартукам официанток не допускают. А вот о том, чтобы попытаться затащить ржановолосую бестию в постель, он уже даже не мечтал: все равно, что мечтать о любовных играх с не вовремя разбуженной медведицей.
Включая телевизор, Виктор втайне надеялся, что разгадка его ухода в полуподполье может скрываться в последних новостях. Однако на экране воспроизводились события, уже принадлежавшие истории. Основываясь на архивных видеоматериалах, какой-то журналист пытался воспроизвести "хронику ползучего развала Союза":
"…Только что состоялся III Внеочередной съезд народных депутатов России, на котором, по существу, планировалось свержение спикера.
…Шахтеры требуют отставки Президента и союзного правительства. На июнь назначены выборы первого Президента России.
…Некий полковник напористо подсказывал коммунистам и всем "союзнонастроенным" советским гражданам, что пора создавать "Комитет по спасению СССР". Он же подталкивал армейских генералов к тому, что настало время брать власть в свои руки, действуя совместно с генералами милиции и госбезопасности. Причем начинать следует со введения чрезвычайного положения…"
Увлекшись этой телепередачей, Курбанов неожиданно поймал себя на мысли, что она почти не вызывает в нем никакой тоски по почившему в бозе Союзу. Возможно, потому и не вызывает, что он, майор спецназа, прекрасно знал, как близко находилась вся эта агонизирующая империя от грани, за которой в подобных ситуациях обычно разгоралась неуемная гражданская война.
26
Полковник отсутствовал минут двадцать. И все это время генсек-президент с нетерпением ждал его возвращения. Только теперь Русаков осознал, что, пока этот офицер рядом, он может чувствовать себя если не уверенно, то по крайней мере в относительной безопасности. Он вспомнил рассказ одного старого генерала, который на фронте, еще будучи офицером, трижды попадал со своими солдатами в окружение. Так вот, всякий раз он выживал и удачно выходил из кольца только потому, что в самые трудные минуты всегда держался рядом с полковыми разведчиками. Вместе с ними он дважды выползал из окружения через минные поля, болота и вражеские окопы; вместе с ними форсировал речушки, отрываясь от противника при отступлении; вместе дрался врукопашную, когда немцы ворвались в расположение штаба полка.
"Это особая каста, – убеждал себя и Русакова фронтовой генерал. – Рядом с ними стыдно страшиться. В самые трудные минуты я говорил себе: "Если у тебя и есть шанс прорваться, выйти, переплыть, спастись – то только с разведчиками". Так вот, сейчас он, Верховный главнокомандующий, мысленно готовил себя к тому, что, возможно, придется создавать группу надежных, преданных офицеров и вместе с ними вырываться из резиденции. Благо его "полковой разведчик" объявился как-то сам собой. И напрасно он поначалу так набросился на Бурова со своими подозрениями.
– Нет, как оказалось, они все еще не ушли, товарищ Президент, – не ведал полковник о его терзаниях и раскаяниях. – Совещаются, просчитывают варианты, все еще на что-то надеются…
– Мне с самого начала стало понятно, что уезжать из Дороса ни с чем эта "группа товарищей" не решится, – со спокойствием обреченного проговорил Президент. – Потому и не торопятся.
Русаков, еще несколько минут назад намеревавшийся спуститься вниз, вдруг в нерешительности остановился и метнул взгляд на тонированную стеклянную стенку смотровой площадки. Чтобы убедиться в правдивости слов полковника, много времени не понадобилось.
– Теперь и сам вижу, что путчисты все еще не ушли. Причем неизвестно, каковым будет их уход на самом деле.
– Именно поэтому я и вернулся в резиденцию, – объяснил Буров, тоже, хотя и весьма несмело, подступая к тонированной стенке. – Подстраховывая вас, возьму под охрану комнату, из которой лестница ведет на эту смотровую площадку.
– Вот это правильное решение, – уже совершенно спокойным, хотя и нетвердым голосом похвалил Президент, давая понять, что о предшествующем разговоре забыто. Он почему-то оглянулся на Бурова, и полковник обратил внимание, насколько усталым и бледным выглядит его лицо. А еще эти белесые, подернутые красноватой паутиной глаза, отрешенный и обреченный взгляд которых напоминал взгляд загнанного в убойный цех мясокомбината быка. – Слишком уж наши гости суетятся.
– Если бы вы приказали арестовать их…
– Что-что?!
– Я мог бы сформировать группу офицеров, – не отреагировал полковник на предостерегающий окрик генсек-президента. – Впрочем, двоих, хорошо вооруженных, оказалось бы вполне достаточно.
– Какое еще "арестовать"?! – буквально захлебнулся Русаков порывами благородного гнева. – О чем это вы?!
– Простите, очевидно, я неверно выразился… Имел в виду – задержать.
Президент не ответил. Однако полковнику показалось, что в эти минуты он не прорабатывает сценарий задержания "группы товарищей", а попросту отмалчивается. Полковник уже знал об этой особенности генсек-президента: в нужный, иногда самый неподходящий для подчиненных, момент он вдруг просто умолкал, отстранялся, выключался из разговора, из создавшейся ситуации. Еще какое-то время собеседники пребывали в растерянности, но в конце концов так и оставшись в полном неведении относительно решения Русаков, вынуждены были откланиваться. В то время как Президент оставлял за собой право и этическую возможность истолковать потом свое молчание так, как ему угодно и выгодно.
Вот и полковник Буров, выждав несколько секунд президентского молчания, решил нарушить его.
– Разрешите идти, товарищ Президент?
– Идите, – нервно пожал плечами Русаков, как бы напоминая ретивому полковнику, что не вызывал его, а следовательно, не собирается задерживать.
И лишь когда Буров четко, по-армейски повернулся и почти неслышно начал спускаться по устланной ковром лестнице, генсек-президент вновь вспомнил: само присутствие в резиденции этого офицера, его психологическая поддержка и твердость выбора – как раз и стали теми факторами, не считаться с которыми "группа товарищей", в том числе и кагэбисты, не могли.
Буров подчинялся начальнику Главного разведуправления Генштаба, то есть он был из другой, откровенно конкурирующей с госбезопасностью, "конторы", и уже сам этот факт явно сдерживал Цеханова и Ротмистрова, да, очевидно, и самого главкома Сухопутных войск.
Как бы там ни было, а каждый из "группы товарищей" сразу же отметил про себя, что на переговорах присутствует вооруженный и прекрасно обученный офицер спецназа, который, в случае необходимости, может вступиться за генсек-президента, поднять тревогу, вызвать подкрепление…
О том, что такое в действительности это самое ГРУ, компартийный вождь узнал из повести Виктора Суворова "Аквариум" – то есть из произведения предателя родины, перебежчика, бывшего офицера армейской разведки. "О ГРУ можно говорить только в ГРУ, – уверял его этот писучий перебежчик. – Говорить можно только так, чтобы твой голос не услышали за прозрачными стенами величественного здания на Ходынке. Каждый, кто попал в ГРУ, свято придерживается закона "Аквариума": "Все, о чем мы говорим внутри, пусть внутри и остается. Пусть ни одно наше слово не выйдет за прозрачные стены"".
Да только "слово" самого Суворова за "прозрачные стены" все-таки вышло. И Русаков прекрасно знал, сколько крови по этому поводу было выпито из руководства разведки; кто именно и как поплатился за предательство профессионального разведчика.
Русаков прочел эту повесть одним из первых в стране. Запрещенную повесть запрещенного, заочно приговоренного к смертной казни предателя и диссидента. А значит, по законам своей страны, сам он, таким образом, тоже превратился в диссидента и почти предателя.