– Видеть – не видел, а люди рассказывали. О разных чудесах.
– А о каких, к примеру? Сделай милость, расскажи.
– Да я не больно-то умею, – смутился гость, – ну да что слышал – повторю, как сумею.
– Повтори, повтори! – Маленькая Наталка придвинулась к нему.
Он неохотно стал рассказывать про одну мать, у которой родились мертвые близнецы, о купце, у которого украли весь товар, о богохульнике, у которого язык отсох, о солдате с оторванными на войне руками – всем им помогла Божья Матерь Остробрамская.
Тут все закончили обедать, и женщины взялись было за уборку, но замерли, заслушавшись. А рассказчик, видать, по природе был молчуном и говорил тихо и коротко.
– Я там наслушался много чего про разные чудеса. Всего и не припомню, – закончил он.
– А ведь это католический образ? – спросила Зоня.
– Католический.
– А вот интересно мне, – снова заговорил Василь, – помогает ли она людям другой веры, к примеру, православным?
– Этого я не знаю, – пожав плечами, ответил гость. – Только я так думаю: лишь бы человек был хороший, а она каждому поможет.
– Только бы христианином был, ясное дело, – сердито поправила его мать Агата. – Ты ведь не станешь утверждать, будто она и жиду поможет!
– Жиду? – отозвался басом до сих пор молчавший рыжий работник. – Да на жида она бы еще и холеру наслала. Вот и весь разговор.
Он громко рассмеялся и хлопнул себя по колену.
Старый Прокоп встал и перекрестился. Это было зна́ком для всех остальных. Женщины взялись за мытье посуды. Мужчины вышли на двор, кроме Василя, который так и остался у стола. Мукомол выкурил трубочку, потом принес себе кожух, разостлал его под кленом на траве и улегся, чтобы подремать после сытного обеда.
– Я тут в работниках служу, – начал разговор рыжий мужик, обращаясь к сидящему рядом гостю. – Уже шестой год. Хорошая мельница. А ты по ремеслу кем будешь-то?
– А нет у меня ремесла. Я разные работы делать умею…
– Вот когда б ты тут на ночлег остался да с утра охота была б, то, ежели в слесарском ремесле понимаешь, почини мне револьверт. Застрял курок и не поднимается. Как черт в него вселился.
– На ночлег я просился, и мне разрешили, так что переночую. А утром охотно посмотрю. В слесарном деле я немного разбираюсь.
– Тогда и отблагодарю.
– А это лишнее. И так хотел бы отплатить за гостеприимство. Хорошие тут люди живут.
Работник подтвердил: люди открытые, ничем их попрекнуть нельзя. Старик требовательный, строгий, но справедливый. Последний грош из тебя не вытащит и до последней капли пота не выжмет. Хотя и говорят о нем, что родного брата с сумой по миру пустил, а тот его детей проклял, да никто толком не знает, как там на самом деле было, – давно это случилось. Больше четырех десятков лет назад. А вот проклятье, может, и правда было, потому как с детьми Прокопу не повезло. Старший сын утонул, средний на войне погиб. Осталась после него только вдова, та самая Зоня, ее из бедного дома взяли, вот и прижилась у свекрови после смерти мужа. Баба здоровая и еще молодая. Не одной девице фору даст. Да старая Агата не любит ее. Все время цепляется. Разные были поводы, а вот сейчас… Даже с вдовой мастера Ольгой, дочерью Прокопа, помирились. Только старуха уж больно озлобилась. А Ольга тоже хорошая баба. Никому зла не желает…
– Вчера вот несу сено в хлев, а она корову доит. И говорит: "Слушай, Виталис, тебе ведь давно жениться пора". А меня смех разбирает. Где уж мне жениться. Так я и говорю: "Разве что тебя в жены возьму, Ольга". А сам-то я знаю, что она имеет склонность к учителю из Бернат. Так она во весь рот улыбнулась и отвечает: мол, не обо мне ты думаешь, Виталис. А вот Зоня вдовая и тебе больше подошла бы.
Работник рассмеялся, сплюнул и добавил:
– Вот такие у нее шутки. Да, бабские дела…
Между тем и бабы вышли на двор. Ольга с Зоней принарядились. Оказалось, что они идут в Бернаты на танцы. Маленькая Наталка покрутилась по двору и остановилась около гостя.
– А ты нашего Ваньку видел?
– Нет, а кто этот Ванька?
– Конь. Он толстый, как свинья. А как тебя кличут?
– Антоний.
– А я Наталка, а по фамилии буду Шуминская. Мой отец был мастером на фабрике в Людвикове. Ты знаешь фабрику в Людвикове?
– Нет, не знаю.
– Там так красиво! Дворец огромный. А молодой барин на мотоцикле ездит. А в цеху печи огромные стоят, одна рядом с другой. В них кирпич обжигают. А другие печи для фаянса и для фарфора. Страшно интересно. А наши пруды видел?
– Нет, не видел.
– Тогда айда со мной, покажу тебе, где можно купаться. Вон там, у леса. Потому как тут, в нижнем, опасно. Тут большие омуты и водовороты. Дедушка Прокоп никому не дозволяет, с тех пор как мой дядя Альбин тут провалился под лед и утоп. Ну, давай же, пойдем.
– Хорошо, пойдем, – согласился гость.
Наталка тоненьким голоском все время что-то рассказывала. Они шли вдоль берега по узкой утоптанной тропинке. Так они обошли все пруды и добрались до леса.
Внимание девчушки привлекли грибы.
– Боже ж мой, – восклицала она, – сколько тут рыжиков! С пятницы повырастали, мы ведь с теткой Зоней в пятницу все тут выбрали дочиста. Хочешь, насобираем?.. Правда, сегодня воскресенье, но если для забавы что-то делаешь, то и не грех. Бабушка сама так сказала…
Они почти до вечера собирали грибы в перелеске среди густо растущего вереска. Потом немного передохнули и почти в сумерках вернулись домой. И как раз вовремя, потому что их уже звали ужинать. Мать и тетка еще не вернулись с танцев, и Наталке пришлось помогать бабушке Агате. Они с гостем набрали целый подол рыжиков. Чтоб грибы не испортились, надо было перебрать их и залить водой.
После ужина, когда со стола все уже было убрано, Прокоп, а вслед за ним и старуха ушли спать в комнаты по другую сторону сеней. Работник Виталис взял на руки их сына, калеку Василя, и тоже отнес его в комнаты. Сам же вернулся, вытащил из-за печки два набитых сеном матраса, положил их на лавки у стены и сказал:
– Ложись. Как-нибудь переночуешь. Мух сейчас мало, слава те Господи.
Позакрывал все двери, потушил лампу и лег. Гость последовал его примеру. В просторном помещении наступила тишина. Поначалу еще слышалось жужжание мух, но потом и они успокоились, и только из-за стены доносился спокойный, монотонный шум воды в мельничном лотке. Было тихо, тепло и уютно. И засыпалось легко.
Еще не рассвело, когда их разбудил скрип колес, топот конских копыт и покрикивание: люди привезли на мельницу рожь. В сенях послышались кашель и кряхтение старого Прокопа. Виталис сорвался с лежанки, гость тоже встал. Они проворно засунули матрасы за печь.
Прокоп Мукомол вошел и буркнул:
– Слава Отцу и Сыну…
– Во веки веков… – ответили они.
– Что стоите? Шевелись, ты, черт, – обратился он к Виталису. – Запор отодвинь!
Хмуро глянул на гостя и добавил:
– А ты чего? Берись за работу! Не слышишь? Люди зерно привезли!..
– Значит, вы берете меня на работу? – обрадованно спросил тот.
– Да ладно уж. Возьму.
Глава 6
С того дня и прижился Косиба на мельнице Прокопа Мукомола. И хотя он никогда не смеялся, да и улыбался крайне редко, было ему здесь так хорошо, как никогда и нигде раньше. Работы он не боялся, рук и спины своей не жалел, болтать не любил, так что старый Прокоп ни в чем не мог его упрекнуть. Наоборот, мельник был очень доволен новым работником. А если и не показывал этого, то только потому, что не было у него такой привычки.
Антоний Косиба исполнял любую работу, какую только ему поручали. Работал при задвижках, на ссыпке, у весов и у жерновов. Если где-то что-то ломалось, он тут же старался починить, а поскольку от природы был смекалист, то и стал добрым помощником. Не раз так бывало, что скоба треснула или зубчатое колесо с оси соскочило, а он уже знал, как следует поправить, и умел это сделать, поэтому без кузнеца и без колесника обходились.
– Умелый ты человек, – говаривал Виталис. – Видать, успел побродить по свету.
А в другой раз заметил:
– Ты ведь не такой уж и старый. Будешь Прокопу служить по-умному, так глядишь, еще и жену себе заработаешь, женишься на Ольге-вдовице.
– Болтаешь, сам не знаешь что, – пожал плечами Антоний. – Ни у них, ни у меня таких мыслей и близко нет. Какого лиха мне это надобно?
Постукивало мельничное колесо, шумел бурный поток воды, потрескивали жернова. Белая мучная пыль стояла в воздухе, насыщая его хлебным вкусом. С рассвета до заката работы хватало. Даже с избытком. Зато в воскресенье можно было отдохнуть и размять кости. Но и тогда Антоний не старался сблизиться ни с веселой Зоней, ни с Наталкиной матерью Ольгой, хотя обеим он нравился и относились они к нему весьма доброжелательно. Чаще всего он проводил свое свободное время с Наталкой.
Один день был похож на другой, и ему самому казалось, что так оно уже и будет всегда, как вдруг произошел случай, который не только все изменил, но и стал великим событием для семьи Прокопа Мукомола.
А случилось вот что: в субботу, как раз перед остановкой колеса, треснула дубовая ступица. Ее следовало как можно скорее скрепить железным обручем. Прокоп чуть не бегом принес инструменты, а потом почти три часа потел, прежде чем ему удалось закончить починку. Поскольку инструменты свои старик ценил более всего и хранил их всегда у своей кровати, то и велел отнести ящик в комнату. Антоний вскинул ящик на плечо и пошел. До сих пор он ни разу в комнаты не заглядывал, потому что любопытен не был, а надобности никакой не имел.
Чисто там было необыкновенно. Белые накрахмаленные занавесочки на окнах и горшочки с геранью. На высоких кроватях чуть не до самого потолка громоздились пирамиды мягких подушек, пол был выкрашен в красный цвет.
Антоний отступил, чтобы еще старательнее вытереть ноги, и вошел. Во второй комнате он увидел Василька. Тот лежал в кровати и плакал. Заметив Антония, он начал было успокаиваться, но вдруг позвал:
– Слушай, я больше не выдержу. Лучше помереть, чем так жить. Я покончу с собой. Так уж мне на роду написано.
– Не болтай глупости, – спокойно отозвался Косиба. – У людей разные несчастья случаются, а они все-таки продолжают жить…
– Жить? Зачем?.. Чего ради я должен валяться тут, как колода, и гнить?..
– Зачем же гнить?..
– А какой с меня прок? Ни себе ни людям. Так и будет всю жизнь. Лежу я тут и все время об одном думаю. И додумался: нет у меня другого выхода.
– Брось ты эти дурные мысли, – буркнул Антоний, скрывая волнение. – Ты еще слишком молод.
– И что мне с этой молодости! Какая у меня молодость, если не могу на ноги встать, сам ходить не могу. Был бы старым, тогда уж ладно… А все кара Божья за грех отца! Почему я должен за него страдать? Мне-то за что? Разве это я у дядьки его долю отобрал?.. Не я! Не я! Это все отец. Почему ж мне калекой быть в наказание?..
Антоний опустил глаза. Он не мог смотреть на этого симпатичного парнишку, почти еще подростка, который в отчаянии оплакивал свою жизнь.
– А ты о чем-нибудь другом подумай, – не слишком убедительно посоветовал Косиба.
– Да о чем же мне думать, о чем? Я ведь как только посмотрю на свои ноги и думаю: уж лучше бы мне и не родиться вовсе… Вот, глянь!
Он сдернул одеяло и открыл ноги.
Исхудавшие, неестественно тонкие ноги были покрыты наростами и розовыми полосками шрамов, которые еще не успели побелеть и зарубцеваться.
Василь еще что-то говорил, но Косиба уже не слышал его, не различал слов. Он смотрел точно зачарованный. И чувствовал, как с ним самим происходит что-то странное. Появилось ощущение, будто он уже когда-то все это видел и зрелище это привычное и правильное. Непреодолимая сила заставила его наклониться над лежащим калекой. Он протянул руки и стал ощупывать голени и колени. Его толстые пальцы с ороговевшей кожей с безошибочным мастерством пальпировали дряблые мышцы больного и отыскивали под ними искривления неправильно сросшихся костей.
Дышал Антоний тяжело, словно делал большое усилие. Боролся с собственными мыслями, захлестнувшими его. Ну да, конечно, теперь он это понимал с необычайной ясностью. Просто вот тут кости срослись неправильно. Так быть не должно. И тут то же самое. Как же еще!
Он выпрямился и отер рукавом пот со лба. Глаза его горели, а побледнел он так, что Василь спросил:
– Что с тобой?
– Подожди, Василек, – отозвался вдруг Антоний осипшим голосом, – как давно ты упал и сломал ноги?
– Пятый месяц… Но…
– Пятый? Но кости-то тебе складывали?
– Складывали. Доктор из местечка, из Радолишек.
– И что?
– Говорил, что я выздоровею. Наложил мне на ноги дощечки и забинтовал. Я два месяца лежал, а когда он снял повязку…
– Что тогда?
– Тогда он сказал, что уже ничего не поможет. Такой, дескать, перелом, что ничего поделать нельзя.
– Нельзя?
– Ага! Отец хотел меня в самое Вильно везти, в больницу. Но доктор сказал, что это бесполезно, потому как тут и сам Господь Бог не поможет.
Антоний рассмеялся.
– Неправда.
– Как это – неправда? – дрожащим голосом спросил Василь.
– А так, неправда это. Вот! А ну, пошевели пальцами!.. Видишь… Неправда! Вот если б ты не смог пошевелить, тогда и в самом деле конец. А ступнями?
– Не могу, – скривился Василь, – больно.
– Больно?.. Так и должно болеть. Значит, все хорошо.
Сдвинув на переносице брови, Антоний, похоже, что-то обдумывал. Наконец сказал уверенно, без тени сомнений:
– Тебе надо снова сломать ноги и правильно сложить кости. Как они должны быть. И тогда ты выздоровеешь. Если б ты пальцами двигать не мог, то все было бы кончено, а так – можно.
Василь в изумлении смотрел на него.
– А ты-то откуда это знаешь?
– Откуда?.. – Антоний засомневался. – Не знаю откуда. Только это совсем не трудно. Вот, сам посмотри. Тут у тебя криво срослось и тут тоже, а на той ноге еще хуже. А здесь наверняка трещина аж до самого колена.
Он нажал и спросил:
– Больно?
– Очень больно.
– Вот видишь. И тут должно быть точно так же!..
Калека зашипел от боли под нажимом его пальца.
Антоний улыбнулся.
– Видишь!.. Тут надо взрезать кожу и мышцы. А потом молоточком… или пилочкой. И снова правильно все сложить.
Обычно спокойный и даже скорее флегматичный, Антоний теперь изменился до неузнаваемости. Он оживленно объяснял Василю, что нельзя тратить время, что надо сделать все как можно скорее.
– Доктор Павловский не согласится, – покачал головой Василь. – Он как один раз что скажет, так потом и слушать ничего не хочет. Разве что в Вильно поехать?
Он весь дрожал от волнения и надежды, которую пробудил в нем Антоний, и с тревогой вглядывался в него.
– Не надо ехать в Вильно! – сердито отрезал тот. – И никого нам не надо. Я сам! Я сам это сделаю!..
– Ты? – уже с полным недоверием воскликнул Василь.
– Ну да, я. И вот увидишь: ходить будешь, как прежде.
– А откуда ж ты такое умеешь? Это ж операция. Надо курс наук скончить, чтоб такое знать и уметь. Ты уже делал это когда-нибудь?
Антоний нахмурился. Он не мог справиться со своим странным влечением, что-то прямо-таки вынуждало его упорствовать в своем решении. Но одновременно он все-таки сообразил, что ему не дадут его осуществить, просто не позволят, не поверят. Конечно же, он никогда не занимался лечением, а уж тем более складыванием костей в сломанных ногах. Он совершенно точно знал, что среди многих ремесел, которыми ему удалось овладеть во время своего многолетнего бродяжничества, не было медицины, он никогда никого не лечил. И сам теперь удивлялся себе – почему он с такой уверенностью смог определить, что увечье Василя можно вылечить. Он удивлялся, но это ни в малейшей степени не влияло на его убежденность и не ослабляло решимости.
Антоний Косиба не любил вранья. Однако на сей раз он не хотел отказываться от него, раз это могло помочь ему достичь цели.
– Делал ли? – Он пожал плечами. – Да много раз. И тебе сделаю, и ты выздоровеешь! Ты же неглупый парень и согласишься.
Дверь приоткрылась, и маленькая Наталка позвала:
– Антоний, иди ужинать! А тебе, Василек, в кровать принести или как?
– Не буду я есть, – нетерпеливо отрезал Василь, сердясь, что прервали столь важный разговор. – Пошла прочь, Наталка!
Он снова принялся расспрашивать Антония и отпустил его только тогда, когда в сенях раздался голос матери, звавшей работника.
Через два дня старый Прокоп подозвал к себе Антония. Мукомол сидел на дворе перед мельницей и попыхивал дымком из своей трубочки.
– Что это ты там наговорил моему Васильку? – спросил он задумчиво. – Вроде как про лечение какое-то.
– Правду сказал.
– Какую такую правду?
– А что я могу избавить его от увечья.
– Как же ты можешь?
– Надо разрезать, кости снова сломать и заново сложить. Они плохо были сложены.
Старик сплюнул, погладил свою седую бороду и махнул рукой.
– Перестань. Сам доктор сказал, что тут уже ничем не поможешь, а ты, глупый невежда, хочешь все изменить?.. Правда твоя, в разных ремеслах ты мастерски разбираешься. Не стану спорить. Да и грех было бы… Только с человеческим телом не все так просто. Надо знать, где какая косточка, где какая жилочка, что к чему подходит и какое каждая такая штучка значение имеет. Вот я сам не раз порося или там телка на сей предмет разделывал. Столько там всяких разных штуковин, что и не разберешь. А ведь что они такое по сути своей?.. Скотина. А у человека внутри все такое тонкое. Надо разбираться в этом. Это ж тебе не силосорезка, которую развинтишь, все гаечки и прочие винтики на земле разложишь, а потом снова все сложишь, смажешь маслицем – и будет она резать лучше прежнего. Тут знать да уметь надо, школу закончить, курс наук там…
– Как хочешь, – повел плечом Антоний. – Да разве я настаиваю, что ли? Я говорю, что смогу, потому как уже не раз людей из такой беды вытаскивал, значит, умею. Разве ты когда-нибудь слышал, чтоб я слова на ветер бросал или попусту хвалился?
Старик молчал.
– Разве случилось когда, чтоб я сказал, что знаю какую-нибудь работу, а потом испортил дело? – продолжал Антоний.
Мукомол кивнул.
– И то правда! Грех было бы перечить! Ты смекалистый, и я не жалею, что взял тебя. Но тут речь о моем сыне. О последнем оставшемся у меня сыне. Ты должен понимать…
– Неужели ты хочешь, чтоб Василь навсегда остался калекой? Так вот, знай, что со временем ему станет хуже, а не лучше. У него отломились кусочки костей. Я их сам рукой нащупал. Ты говоришь, что тут наука надобна. Так была у тебя наука. Ведь тот доктор из местечка ученый. А что он сделал?
– Если уж ученый не сумел справиться, так неученому и браться нечего. Разве что… – Мукомол заколебался, – разве что в Вильно его отвезти, в больницу. Только денег это больших стоит, да и, опять же, неведомо, поможет ли…