3
Затемно поднимался он с досок в холодной келье – зуб на зуб его не попадал. Покрывался в той келье пол инеем – он же молился Богу, благодарствуя за милость. Кормили его впроголодь – то вареною пресной рыбой, то кашей без соли и масла, и давали сухари подгнившие, и воду вместо чая – он принимал все с радостью и благодарил Бога.
Старец заставлял его повторять по многу раз молитвы, затем посылал мыть и чистить свою келенку, а затем бежал послушник во двор к колодцу за водой в кельи братии. Брал его старец с собой на заутреню. И следил строго за тем, как кладет крест малой, как повторяет поклоны, как монахам голоском своим подтягивает.
После трапезы мыл миски юный послушник вместе с другими мальчишками-служками. Пытались они ущипнуть и ударить его и часто над ним смеялись. Раз незаметно толкнули его, когда раздавал он монахам хлебцы, – упал и рассыпал хлебцы. Заметив озорство, строго спросил пономарь:
– Кто толкнул тебя?
– Попутал лукавый, сам полетел, – отвечал, смиренно кланяясь.
Служки как могли издевались над безответным товарищем. Не жалели его и старшие на всяких работах – в конюшне и во дворе. Когда падал он от усталости, говаривал монах, приставленный к нему самим старцем:
– Ничего! Встанешь с Божией помощью!
И никто не слышал от малого за все то время ни стона, ни жалобы. За любую работу он брался незамедлительно, не надо было его подгонять и подталкивать. За это и возненавидели его молодые служки. Попали однажды ему в лицо осколком льда. Он стер кровь и прошел мимо, поклонившись обидчикам. Выбили ему оконное стекло в келенке, снег падал на постель – он не роптал и молился.
4
Жарким и засушливым летом повелел старец мальчишкам поливать огород.
Стоило удалиться старцу, поспешили лентяи в тень. Один лишь новый послушник работал, не замечая насмешек и упреков товарищей. Они же поносили его бранными словами:
– Из-за тебя, смирненький, дерут нас как сидоровых коз! Из-за тебя, убогий, гоняют с утра до ночи. Когда же ты надорвешься, не выдюжишь? И принесло тебя на нашу голову! Никогда еще не встречали мы такого блажного.
Он молчал, сгибаясь от тяжести ведер. В конце лета загрохотала вдали гроза. Туча приближалась к монастырским угодьям. Молчаливому сказали:
– Бросай свои ведра, святоша! Погляди на небо, или вовсе лишился ты ума? Так тебе и поверим, что трудишься во имя Господа! Не иначе, под нас подкапываешь. Не иначе, стремишься занять тепленькое местечко, понравиться самому настоятелю.
Он словно и не слышал. Они махнули рукой на блажного и беспечно купались. Увидев приближающегося наставника, подбежали к старцу, показывая на небо. Тот же сказал, словно не слыша грома:
– Отчего меня ослушались? Надобно поливать, как и прежде!
Пожали они плечами и, как только монах ушел, бросили ведра: "Совсем рехнулся старец! Где это видано – поливать в дождь огороды?" И побежали под навес. Когда хлынул дождь, продолжал лишь один блажной поливать, как наказывал старый монах.
Когда дождь кончился, оглянувшись, увидел послушник старца. Пристыженные служки стояли рядом с монахом, не смея вымолвить ни слова в оправдание. Он же им кротко сказал:
– Правы вы. Стоит ли поливать землю, когда сам Господь взялся за дело? Нет, люди разумные в дождь не работают. Бегите в свои кельи.
И отпустил служек. Они за спиной старца смеялись над блажным и показывали ему языки.
Подойдя к оставшемуся, старец спросил:
– Не злость в тебе под смирением? Не гордыня, не хитрость, готовая показать жало?
Стоял послушник весь мокрый, вода еще стекала по нему – увидал монах в юных глазах радость.
И спросил:
– Не чувствуешь ли озноба в своем теле? Не застыл ты, исполняя мое повеление?
Отвечал Алеша:
– Не холод, не озноб, но огонь горит во мне!
Монах же сказал:
– Молчи, молчи другим об огне! Великая то тайна.
5
Кто-то из братии, видя, как старец одного лишь ученика не милует, а с остальными добр и ласков, спросил:
– Отчего не приласкаешь сироту, не пригреешь теплым словом? Разве то по-Божьему – всем прощать провинности, а его одного лишать и ласки, и доброго слова? Кто, как не ты, способен говорить утешающие слова, кто, как не ты, может ободрить и окрылить любого? Знаем, велик в тебе дар пастыря. Но его словно лишаешься, когда подходишь к послушнику. С ним обходишься, как с нелюбимым пасынком.
Засмеявшись, старец ответил:
– Добрый и честный брат мой! Певца, чей голос с рождения сладостен и прозрачен, кому Господь дал великую силу, не учат петь. Сам Бог вложил песни в уста его. Не учат летать пташку лесную, сама знает она, как ей трепыхаться, радостно напевая, над грешной землей. Что скажешь сказочнику, знающему наперечет тысячи сказок, – какую былину можно спеть ему, брат мой? Какую присказку молвить?
Добавил старец:
– Истинно, быть ему таким праведником, какого я еще не встречал в своей жизни. До самой глубокой глубины чист сей послушник и предан Господу!
6
Еще один монах спросил старца с некоторой обидой за себя и других:
– Откуда такое у потаскушкина сына? Тот отвечал:
– Разве сам не знаешь? Монах поклонился наставнику и больше его не спрашивал.
Пришло время – старец благословил любимого ученика. Остригли послушника, и стал он монахом.
7
А царевич сидел взаперти в покоях, обитых всякими мягкими тканями, – и не оставалось в дворцовых залах ни одного колющего и режущего предмета. Даже охрана, заступая на караул, оставляла в казармах штыки и сабли – лишь бы царевич не поранился.
Он же часто сидел возле открытых окон – точно больной птенец. Проезжали мимо царского дворца юнкера с барышнями, звенели юные голоски тех барышень, раздавался их смех, подобный колокольчикам. Торопились их веселые кавалеры в трактиры, рестораны – разбросать быстрее свои деньги на вино с закуской, на корзины цветов для своих невест.
И воскликнул царевич:
– Хочу, хочу к тем юнкерам, офицерам, желаю мчаться с ними в трактиры, погоняя коней!
Он страдал, оставшись.
Случились у дворца монахи, пели они слаженными голосами. Не поднимая голов, смиренно шли мимо дворцовых оград, мимо стражи и славили Господа, призывая воспарить в Горние миры. Царевич встрепенулся на ту песню и воскликнул:
– Ушел бы я вместе с монахами! Так сладостно за монастырскими стенами жить в светлой келье и славить Бога. Слышать лишь птиц да монастырский колокол.
И не находил себе места наследник российского трона.
Глава IV
1
А плут расстелил на трактирном полу медвежью шкуру и споро над ней орудовал, вспоминая со смехом беднягу скорняка. Вскоре было готово медвежье одеяние. Созвал он верного Телю и заставил залезть в шкуру – так дурачок сделался заправским медведем. Алешка остался доволен работой.
Вновь он взялся за ножницы, иголки и нитки – сшил полотнище и укрепил на шестах. К тому балагану присовокупил вскоре козью морду и нескольких кукол в колпаках и мундирах. И особо сготовил препохабнейшего Петрушку.
И, Телю позвав за собой, отправился в путь. Так говаривал дурачку:
– Пойдем, поспешим, Теля! Разве не отыщем себе приюта, когда засвистит ветер, не найдем печь, когда снег засыпет поля и завоют по дорогам волки? Разве не впустит нас погреться смазливая бабенка? Язык мой – гадюка опасная – крепко кусает мой язычок. Но когда надо, подобен он меду, сладоточив, а что еще нужно девкам да бабам?.. Ты же будешь не только медведем. Любят у нас слушать юродивых, а уж я истолкую им твои бредни. Поспешим же скорее! Отец плачет о моем будущем и видит меня в остроге – но разве посадят меня в острог? Самих купцов обводил я, словно малых ребят!
Была уже осень, молчали поля, и шепталась в перелесках листва, готовая упасть. Затрубили вдали охотничьи рожки. И сказал Алешка:
– Не они ли нас кличут к веселым огням кабацким? Спешим, спешим, Теля!
Той же ночью увели они из одной деревни старого мерина и, погрузив мешок на конягу, тянули за собой. Покорно брел Сивка. Когда же взошли на горочку и увидали перед собой город, закричал плут, приплясывая от радости:
– Ах, смотри, верный мой дурень! Сколько кабаков на Руси, сколько нумеров да карточных домов. Сколько блудливых девок ждут нас не дождутся! А уж простаков здесь и вовсе великое множество. Не иначе, живем мы в Веселии!
2
Проходя мимо церкви, плут заметил:
– Не заглянуть ли туда, откуда меня всегда прочь тянуло, как черта от ладана? Коли уж на базарных площадях толкутся олухи, то здесь-то их уже и вовсе немерено! Разве попы без дураков обходятся?
Зашел – там было много молящихся. И взялся громко молиться Георгию Победоносцу, приговаривая:
– Святой Егорий, за победу над змием высоко чту тебя, изволь принять от меня свечку!
И выставил перед иконой. Но тут же продолжил, обратясь к поверженному змею:
– Тебе также ставлю, идолище поганое.
И взялся с самым озабоченным видом вторую свечку прилаживать. Бабы в той церкви возмутились и приступили к богохульнику. Алешка, не смутившись, рассказывал:
– Открою вам правду. Ставил я всегда одну лишь свечу – Егорию Победоносцу, а на змия плевал и говорил такие слова: "Чтоб вовсе исчезнуть тебе, аспид! Чтоб отвалилось гнусное жало твое и хвост твой, чтоб коростою покрылось все тело – мучиться бы тебе вечность, распроклятый ты гад". И так усердно молился, что однажды во сне явился он мне сам, как есть, с ужасной пастью и выкаченными глазами, и пригрозил: "Ах, вот как ты меня поливаешь? Погоди, ужо будет тебе на том свете!" Испугался я, а ну-ка встретит меня там да все припомнит?
Бабы, услышав такое, ахнули – многие из них так же проклинали нечистого. И, позабыв о странном богомольце, кинулись ставить и змию свечи. Священник тем временем, выйдя к ним и услышав подобные молитвы, ужаснулся. Обругал он глупых прихожанок, подбежал к Алешке-плуту – тот с самым серьезным видом бил поклоны.
– Прочь отсюда! Не смущай паству, вон я дьячка позову.
Плут убрался, напевая, оставив прихожанок в большом смущении.
3
Морочил Алешка ротозеев кривляньями да частушками. Одевал он Телю в медвежью шкуру и пускал по кругу с шапкой – сам же терзал гармонику.
И раскидывал балаган, выставляя кукол: кривлялся Петрушка, в тряпичных его лапах всегда оказывалась дубинка, которой крушил он тряпичных попа с цыганом.
Кукольник трудился до хрипоты.
– Петр Иванович! – вопрошал Петрушку. – Откуда гроши берете на свое житье-бытье?
Отвечал похабник:
– Тебе разве не видать кошели на ногах возле балагана?
– А как живешь-поживаешь, денежки пропиваешь?
– Живу – не тужу, по свету хожу. Иду – вижу кабак, калачом покрыт, пирогом заперт, я-то смел – пирог весь съел, вином запил, окосел, да и закосолапил…
Алешка прибавлял, показываясь почтенной публике:
– Точно, живем мы богато, двор-то у нас кольцом, три жердины с концом, три кола забито, три хворостины завито, небом накрыто, а светом обгорожено!
Старый мерин мотал башкой, подтверждая слова Петрушкины.
Так вертелся плут на морозе, и скакали куклы в его руках – и чем сильнее подмораживало, тем больнее била по кукольным бокам Петрушкина дубинка.
Подсчитывая денежки, веселел розовощекий пройдоха:
– Ждет нас теплый угол, Теля, да горячие щи со свининой, да жареный гусь с яблоками. Достанется нашему Сивке овса! Не ждал, не ведал, что столько нам приволья на Руси кабацкой. Что дальше-то будет, если столько уже карасей набилось в наши сети? Неужто живем мы в стране Веселии?!
4
На постоялом дворе в рождественские морозы уплетали они с Телей овсяную кашу, заливая ее конопляным маслом, поглощали блины с икрою. Прислуживала им смазливая хозяйская дочка.
Насытившись, запел во все горло Алешка:
– Ах, топы, топы, топы
К нам приехали попы.
Завели кобылу в лес,
Первым батюшка полез.
Теля, облизав деревянные ложки, рассыпался дробью по коленам. Дочка хозяйская их терпела, терпела, да, не выдержав, спела:
– Пели, пели петухи,
Да запели курицы.
Не пора ли уметаться
Вам, ребята, с улицы?
Алешка продолжал, ухом не поведя:
– Парень, милка, я удалый,
Вьются, вьются кудряша,
Лишь глаза мои косые,
Да не слышу ни шиша!
Девка, смеясь, ответила:
– Я тебе покажу косые глаза!
И треснула его по спине половником, на что парень, вывернувшись, попытался ее обнять да крепко прижал к себе, несмотря на то, что отбивалась она весьма усердно.
– Трещит, трещит морозец за окнами, и выкатились звездочки, сияют они, точно твои глазки, разлюбезная хозяюшка. Куда же хочешь спровадить нас от тепла своего, с которым поспорит любая печь? Ах, какие у тебя две грудки-подушечки – так и проспал бы на них, мягких и теплых, всю ночку!..
Дочка хозяйская сказала:
– Нет сладу с вами. Погляди-ка, растаращил свои глаза, масленые, точно блины!..
И хоть вырвалась из загребущих Алешкиных рук, но смеялась, довольная.
Сладко спалось ему в ту ночь на девичьих подушках.
5
Молодой монах попросился у старца:
– Дозволь мне, отче, походить по Руси, подивиться на храмы, помолиться в обителях, побывать в святых местах. Ибо разве не рожден я народом, которому сама Божья Матерь есть заступница? Хочу поглядеть, как народ-Богоносец Христу поклоняется, услышать, как славит Владычицу!
Старец отпустил его. Взял тогда уходящий котомку, взял в руки посох, поклонился наставнику. Помолившись, тотчас отправился. Его отговаривали:
– Куда ты? Уже поздняя осень, пропадешь от холода!
Монах отвечал:
– Огонь Божий согреет меня! И пошел по лесам, по проселочкам. Услышал он вдали охотничьи рожки и молвил:
– Не голоса ли ангельские призывают меня? Не звуки ли это самих хоров небесных?
Славно заливались рожки в осеннем воздухе, прозрачном и звонком. И поспешил монах далее. Поднялся он на одну гору и увидел город, услышал колокольный звон. Так вскричал в радости молодой монах:
– Поистине, вижу я Святую Русь! Сколько храмов, церквей стоят по ней – не страна ли Божия передо мною? Золотятся купола ее – и где бы я ни был, всюду слышу – колокола славят Господа!
6
Проходил молодой монах мимо придорожного трактира.
Увидев калику, кабацкие завсегдатаи окликнули его:
– Не побрезгуешь отведать с нами ужина? Накормим тебя, ибо видим по выпирающим ребрам – не часто ты встречаешься с ужинами! Хочешь, нальем и винца?
Насильно схватили монаха и повели в трактир. Там поставили перед ним всякие кушанья и говорили:
– Ешь, пей за наше здоровье. Он, ни к чему не притронувшись, взял только ломоть хлеба. Сказали ему:
– Сейчас нет поста! Отчего же не порадовать себя гусятинкой да жареной куропаткой? Отчего не усладить себя свининой, запивая ее пивом? Все за тебя заплатим – видим, что ты проголодался и идешь издалека, коли так прохудились твои сапоги. Неужели не хочешь и сладостей – когда еще поешь такого?!
Монах сказал на это:
– Привык я к скудной пище, к скромной еде. Раз поддавшись слабости своего живота, не поддамся ли в другой и третий? А вслед за тем и пожалует леность – за нею и сон духовный! Трудно взбираться к Горнему миру, легко вниз побежать. Отвернусь от еды манящей – не она ли есть начало падения? Ибо разве не суть твари Божией, чтоб преодолевать и помнить всегда об Отце нашем Небесном? Есть Господь!
Тогда сказали ему:
– Может быть, выпьешь? Вино возвеселит твой дух, ибо ничто не веселит дух так, как оно! Посмотри – мы пьем и счастливы. Вот херес, а вот и водочка. Не желаешь хересу? Есть у нас сладкая мадера!
И ели, и пили. Монах сказал:
– Дайте воды. Буду пить воду. Одна красивая бабенка сказала, засмотревшись на него и вздыхая на его молодость:
– От переполненного живота появляется тяжесть. Можно угореть от еды. От вина же – дурь и немощь! Но я обещаю тебе вознесение истинное к Горнему миру и райские забавы. Многие бегут за мной лишь затем, чтоб от земли оторваться и вознестись на небеса, и признаются, что ни отчего более не испытывали блаженства столь неземного. Не хочешь ли попробовать? Даю тебе слово, монашек, – появятся и у тебя ангельские крылья, в самих облаках искупаешься и испытаешь блаженство! Не нужно молитв и постов – ступай лишь за мною!
Монаха подталкивали:
– Иди с нею. Истинно, испытаешь ли ты когда-нибудь от постов и молитв то, что подарит тебе та девка?
Монах ответил:
– Речь ее лжива. Никто так не повяжет, как она. Никто так не сможет обрезать крылья истинные! Она есть то, что не дает воспарить человеку! Горе тому, кто поверит ей, не в небеса он вознесется, а упадет в пропасть, и ни за что будет ему не выбраться. Чем слаще обещает она свет небесный, тем более тьма укутает того, кто ей поверил! Закует в цепи на самом дне и ни за что уже не выпустит. Вот какой это полет – в бездонную яму!
Гуляки, услышав такой ответ, захохотали над девицей.
И принялись целовать подружек. Девица, которая звала за собой монаха, все вздыхала.
Но сказал он:
– Есть Господь! Огонь жжет меня! И пил воду, и ел хлеб.