На самом деле история – это сплошное массовое убийство. Маленькую страну норовят захватить страны побольше. Большие страны всегда ходят войной на маленькие, а если не ходят, значит, заняты внутренними делами: гражданскими войнами или погромами.
Приносят счет, и у меня глаза лезут на лоб. Это, наверное, самый дорогой ужин из всех, что я ела в жизни. Лондонские цены – предмет извращенной гордости всех лондонцев. Да, у нас тут кошмарная грязь, непрестанная сырость и вонь, все коммунальные службы работают так, словно нас каждый день бомбят вражеские ВВС, но мы можем позволить себе здесь жить, тогда как другим это не по карману. Мы держим марку. Мы готовы покорно принять наказание. Но все же приятно бывает узнать, что запредельные цены бывают не только у нас в Лондоне. Как-то оно греет душу.
Плачу официантке отдельно, но без чаевых: она была вежливой, предупредительной и расторопной, но не более того. Есть народы, из которых получаются выдающиеся официанты, но финны к ним не относятся. Комплимент?
Мика предлагает совместный поход в сауну, но меня ну никак не прельщает перед ним раздеваться. Разговор переходит на историю сауны. Мика рассказывает про музей сауны, где есть какие-то редкие фотографии 1890 года, на которых распаренные голые бородатые мужики катаются в снегу. Зрелище совершенно нелепое и малоэстетичное – как тогда, так и теперь. Я не жалею, что приходится пропустить сауну. Все равно это слишком уж туристическое развлечение. Силья с Туомасом собираются уходить. Вслух они этого не говорят, но я вижу, что оба немного волнуются за меня – что я остаюсь с Микой наедине. Мне очень понравились Силья и Туомас. Было приятно с ними пообщаться. Меня всегда очень радует, что на свете еще встречаются здравомыслящие и культурные люди.
– А еще меня угнетает, что у меня нет ничего, кроме маленького лесочка с молоденькими деревцами, который никто не покупает, потому что цены на древесину резко упали. – Мика пытается встать, собираясь для последнего решительного броска. На меня. В прямом смысле слова.
Я его не виню. Это традиционный прием – самец набрасывается на самку. Но меня поражает Микина наглость: он видит, что он мне не нравится, он плохо одет, он надрался в корягу, до состояния полного нестояния – и все равно лезет ко мне. Сейчас он вообще ни на что не способен. Даже на то, чтобы как следует подрочить. Его нетвердый прыжок – дань традиции. Самец должен набрасываться на самку. Вот мужики и наваливаются на тебя и пытаются влезть тебе в рот языком. И женщины сами виноваты, что спускают им это с рук. Хотя, с другой стороны, если бы мы ничего не прощали своим – и чужим – мужикам, мы давно бы все вымерли, как динозавры. Мужики, я так думаю, по природе своей не способны понять, что женщину совершенно не впечатляет, когда ей задают идиотский вопрос типа: "А у тебя есть парень?", после чего начинают браво раздеваться у нее на глазах, тем более если все происходит на кухне.
– Я не знаю дороги домой, – говорит Мика, когда я выталкиваю его за дверь.
– А есть кто-то, кто знает? – вздыхаю я.
Поднимаюсь к себе, включаю телевизор и пытаюсь практиковаться в произношении тех пятидесяти слов на финском, которые я знаю, но практиковаться как следует не получается, потому что почти все программы финского телевидения идут на английском, и эти программы я уже видела. Субтитры, правда, на финском, но они предельно минимизированы, хотя слово "адвокат" мелькает достаточно часто.
Новости – тоже на финском. В чем, кстати, прелесть любых новостей? В том, что всегда можно сообразить, о чем идет речь. Даже не прибегая к помощи тех пятидесяти слов на финском, которые ты знаешь. В новостях всегда говорят об одном и том же. Например, там всегда есть раздел "Большой Босс сегодня сказал". То, что сказал Большой Босс, как правило, так или иначе подпадает под категорию "мы обязательно усовершенствуем, поднимем и наладим"… или "мы уже усовершенствовали, подняли и наладили". Потом, если это демократическая страна, приводятся критические высказывания боссов помельче, которые обязательно поливают друг друга грязью; если страна недемократическая, то критические замечания опускаются, а грязью поливают уже иностранцев или некое меньшинство, неугодное правящей партии.
В новостях всегда много сюжетов на тему политики, потому что на телевидении явный избыток политических журналистов, и еще потому, что в любой стране непременно найдется хотя бы один нехороший политик, которого все критикуют и которому уже лижет пятки пламя большого скандала. Плюс к тому сообщения о бедствиях и катастрофах. Порядок сюжетов, как правило, определяется географической удаленностью. Друзья репортера: голод, пожары и наводнения, эпидемии ежиного бешенства и заплаканные пострадавшие, которые обязательно присутствуют в кадре, потому что журналисту хочется показать себя: какой он участливый человек и как он умеет сочувствовать чужому горю, – зато телезрители у экранов чувствуют себя последними сволочами, потому что их дом еще не сгорел. Потом есть еще войны непременным участием хмурых бородачей с автоматами с магазинами в форме банана. Цены – тоже хорошая тема для новостей, потому что они либо слишком высокие, либо, наоборот, слишком низкие, то есть всегда причиняют какие-то неудобства. То же самое с иностранной валютой: курс либо слишком высокий, либо слишком низкий. Я не помню ни одного новостного сюжета про цены, в котором бы говорилось, что цены как раз такие, какие надо.
И разумеется, если в теленовостях освещают событие, о котором ты хоть что-то знаешь, сразу понятно, что весь сюжет – полная чушь. Во время последних хороших волнений в новостях показали лишь интервью с организаторами беспорядков, которые обстоятельно объяснили, что это полиция принудила их поджечь магазины и ограбить спортивный универмаг. Почему-то никто не взял интервью у владельцев разграбленного универмага и сгоревших магазинов.
И еще я никак не могу понять, почему все новостные программы – или все новостные программы, которые видела лично я – всегда идут ровно десять минут, или пятнадцать минут, или полчаса, или час независимо от того, случилось что-нибудь интересное или нет. Мне кажется, это был бы хороший и свежий ход, если бы диктор сказал, что сегодня ничего выдающегося не произошло, разве что груз белокочанной капусты остался непроданным, так что давайте посмотрим мультфильм; но нет, они будут тянуть бодягу все отведенное под программу время и рассказывать, в сущности, ни о чем. Ничто, изображающее из себя нечто.
Зачем нам вообще нужны новости? Вот в чем вопрос. Люди, которые даже не знают, кто у нас входит в состав правительства, все равно смотрят новости. Почему? Может быть, это дает им возможность составить определенное мнение по неким вопросам? Или снабжает их темами для разговоров? В конце концов каждому хочется проявить себя личностью проницательной, здравомыслящей и справедливой. Большинство граждан, отложив утреннюю газету, чувствуют себя вполне подготовленными к тому, чтобы править миром.
Откуда бы взяться чему-то, если нет ничего? И разве такое бывает, чтобы ничего не было? Или нечто – это просто замаскированное ничто? Всякую новость можно придумать, не выходя из комнаты. И докопаться до сути тоже, наверное, можно – опять же не выходя из комнаты. Меня всегда раздражали диггеры, которые заявляют, что они лезут под землю с целью обнаружения тайных устоев общества, потому что на самом деле никаких таких целей у них нет и в помине. Они ужасно гордятся собой и обзывают себя копателями, хотя ничего не копают, и лично мне они представляются неудачниками (причём в худшей их разновидности), эти богатенькие детишки, которые бесятся от безделья. Но как узнать, что с тобой не случилось чего-то подобного?
Это как звук своего собственного храпа. Знаете, наверное, загадку: "Что человек никогда не слышит?" Ну вот.
* * *
Силье с Туомасом я понравилась, это было заметно, но в то же время я видела, что их немного смущает вся эта затея. Они не совсем понимали, в чем тут прикол. Они приняли мое приглашение на ужин, но для них это было как маленькое сумасшествие – забавное приключение на отдыхе в Лондоне. "Нас пригласили на ужин к одной странной женщине, чтобы устроить хозяйке типичный финский вечер. Все было мило и славно, но как-то чудно".
Я люблю путешествовать, но путешествовать – не выходя из дома. За последние два года я побывала в Японии, Эквадоре, Иордании, Италии, Нигерии, Индонезии, Бразилии и Китае. Мне это нравится: я погружаюсь в атмосферу определенной страны, учу азы языка, читаю по теме и наблюдаю. Все, что для этого нужно, у меня есть: спутниковое телевидение и Интернет. Два-три месяца я "проникаюсь" страной, а потом принимаю гостей – которых мне подбирает Гарба – в свободной квартире внизу. Гарба заранее обставляет квартиру: отделка, мебель и все такое, – что, конечно, обходится мне недешево, но Гарба делает все по высшему разряду. Он вообще мог бы так не напрягаться.
* * *
Я не люблю говорить людям "нет". Если меня куда-нибудь приглашают, я всегда соглашаюсь. Во-первых, всегда существует возможность, что у человека, который тебя пригласил, вдруг изменятся планы и встречу придется перенести или вообще отменить. Потом, уже ближе к делу, можно сказаться больной или сказать, что у тебя сейчас много работы и предложить такой вариант: ты приготовишь чего-нибудь вкусное, а люди придут к тебе в гости. Люди, как правило, не приходят. Потому что они жутко заняты. Сейчас все кругом заняты. Вы часто встречаетесь со своими лучшими друзьями? Я имею в виду, если вам не восемнадцать и если друзья не живут в том же подъезде. Потому что такой у нас образ жизни. Мы, жители больших городов, забиваемся в свои норки и сидим там почти безвылазно, хотя, может быть, я забилась уж как-то совсем глубоко.
И что характерно, никто этого не заметил. На самом деле меня не особенно тянет постоянно общаться с друзьями-приятелями, но тут есть один грустный момент – не неприятный, а именно грустный: если ты не выходишь "в люди", люди тебя забывают. Чтобы знакомые о тебе помнили, они должны тебя видеть. Меня куда-то еще приглашают, но редко. А скоро вообще перестанут куда-либо приглашать. Но я не затворница, вовсе нет. Мне, как и всякому, нужно общение. Я потому и затеяла эти свои путешествия.
Считается, что безвылазно сидеть дома – вредно для здоровья. Надо, мол, выходить в люди. И еще надо гулять и дышать свежим воздухом. В какой-то степени это верно. Но сейчас все, за что ни возьмись, – вредно для здоровья. Жить тоже вредно, от этого умирают. Про свежий воздух я лучше вообще промолчу. Но что значит "выходить в люди"? Наблюдать за ежедневным абсурдом, от которого происходит полное оцепенение сознания, и ты себя чувствуешь, как рождественская индейка, нафаршированная всяким бредом: повседневная суета засоряет и затуманивает мозги, так что в конце концов они просто отказываются работать.
* * *
Эта тетка со свадебным тортом меня и добила. Я как раз шла к метро и вдруг увидела тетку, которая, ковыляла навстречу и несла в руках огромный, трехъярусный свадебный торт. Я замерла в замешательстве и растерянно огляделась по сторонам. Я точно знала, что поблизости нет ни одной кондитерской, и я не увидела ни одной припаркованной машины или подъезда жилого дома, куда эта тетка могла бы нести свой торт; как бы нелепо это ни звучало, но она, кажется, просто его "выгуливала", причем тортик был явно не самый легкий – если судить по тому, как владелица торта пошатывалась на ходу. Прямо уличный театр абсурда. Но вы слушайте дальше: когда мы с ней поравнялись, она вдруг ни с того ни с сего пнула меня ногой в живот. Было больно. Очень больно. Я схватилась за живот, скрючившись от боли. А тетка с тортом пошли себе дальше. Как ни в. чем небывало.
С тех пор я стараюсь вообще не выходить на улицу. Конечно, причина не в тетке с тортом. Но эта тетка стала последней каплей. Жирной точкой в конце длинного, малоприятного предложения. Я давно уже замечала, что всегда возвращаюсь домой в настроении совершенно убитом. В лучшем случае прихожу вся измотанная и усталая, но чаще – злая как черт. В Лондоне ничего не работает, и на каждом шагу к тебе лезут какие-то мерзкие типы: клянчат денег или хотят познакомиться на предмет беспорядочных половых связей. Конечно, у нас еще тот райончик, но и в целом по городу обстановка не лучше. Я где-то читала, что когда-то у нас в Лондоне все делалось для удобства богатых и состоятельных горожан. Теперь же, похоже, здесь все делается для удобства бомжей, попрошаек, психов, пьяниц и отмороженных малолетних преступников. За то время, что я здесь живу, я стала настоящим экспертом по всем уловкам городской нищенствующей братии.
"Лишней мелочи не найдется?" – относится к самым распространенным приемам. При этом ты должен быть или очень настойчивым и упорным, или изображать крайнюю степень отчаяния из серии "хоть в петлю лезь", так чтобы одним своим видом пробуждать жалость в очерствевших сердцах людей. Реквизит строго желателен: либо одеяло, в которое следует завернуться (хотя в августе это смотрится по-идиотски), либо шелудивая собачка преклонных лет на поводке, в идеале – и то, и другое.
Разумеется, у большинства лондонцев выработан стойкий иммунитет к уличным нищим. Так что здоровому и цветущему двадцатилетнему раздолбаю приходится изрядно потрудиться, чтобы набрать денег на очередную дозу. Мастера своего дела знают, в чем главный секрет: надо смотреть человеку в глаза и попробовать установить хоть какой-то контакт.
Например: к вам подходит на улице человек и очень вежливо спрашивает, как можно отсюда добраться до Туикнема. Если нас спрашивают, как куда-то пройти, обычно мы отвечаем. А если не знаем дороги, то говорим, что не знаем. Но стоит ответить – и всё. Ты попался. Тебе придется выслушать трогательную историю о том, как этот "а как мне добраться до Туикнема" только сегодня утром вышел из тюрьмы (кстати, вид у него вполне соответствующий), и ему надо срочно попасть в Туикнем, чтобы повидать новорожденного сыночка, вот только ему не хватает денег на билет на автобус, и если бы кто-нибудь добрый и щедрый ему помог… в общем, вы поняли. Лучший способ борьбы – проявить искренний интерес: "А в Туинкеме теперь есть роддом?" или "А вы не видели тут поблизости полисмена?"
"Я не грабитель". Обычно эти слова можно услышать от здоровенных громил, когда ты идешь одна поздно вечером по плохо освещенному переулку. Подтекст такой: он мог бы избить тебя до полусмерти и забрать твои деньги, не спрашивая разрешения, но поскольку он все-таки сдерживает свой природный порыв, ты должна его чем-то отблагодарить. Например, проявить понимание и щедрость. "Я очень стараюсь быть честным, законопослушным гражданином, а вы уж меня поддержите в моих стараниях".
"Я инвалид, и мне нечем платить за лечение". А если у попрошайки тяжелая ломка и он уже по-настоящему загибается без своего героина, тогда эта незамысловатая фраза приобретает размеры поистине эпохальные типа: "Я инвалид, и ухаживаю за отцом-инвалидом, и мне надо срочно навестить в больнице сестру, которая тоже инвалид и воспитывает двух детей-инвалидов, у которых назначена операция как раз на их день рождения".
"Я только что отдал все деньги другу, который в них остро нуждался, но так получилось, что деньги понадобились мне срочно, а друг не может сейчас их отдать; вы не могли бы дать мне взаймы сколько сможете?" Сейчас такое встречается редко, а было время, когда слова "дать взаймы" употреблялись гораздо чаще, чем просто "дать". Иногда я давала. Если в кошельке была мелочь. И эту мелочь, как правило, принимали с гадливым презрением. "И это всё?" – ясно читалось на лицах обиженных попрошаек. Раньше все блага жизни были исключительно для аристократов, которые искренне полагали, что мир существует только для их удовольствия, но теперь все поменялось: теперь уже всякая шваль из низов непоколебимо уверена, что все им чего-то должны. И еще я заметила одну любопытную вещь: тот, кто громче всех просит о помощи, сам никогда не поможет другим. Вот такая вот странная закономерность.
Но моя любимая фраза, на которую, честно сказать, я по первости даже купилась, это: "Мне не нужны деньги". Это вообще непревзойденный шедевр. Человек, который это придумал, был гением. Вот представьте себе: вы подходите к человеку на улице и говорите ему то, что он меньше всего ожидает услышать. "Мне не нужны деньги, мне нужно хоть с кем-нибудь поговорить, просто поговорить". Женщина, что подвалила ко мне с этим вступлением, выглядела ужасно. Дешевая уличная проститутка, на последней стадии героиновой зависимости. Она рассказала мне со слезами в голосе, что сегодня у нее день рождения, а ее ограбили и избили (она показала мне следы побоев, подозрительно похожие на загноившиеся блошиные укусы) по дороге в больницу в Сиренсестере, где лежит ее мама (как-то далековато отсюда: миль сто, не меньше). "Вы не можете мне помочь?" – спросила она, не нарушая при этом слова, что просить денег она не будет. Помощь ведь тоже бывает разная: например, я могла бы отвезти ее в Сиренсестер на своей машине.
Случай с теткой со свадебным тортом показался мне очень серьезным именно потому, что это была тетка с тортом, а не какой-то скинхед с питбулем на поводке. Уж если нельзя доверять тетеньке с тортом, значит, нельзя доверять вообще никому.
* * *
В следующий раз, когда мне нужно было куда-то ехать, я только-только спустилась в метро, и на меня вдруг навалилась такая усталость… Ноги стали как ватные, глаза слипались. Я вошла в поезд и поняла, что у меня просто не хватит сил, чтобы доехать до центра, не говоря уж о том, чтобы вернуться обратно. Меня мутило от слабости. Я чуть не грохнулась в обморок. В общем, я быстренько выскочила из поезда, пока двери не закрылись, и кое-как доползла до дома. Эта получасовая прогулка выжала из меня все силы. Я решила, что с меня хватит. Я никогда больше не выйду из дома.
Собственно, а зачем мне куда-то ходить? Работаю я дома. Почти вся моя жизнь проходит за компом, в широкополосной сети. А все, что нужно для жизни в Лондоне можно купить с доставкой на дом. И хотя большинство курьеров по три часа ищут мой дом – потому что лишь считанные единицы способны сообразить, что дом № 55 располагается чаще всего между домами № 53 и № 57, – заказать можно все: от продуктов питания до заграничных товаров. С доставкой на дом. Мне не нужно выходить в мир, пусть мир приходит ко мне.
Меня не пугает такая жизнь. Меня пугает другое: конец маленьких радостей, Я по-прежнему нахожу удовольствие во вкусной еде и хорошей музыке, в новых туфлях и приятной беседе. Но я боюсь, что когда-нибудь у меня пропадет все желание вкусно есть и приятно общаться, как пропало желание выходить из дома. И тогда у меня не останется уже ничего, чем можно отгородиться от страха.