Западня
Впервые я почувствовал на себе его взгляд на улице, в толпе. Я остановился, но, обернувшись, не увидел никого, кто бы наблюдал за мной. Мимо меня двигались люди, которые обычно в конце дня заполняют улицы городов: дельцы, расходящиеся по гостиницам, влюбленные у витрин, женщины с детьми, студенты, проститутки, совершающие свой первый, еще нерешительный променад перед наступлением темноты, ученики, стайками выбегавшие из школ; но с этой минуты меня уже не покидала уверенность, что он следит за мной. Я часто вздрагивал, выходя из дому, ибо знал, что сейчас он покинул вход в подвал, где дотоле прятался, или фонарь, прислонившись к которому дотоле стоял, что сейчас он сложил газету, которую будто бы читал, готовый продолжить преследование, кружить около меня, а если я неожиданно остановлюсь, найти какое-нибудь новое укрытие. Я часто часами неподвижно стоял на одном месте или возвращался обратно, чтобы встретить его. Затем, правда, лишь через несколько недель, уже привыкнув к неясному страху, который он мне внушал, я начал ставить ему ловушки; дичь теперь сама стала охотником. Но он был ловчее меня и никогда не попадался на мой крючок, пока однажды случай не помог мне засечь его. Я быстро шел вниз в старой части города. Горели лишь редкие огни. Звезды светили со страшной яркостью, хотя уже близилось утро. Я вышел из аркад и, перейдя перекресток, остановился, смущенный туманом, вставшим прямо передо мною мутной и плотной стеклянной стеной, в которой, мерцая, тонули звезды. В этот миг промедления я впервые услышал его шаги позади себя. Они были совсем как мои и приспособлены так искусно, что я не отличил бы их от звука собственных шагов. Они были настолько близко, что я отчетливо представил себе фигуру, выходящую из-под свода аркады на более светлую улицу. Тут незнакомец отпрянул. Он увидел в тумане мои очертания. Он нерешительно стоял напротив меня в аркаде, но в тени его не было видно. Когда я медленно двинулся к нему, он резко повернулся, после чего я быстро зашагал к аркаде. Я надеялся увидеть незнакомца, когда он выйдет из темноты на свет горевшего чуть выше фонаря. Но, отступив в закоулок, кончавшийся какой-то дверью, он оказался из-за своего бегства в моей власти. Я слышал, как он натолкнулся на дверь и трясет ее, чтобы выйти из западни, а сам остановился у входа в его закуток. Он дышал тяжело и быстро.
- Кто вы? - спросил я.
Он не ответил.
- Почему вы преследуете меня? - спросил я снова.
Он промолчал. Так мы оба стояли, а снаружи уже поднимался рассвет в оседавшем тумане. Во мраке закоулка я медленно различил какую-то темную фигуру, обе руки на двери, как распятие. Однако я не мог войти в закоулок. Между мною и этим человеком, который, глядя в неясное утро, прижимался спиной к двери, лежала пропасть, и преодолеть ее я не осмеливался, потому что встретиться мы могли не как братья, а так, как встречает убийца свою жертву. И я оставил его и ушел, не заботясь о нем больше.
Пытаясь передать решающее событие его жизни, я могу ссылаться только на него, однако тогда я старался по тону его слов и по его жестам прочесть многое, о чем он умолчал в ту летнюю ночь, когда мне открылась его судьба. Он подошел под густыми деревьями к моему столику, куда огни города и большого моста прорывались через стволы, и, едва увидев его лицо, я понял, что смотрю в глаза человеку, который меня преследовал.
- Я обязан дать вам отчет, сударь, - начал он, садясь, - тем более, что не ответил, когда вы обратились ко мне.
Он заказал рюмку перно и осушил ее в один прием.
- Я преследовал вас, - продолжал он, - больше того, я прослеживал каждый час вашей жизни, я изучал ваши следы.
- Мои следы? - переспросил я в недоумении.
- Каждый оставляет следы. Мы - дичь, за которой гонятся и которую однажды убьют. Я изучал не только вас, не только как вы живете, что вы едите, что вы читаете, как вы занимаетесь своим делом, я наблюдал и за вашими друзьями.
- Чего вы хотите? - спросил я.
- Я хочу рассказать вам свою жизнь, - ответил он.
- И для того вы меня преследовали?
- Ну да, - засмеялся он. - Должен же я доверять тому, кому рассказываю свою жизнь. Я должен знать его как самого себя. Пойдемте.
Мы встали, и он продолжил свою речь. Странная была у него манера говорить. Он говорил, словно отбросив себя, равнодушно, иногда со смехом, но потрясал огромностью своего отчаяния. Мы пробыли вместе недолго, и все же он проник в меня так, что и сегодня врывается в мои сны. Тогда я вижу его лицо, которое странно менялось, пока мы шли по улицам нашего города: оно как бы разламывалось, как бы открывалось изнутри. Он не сказал мне, кто его мать и отец, умолчал и о своем занятии, фамилии его я тоже так и не узнал, но, по-видимому, он был высокопоставленный чиновник. Он объяснил мне, как был совращен, причем не женщиной, не деньгами, а только самим собой. Его победила смерть, которая была неотделима от него, как рука от туловища или глаза от лица, но он, верилось ему, владел ею так, как владеют картой, способной в нужную минуту решить игру. Однако карта эта была крапленая, ибо на самом деле он был одержим страхом смерти, проникшим в него так глубоко, что он полагал, будто любит то, чего в действительности боялся, и он был в отчаянии от неспособности преодолеть этот страх. Я видел его лоб и его руки, и я знаю, что ради смерти он никогда не отдавался радости. С юных лет он жил в решимости совершить самоубийство. Он изучал смерть, покупал оружие, приготовлял редчайшие яды, сконструировал себе гильотину. Он играл со смертью, пока не проиграл себя и его жизнь не стала ложью, а путем убийства он надеялся освободиться, уйти от страха, который и заставил его однажды утром бросить службу и пуститься на поиски места своей смерти.
Выйдя с намерением покончить с собой из теплого вагона с замерзшими окнами уже на исходе дня, он едва успел взглянуть на низкие холмы, ибо ночь наступила рано и быстро. Домишки возле маленькой станции походили в сумерках на спящих животных, на улицах лежал снег и желтый свет фонаря, и он побрел как во сне. Так началось время, когда он затерялся в маленькой пограничной деревне между холмами и рекой и жизнь его потонула в белых зимних днях, объявших его чудовищной тишиной. Он взбирался на холмы, ходил по пологим гребням вдоль раскинувшихся перед далекими горами плоскогорий с заснеженными ельниками и покинутыми деревнями. Он шагал часами в таинственной темноте, и ветер стремительно кружил около него по ночам. Ноги его шагали по стеклянному снегу, на который ложилась его большая синяя тень. Деревья чернели на фоне белого неба, и время от времени навстречу ему, щуря глаза, шел кто-нибудь закутанный в лохматую шубу, с раскрасневшимся лицом. Иногда он стоял на мосту у реки, которая мутно катилась внизу, неся лед и гнилушки. Или поднимался по зимней дороге, что шла на север, где вокруг него, задевая его крыльями, кружили черные птицы. Реже он бывал в деревне и наблюдал за людьми. Он останавливался тогда и мерз между далеко отстоявшими здесь друг от друга домами, деревня была без церкви и без кладбища, без центра, бесформенная. Он видел людей, недоверчиво таившихся в грязных норах. Деревня была полна чужеземцев, о которых никто не знал, откуда они явились и куда направляются, что у них на уме и на каких неведомых языках говорят они между собой. Они стояли среди улицы, широко расставив ноги, размашисто жестикулируя, в просторных клетчатых пальто, и на пальцах у них были золотые кольца со сверкающими бриллиантами. Часто пытались они перейти границу, подкупив стражей, которые сидели на своих постах или пили в укромной темноте буфетных, людей, показывавшихся в деревне лишь изредка, когда они, пьяные, ковыляли по улице к женщинам, которые лежали в чердачных каморках, похотливые, белые, облизываемые гладившей их тела луной. Выпадали и кровавые ночи. Они оглашались короткими сухими ружейными выстрелами, и он слышал крики, медленно затихавшие в лесах, но все это он отмечал как бы издалека, безучастно. Он думал о своей смерти, наслаждаясь ею все глубже, и плыл по течению. Он захаживал в лес, через который проходила граница. У елей были прямые стволы, а под снегом прятался белый мох. Сквозь стволы проглядывала скала, на которую он и влезал. У ног его расстилалась поляна и терялась в глуши зимнего леса. Иногда по ней легко и настороженно шагали косули или хищная птица парила к высоким елям, и по снегу пробегала тень, а ветер доносил из леса крик какого-то зверька. А однажды, перед самыми сумерками, из леска выскочил человек и поспешил куда-то по поляне, которая обдала его светлой белизной. Тишину прорезал выстрел. Человек раскинул руки и упал в снег, словно сваленный вихрем. Он лежал потом темной бесформенной грудой среди поляны, с зарывшимися в снег руками, а из него, разливаясь по чистому снегу, текло сначала черное, а под конец алое, и теперь он знал, что там, где лежал несчастный, как раз через его тело, проходила граница, которую сделал зримой кровавый круг вокруг мертвеца.
В последовавшую затем ночь он решил, что час его смерти близок. Он отправился в путь, но было уже светло, когда он добрался до поляны. На ветках висел лед, и, продираясь через последние кусты, он издалека увидел лежавшего мертвеца. Когда он вышел на поляну, ноги его утонули в снегу. За елками, невидимо для него, уже взошло солнце, ибо небо сияло от скользящего света. Холод проникал через пальто, через всю одежду, и болела кожа. Мертвец лежал в снегу ничком. Крови уже не было видно, и неподвижное тело подернулось стеклянной пленкой. Он стоял с опущенной головой над мертвецом и ждал пули из темных стволов. Он целый день простоял над трупом. Сырость пронизывала его насквозь. На мгновенья над поляной показывалось большое красное солнце, но тут же опять скрывалось за елками, выглядывало вновь и опять пряталось. Много часов простоял он в менявшемся свете, неподвижно, в жадном ожидании смерти, как друг, поджидающий друга. Затем ему показалось, что кто-то шагает по снегу. Когда он поднял глаза, напротив него, за чертой границы, по другую сторону тела стояла женщина.
- Кто ты? - спросил он.
- Я его жена, - ответила та, засмеялась и коснулась мертвеца ногой. Они постояли и помолчали.
- Ты не горюешь? - спросил он наконец.
- Нет, - ответила она. Затем она наклонилась и сняла кольцо с руки мертвеца, с трудом разжав ее. - Ему оно уже не нужно, - сказала она при этом.
- Откуда ты? - спросил он через некоторое время.
- Из деревни, - ответила она и указала за спину, туда, где по ту сторону границы находилась, он знал, деревня. - А ты что здесь делаешь?
Он сказал:
- Я хочу убить себя.
- Зачем? - спросила она.
- Потому что я люблю смерть.
- Ты палач? - засмеялась она.
- Ты права, - ответил он, - я палач.
Они взглянули друг на друга, два белых лица в сгущающихся тенях.
- Солнце заходит, - сказала она, - хочешь пойти со мной?
- Пойду с тобой, - ответил он и переступил через труп.
Она шла на несколько шагов впереди его. Лес по ту сторону границы был реже, но стволы здесь были еще мощнее и зверья было больше. Вдруг близко перед ним грянул выстрел, но она продолжала спокойно шагать вперед, и только позднее он заметил, что по лбу у него течет кровь. Когда они вышли из лесу, внизу показались огни и очертания деревни; они шагали между светом и тьмой. У ног их земля расстилалась длинными волнами, и два ворона с костяными клювами сопровождали их в сумраке. "Всегда здесь птицы, - думал он, - всегда они вьются надо мной, друзья моей души, птицы смерти".
Залаяли собаки, где-то заржала лошадь. Они дошли до чужой деревни. Дома теснились вокруг церкви, а на площади в сгущавшейся темноте торчал ветхий, развалившийся колодец. Он был покрыт льдом, отчего поверхность его походила на зеркало, однако, наклонившись над этой прозрачной плоскостью, он не увидел своего лица.
- Здесь никого нет? - спросил он, озираясь.
- Они в лесах, - сказала женщина и зашагала по снегу к какому-то дому.
Они поднялись по лестнице, которая шла по продольной стене; с крыши свисали мертвые сосульки, и дверь открылась с трудом.
- Дай мне руку, - приказала женщина, которую он уже не мог разглядеть в темных дверях. Она повела его в глубь дома, по коридорам и новым лестницам. Они шли в полном мраке, он не видел даже очертаний окон, ему казалось, что он проник в сердце Вселенной.
Дом был, видимо, старый, ибо доски, по которым он шагал, иногда шатались под его ногой. За спиной у него захлопнулась дверь. Женщина отпустила его руку, и он остановился в одиночестве. Он слышал ее шаги. Потом остановилась и она. Вспыхнула спичка, она зажгла свечу. Они находились в маленькой комнате. Окно было заколочено толстыми досками. В середине комнаты стоял большой грубый стол, на котором и горела свеча. У стола стоял стул, у стены - кровать, больше в комнате ничего не было, ни зеркала, ни картины, ни шкафа, везде, куда ни глянь, только старое дерево, голое, неотесанное, с волокнами, которые испещряли поверхности, как жилы, и сливались с его и ее тенями.
"Это комната, где я умру, - подумал он, - я знал, что она такая", - и посмотрел на женщину.
"Я хочу умереть с ней, - подумал он опять, - нет смысла уходить одному". - И он рассмеялся.
- Почему ты смеешься? - спросила женщина.
- Я смеюсь, потому что все так просто, - ответил он и умолк.
Он знал теперь, что делал всю свою жизнь, почему забрел в эту пустынную деревню на границе, в эту страну снегов и лесов, почему бросил все, что имел, - положение, доброе имя, деньги, - почему все время откладывал свою смерть. Он искал человека, с которым хотел умереть.
Когда ее дыхание успокоилось и ее тело, обессилев, оторвалось от его тела, он, мгновенно, как и она, уснув, увидел сон. Он находился на лестнице, спускавшейся в ночь. Лестница была широкая, и он не видел ни перил, ни чего-либо, что ее ограничивало, она казалась наклонной плоскостью, простирающейся во все стороны в бесконечность. Ступени были сложены из гранита, который был мокр. На маленьких ровных площадках, прерывавших лестницу, стояли лужи. Ночь над камнями висела беспросветная, вызывая у него ощущение, что он движется в полном мраке. Однако он различал ступеней пятьдесят выше и ниже себя, словно обладал глазами, способными видеть без света, что внушало ему тревогу. По лестнице скатывались люди, под ним, на той же высоте и над ним, в огромном количестве. Он был среди них как в потоке, волной среди волн, и знал, что с самого начала времени был частью этого потока, что путь его не мог быть ничем иным, как спуском вперед, в бездну. Он спускался по ступеням и через маленькие площадки все глубже и глубже, мимо фонарей, которые, не светя, косо вонзались в пустоту. С ним двигались вниз женщины, выжженные муками родов, с длинными космами растрепанных волос над тощими телами. Дети кричали резко и странно. Рядом с ним были мужчины, они вели непонятные речи, а руки их делали одни и те же круговые движения, как крылья мельницы. Он проходил мимо людей, которые, сложив руки, лицом к бездне сидели на ступенях, а потом вскакивали с громкими криками. Он шагал вниз без страха, как идут знакомой, привычной дорогой, но со временем почувствовал неуверенность из-за какой-то перемены внизу. В безмерной дали бездны, куда уходила лестница, он заметил далекий свет, который, по мере того как они спускались, делался ярче, но до сознания толпы еще не доходил; неколебимо, волна за волной, катились люди навстречу ему. Лишь изредка угадывал он страх, мелькавший в отдельных лицах. Так спускался он к усилившемуся свету, словно сквозь века, зачарованно вглядываясь в то, что ему медленно открывала бездна. По мере усиления света, поднимавшегося снизу, как красное облако, картина медленно менялась. Если до сих пор глазам его представала неясная толпа, которая тонула во мраке, так что отчетливо были видны только ближайшие, то теперь силуэты людей выделялись на фоне бездны с предельной резкостью. К тому же этот свет, вероятно, дал о себе знать и другим, ибо он видел, что иногда кто-нибудь, перестав двигаться вместе с массой, начинал подниматься вверх и никто его не задерживал. Все отчетливее вырисовывалось гигантское огненное озеро, в которое изливалась эта масса. Он видел, как в глубине поднимаются раскаленные пузыри газа и протуберанцы огненными цветками вздымаются из пены пылающей лавы. Снизу доносились крики и стоны, и он видел судорожно сжатые руки, с проклятьем протянутые к небу, которое нависало надо всем этим неподвижно, без солнца и луны, черной сутаной, прикрывающей горящую рану. Толпа, однако, не останавливалась в оцепенении, хотя и возрастало число тех, кто уходил вверх. С закрытыми глазами люди рядом с ним и над ним ускоряли шаг, захватывали с собой нижних и уносились вниз, навстречу все более громким воплям тех, которых уже лизнули языки пламени. Тут он с ужасом увидел, как кто-то рвется наверх, мощными руками разрезая встречный поток толпы. Когда этот человек беззвучно пробегал мимо него вверх, ему показалось, что он видит обуглившиеся одежды и покрытые ожогами руки и ноги. Он был потрясен появлением и исчезновением этого человека. Он увидел нелепость своего положения и понял, что ему конец, если он ничего не предпримет. Он остановился и повернулся с внезапной решимостью. В первый миг он подумал, что будет убит чудовищной человеческой массой, вздымавшейся перед ним в бесконечность неба пирамидой голов, тел, конечностей, туловищ, но потом стал подниматься, поднялся на одну, на другую, на много ступеней. Сверху навстречу ему плыли лица, блики огня на которых походили на кровь, и несколько раз он уже был готов повернуть назад, так страшно было это зрелище, однако он продолжал подниматься все выше. Порой он замечал, как кто-то содрогался, увидев его, поворачивал и, задыхаясь, бежал рядом с ним вверх по лестнице, а потом начинал вертеться с пронзительными криками и наконец выбирал снова путь вниз. Толпы валили сверху навстречу все гуще, и часто ему приходилось прокладывать себе дорогу обеими руками, однако казалось, что отсветы огня на лицах уже не так ярки. Он пошел медленнее, и со временем человеческий поток стал редеть. Он обратил внимание и на то, что люди были одеты уже не так, как он, их платье было стариннее, чем его, и вот он уже увидел иных в одежде, которую носили в средневековье. Людей попадалось все меньше. Навстречу ему уже не валил сплошной поток. Ему показалось также, что сверху мимо него проходят те, кого он уже видел однажды, когда они поднимались, ибо на них было такое же платье, как и на нем. Вспыхнули красками первые одежды древности, римские тоги и греческие плащи. Ясно обозначились группы, разделенные уже большими расстояниями.