Философская и смешная, грустная и вместе с тем наполняющая душу трепетным предчувствием чуда, повесть-притча ташкентского писателя Сухбата Афлатуни опубликована в журнале "Октябрь" № 9 за 2006 год и поставлена на сцене театра Марка Вайля "Ильхом". В затерянное во времени и пространстве, выжженное солнцем село приходит новый учитель. Его появление нарушает размеренную жизнь людей, и как-то больнее проходят повседневные проверки на человечность. Больше всего здесь чувствуется нехватка воды. Она заменяет деньги в этом богом забытом углу и будто служит нравственным мерилом жителей. Нет воды - и все меньше становится чести, доброты, совести. "Зло побеждает добро, потому что зло сильнее, умнее, красивее добра, - говорит Учитель. - Но происходит чудо, и зло оказывается в убытке". И чудо приходит - разрозненные буквы на стенах старой бани складываются в молитву, и на обезвоженное, иссохшее селение снисходит благодать - потоки воды, которые отныне навсегда изменят жизнь края к лучшему.
Сухбат Афлатуни
ГЛИНЯНЫЕ БУКВЫ, ПЛЫВУЩИЕ ЯБЛОКИ
Повесть-притча
Алейг, Яхиль, Сардош, Марафлион, Вараам…
Уже почти все забыл, скребу затылок и не вспоминаю. Зачем ему нужны были эти буквы? Какую роль сыграла в этом женщина в желтой маске?
Кто-то из ангелов на небе это знает. А может, даже он не знает.
Юрудж, Шафхор, Барфаид, Осс, Кижжир, Юприхам, Форфур…
Каждый вечер, перед сном, я повторяю эти звуки. Иногда я зову семью, мы пьем воду и читаем эти записки. Дети зевают. Жена водит сухим платком по лицу. Где-то поют птицы, летучие мыши, сверчки.
Хукут, Ёриол, Катахтам…
I
1
Он пришел к нам вместе с дождем. Мы все удивились, когда он пришел.
Но шел дождь, и мы решили, что приход этого человека - тоже добрый знак.
У нас ведь жизнь какая? От дождя - до дождя. Не нравится такая жизнь - до свиданья, за руку не хватаем.
Или, как русские говорили: "Пусть на твоей дороге скатерть валяется".
Хорошо говорили, мастера слова. Только потом все состарились и стали друг друга хоронить. Нам не доверяли, вера у них другая, хотя зря - Бог один, они тоже так считают.
Если честно, у нас один бог, это - вода. Другого нам природа пока еще не придумала.
Теперь - попрошу: закройте глаза.
Закройте, не бойтесь, ничего плохого не сделаю. Для рассказа нужно. Закрыли?
Дерево!
Дерево, яблоня: серая, как камень, можете все ветки ощупать - ни листика. Может, вы еще какое-нибудь яблоко от него захотели? Забудьте. Я уже вспотел одно и тоже всем повторять: нет, нет, нет у нас воды. От этого и яблок нет. И если у вас в кармане еще и стакан спрятан, выбросите лучше. У нас не любят тех, кто со стаканами ходит. По-нашему это называется: "умничать".
Устали представлять себе дерево? Это только начало.
Дерево стоит, сухое и беспомощное.
У него четыре главные ветки и несколько подчиненных. На одной главной ветке сидит Золото и смотрит на небо через бинокль, в котором нет ни одного стеклышка. Стеклышки давно отправились в отцовские очки, их туда кузнец из соседнего села вместо треснутых приделал. Но без этих стеклышек бинокль тоже работает. Он теперь как замочная скважина в двери у Председателя, только лучше. В двери только одна скважина, и сквозь нее на небо не посмотришь, а тут - вот тебе небо, подсматривай на здоровье.
Золото разглядывает небо, пытаясь найти на нем что-нибудь интересное. Дождь, например. Вы знаете, такие облака есть: на вид ничего особенного. А подплывают - такой дождь начинается, что вся школа бежит чайники и ведра набирать. В суматохе можно даже подраться от радости, в мокрой глине поваляться.
Веткой выше висит клетка с беданой . Клетка замотана платком, чтобы бедана не хотела из нее уйти, не портила себе о клеточные прутья крылья и другие части птичьего тела, сидела внутри и распевала задумчивые, лиричные песни. У нас в селе эту птицу очень уважают.
Пропускаем две ничем не знаменитые ветки и попадаем на последнюю.
На ней висит радио, похожее на клетку с беданой. Когда-то радио умело петь и передавать полезные новости. Теперь оно только шуршит - как осенний виноградник, после того, как с него срежут все недоклеванные птичьей жадностью гроздья.
И, наконец, наверху, к тому месту, где обрезанный ствол трется о шершавое небо, прибита вертушка. Ей, конечно, кроме ветра, ни до чего другого дела нет. Ну, этого богатства у нас просто горы: постоянно что-нибудь дует.
Пока я буду рассказывать, вертушка будет крутиться. В один момент, конечно, перестанет, но я об этом тут же вам громко скажу: смотрите, вертушка! И вы посмотрите.
А пока - тыр-тыр одно от нее, никаких других впечатлений.
Золото поет какую-то взрослую песню и болтает ногами, как спортсмен.
"Тип, тип-тип", - подпевает ему из-под платка бедана. Всем хочется пить.
К этому дереву он вначале и подошел.
Лил дождь. Дерево, наглотавшись его, стало черным. Клетку с беданой чьи-то шустрые руки успели унести, а радио еще продолжало качаться и передразнивать своим шипеньем дождь.
Он посмотрел наверх, где под самым ливнем гордо крутилась вертушка.
Потом он сделал несколько шагов, удивленно обходя чайники, ведра и кастрюли, которыми было заставлено все пространство. Люди ловили в них дождь.
У него не было зонта, и ливень делал с ним все, что хотел.
Брюки, в которых он приехал, уже давно намокли; то же самое сделали и трусы. У человека с мокрыми трусами, даже если они намокли не по его вине, лицо виноватое.
Кроме этого, на лице у него было много воды. Она текла по лбу, просачивалась сквозь брови и бежала вниз, используя нос в качестве желобка.
Нос у него был прямой. С такими носами, действительно, в дождь неудобно.
И тут его, чужака, увидел Золото. Испугавшись, бросился домой. Его крик просачивался сквозь глиняные стены: "Отец, отец, там чужой пришел!".
Дом затих, заглатывая и переваривая эту новость.
Зачавкали калоши.
Отец Золота, Сабир, вышел, осторожно улыбаясь.
Потом они о чем-то поговорили и вместе исчезли за мокрым забором.
2
Слух о приезде нового учителя щекотал все село. Люди выходили на улицу, вглядываясь в ослабевший дождь.
Хотя все знали, что он сидит в гостях у Сабира; его мокрую одежду сушат женщины, а Сабир дал гостю халат. Учитель не имеет права быть голым.
Мы вышли на улицу; над селом стояла музыка из ведер и кастрюль, люди наполняли свои колодцы. Потом мы подошли к бывшему арыку, посмотрели, как в нем мусор плавает. Всем хотелось поговорить об учителе.
Разговор как-то не начинался. Выходила только тишина и хлюпанье по грязи. Вообще, я заметил - после дождя разговаривать бывает трудно.
Наконец, шурин Председателя сказал:
- Говорят, у него светлые волосы.
Мы все посмотрели на этого шурина. Эх. И двор у него двенадцать соток, и три коровы, одна недавно отелилась, а как начнет разные слова говорить - просто смеяться и убегать хочется. Какая, скажите, разница, какие у учителя волосы растут? Это разговор парикмахера, а ты все-таки шурин Председателя, понимай свое положение.
Но кто-то вдруг сказал:
- М-да, к светловолосому учителю я своих детей не отдам…
И кто это сказал? Бездетный Муса.
Любит он над своим горем шутить. Мы тоже рассмеялись, нехорошо было после шутки молчать. Я похлопал его по плечу:
- Муса, тебе надо в город поехать, там наука чудеса делает. Говорят, из плевка ребенка могут сделать, или даже из волоса. Главное - чтобы пробирка была. В газетах это "генная инженерия" называется. Надо только помолиться, чтобы через эту инженерию тебе чего-нибудь чужое не подсунули. Молитва большие вещи делает.
- Да! - кивнул Муса, глядя себе под ноги с таким упорством, будто хотел до центра Земли доглядеться.
Помолчал. Потом еще раз согласился:
- Да. Еще бы таким богатым стать, чтобы в город спокойно ездить.
- А ты у учителя спроси, - посоветовал кто-то. - Он только что из города, может, об этих детях слышал, или даже видел, как они из пробирки вылезают. Учителя с врачами часто разговаривают.
- Да, профессии похожие… - согласились все. - А все-таки учителя со светлыми волосами тяжело себе представить.
В такой научно-популярной беседе мы дошли до яблоневого сада.
Сад был бывшим.
Яблони, которые когда-то стояли в нем, были любительницами воды. А ее у нас на людей не хватает, куда еще на любительниц тратить?
Говорят, в то жаркое лето разум деревьев помутился. Некоторые вдруг стали просить милостыню, деревянным своим шепотом. "Води-и-ии… Во-ди-ии…" Муса слышал, ночью мимо проходил. Некоторые яблони, обшарив корнями почву и не найдя в ней ни капли, стали нападать на людей. Которые мимо с водой двигались, особенно на женщин. На старую Хабибу напали, когда она из соседнего села, от родственницы, воду несла и подарок семье. Веткой ее по голове ударили, ведро из рук выскочило, вода прямо на корни пошла. Дереву - удовлетворение.
Поэтому пришлось все это мелкое хулиганство вырубить. Яблони и так наполовину умерли, яблок от них давно даже под микроскопом не видели. Одно дерево на память оставили. Я уже о нем рассказал - что про него, сухое, еще скажешь? Вертушку держит.
А вот те, которые вырубили, - их души привычку взяли к сельчанам ночью ходить, исрык от них не помогает. Придут, ветви на всю комнату разложат, а вместо яблок у них какая-нибудь гадость болтается. Приходится немного воды в кружке ставить на ночь, говорят, тогда спокойнее.
Я, кстати, этому не верю. Если бы у деревьев была душа, наука бы это давно обнаружила и через газету объявила. Ничего такого я в газетах не встречал. То, что летающие тарелки в природе скрыты, об этом и американцы интервью дают, и фотографии есть. Про скорый конец света тоже много хорошего написано. А про деревья никаких новостей не поступает. Жалко все-таки для какой-то гипотезы воду в кружку на ночь ставить, лучше бы сам выпил, или ребенку дал.
3
Пришли к Сабиру; там уже народу, как в кинотеатре. Человек десять, две женщины; всё это на учителя смотрит. Такой народ странный: что смотрите, это - учитель, детей учить будет, от вас не убежит. Еще насмотритесь на него - самим тошно станет. Нет: как пришли, тут же на него прямо глазами залезают.
Мы, конечно, тоже сразу посмотрели.
Нет, не светловолосый.
Чувствую, все с облегчением вздохнули. По себе чувствую.
Ничего, парню еще повезло. Про предыдущего учителя такой разговор шел, что у него сзади хвостик. Серьезные люди это утверждали, не какие-нибудь оборванцы.
Меня, кстати, тоже спрашивали. Ты, говорят, человек грамотный, в русской школе в райцентре учился и четыре года у русской библиотекарши по ночам гостил, рассуди - может у учителя быть хвостик? Я, помню, тогда полчаса сидел, молчал: и школу вспомнил, и библиотекаршу свою, какая она была даже в постели образованная и культурная женщина…
И говорю: нечего здесь собрание по поводу хвостика устраивать. Это - интимное право гражданина. Один говорит: надо Министру Образования написать, чтобы учителей осматривал тщательнее, а то - если учителя с хвостиками пойдут, чему они детей с этими хвостиками научат? А другой - задумался: "А вдруг у них министр… тоже, а?" Хорошо, Банный день скоро был, устроили около мокрого учителя целую экскурсию, и успокоились. Тот, бедный, не понимает, что это к нему, как к святым местам, такое паломничество со всей бани… Повесился на другой день.
Одно жаль: его рядом с библиотекаршей похоронили, а я сам хотел с ней рядом лечь. Мне отвечают: мы таким способом только самоубийц хороним, а вы пока живой человек, постыдитесь. Я в тот вечер не стал выставлять кружку с ржавой водой. А, пусть Деревья приходят. Не пришли.
В комнате происходило знакомство с новым учителем.
Я даже подумал, что сейчас удобный случай вас тоже познакомить с нашими людьми. Но настроение куда-то пропало. Да и удобно ли высыпать на вас сразу все эти имена? Все эти звуки мусульманского алфавита, всех фахрутдинов, маруфов? Это для памяти непросто сразу такую толпу имен запомнить. Вон учитель на все эти имена-фамилии улыбается и руки жмет, а загляни ему в череп: много там у него имен запомнилось? Так-то.
Я посмотрел на нового учителя.
Он пил маленькими детскими глотками чай, и его лицо мне понравилось. Лицо - самая важная часть тела. Весь человек на нем, как на ладони.
Устав, наверно, от жадности наших взглядов, учитель приподнялся:
- Большое спасибо, мне нужно сходить к Председателю.
Это он очень хорошо сказал; все одобрили. Председатель, конечно, мог и сам прийти к Сабиру, немного демократического чая с людьми попить. Но - раз не пришел, значит, нужно было идти к нему.
Когда он поднялся, все увидели, что у учителя аккуратная фигура; даже что-то спортивное в ней промелькнуло. И за что с такой городской внешностью парня к нам прислали? Наверно, не удалось там, в городе, начальству понравиться. Я снова подумал о том, какая судьба могущественная штука и какие мы в ее руках слабые муравьи…
Но выйти из комнаты не удалось.
В дверь с охами, кашлями, скрипами и другими внушающими уважение звуками вошел новый гость.
4
Вообще-то новых гостей было трое.
Двое из них значения не имели. Один совсем молодой, даже о женитьбе его родители пока не думали. Второй, конечно, взрослее. Но мозги у него еще в детстве остались, ум на тройку с минусом работает. Жена есть, дочка есть, машину тоже водить может. А сам, вместо того, чтобы машину водить, или с женой что-нибудь сделать, чтобы воду не воровала, - с мальчишками футбол гоняет. Несолидный парень.
Зачем они пришли? Сами бы не пришли, смущение бы их сюда не пустило.
Со Старым Учителем пришли.
Слова "Старый Учитель" я бы хотел подчеркнуть жирной красной ручкой, сейчас поймете, зачем.
Футболист Учителя под локоть поддерживает, волнуется, на лице - целая лужа пота. Улыбка тоже такая - кусок электропровода под напряжением. Вот-вот замкнет. Волнуйся, волнуйся. Это тебе не мячик ногами терзать, здесь культура требуется.
Второй рукой Старый Учитель опирается на палку, при виде которой на многих в комнате нахлынули разные детские воспоминания.
Большой педагогический эффект в свое время эта палка имела.
Теперь она, как и ее хозяин, - на пенсии. Редко когда она подскочит и станцует андижанскую польку на чьей-нибудь несообразительной спине. Учитель проводил часы своей старости у себя, в доме, который когда-то сам и построил. Глаза его привыкли к темноте, слух - к неторопливому шуршанью крыс. Крысы его палки не боялись, возможно, даже посмеивались над ней в глубине души.
Выходил он редко, но торжественно.
Последний раз это случилось на похоронах учителя-самоубийцы.
Вообще-то хоронят у нас всегда с каким-то философским удовольствием, но народу тогда пришло немного. Некоторые не одобряли эту смерть, говоря со скривленными вниз губами, что, хотя в смысле хвостика учитель себя оправдал, но какой пример он своим повешением школьникам показывает? "Да, не подумал, - кивали другие. - Завтра, глядишь, все дети с веревкой начнут экспериментировать".
Вот тогда старик и пришел, и таких наговорил нелицеприятных молний, что многим на этих похоронах испортил все настроение.
Но эту историю можно и в другой раз рассказать, а сейчас Старый Учитель усаживается на курпачу, и я как раз оказываюсь где-то между ним и новым учителем.
Кроме футболиста, который, усадив старика, стоял и не знал, что дальше с собой делать, около Старого Учителя болталась еще одна фигура.
Безусый агрономовский племянник.
Не одна нога в комнате мысленно потянулась дать ему пинка. Но, во-первых, в нем, несмотря на все шалопайство, текла кровь дяди-Агронома, и ссориться с этой кровью никто не хотел. А во-вторых, он с Учителем пришел и прижимал к животу большую клетку. Из нее глядела сова.
Так пришедшие и расположились.
Футболист.
Старый Учитель в тюбетейке. Оглядывает присутствующих, словно перекличку производя.
Дальше - сова сонно моргает.
В конце всего этого зрелища сидел агрономовский племянник.
Стало тихо, не считая икоты, которая вдруг овладела футболистом. Вот бедняга! Если от стыда умирают, он был при смерти.
Старый Учитель пошевелил бровями. Его густые белые брови напоминали бороду, выросшую не в том месте.
Отложив знаменитую палку, старик сложил ладони молитвенной лодочкой.
Народ замолчал еще сильнее.
Однако лодочка поплыла совсем не в сторону молитвы. На внезапном русском языке старик крикнул:
- Печально я гляжу на наше поколенье!
Комната вздрогнула; футболист икнул и покраснел.
- Его грядущее иль пусто, иль темно! - продолжал Учитель, разгораясь. - Меж тем, под бременем страданья и сомненья…
И посмотрел на нового учителя.
Бремя страданья. Бремя сомненья. Который год, как вода бросила нас. Ушла, оставив растресканную землю. Растресканные руки. Растресканных женщин. Мужское семя падает в их трещины и гибнет. Бедный Муса… Бедные и те, чье семя не гибнет, и от него рождаются дети - для жажды. Для жажды. У них маленькие сухие рты и глаза пришельцев. Возможно, у них уже не будет детей вообще. Их семя будет извергаться сухой белой пылью, и напрасна будет целая ночь трудолюбивых совокуплений. Приблизится к ним утро, и женщина станет сипло рыдать, и мужчина ударит ее, чтобы не заплакать самому. Под бременем страданья. И сомненья…
- В бездействии состарится оно, - ответил новый учитель. И покраснел.
- Да… состарится, - согласился старик и поднял палец. - Эти строки написал Михаил Юрьевич Лермонтов!
На лица в комнате легла печать тоски.
Почти все побывали когда-то в учениках у Старого Учителя и его палки, и дорогое имя Михаила Юрьевича намертво въелось в их головы.
Все помнили, что это был русский космонавт, которого уважал и чтил Старый Учитель. Кто-то мог вспомнить такие подробности, что Учитель встречался с Михаилом Юрьевичем во время своей командировки в Ташкент… Хотя - что делал в Ташкенте Михаил Юрьевич, если он все время пропадал у себя в космосе, - никто толком не знал. Главное, что, гуляя по площадям Ташкента, Михаил Юрьевич Лермонтов диктовал Учителю приходившие ему в голову стихи, а сам потом разбился где-то над Кавказом - с тех пор там идет война.
Покойная жена Учителя жаловалась соседям, что в день рождения этого Лермонтова ее супруг сам не свой; приходят русские, приносят ему водку и гитару. А что творится дальше, она не знает, поскольку от греха убегает в одной калоше к своей старшей сестре: поплакать.