"Светляк вырабатывает свет, не используя тепла". Такую глупость написал я однажды. "Обратите внимание. Если понять, как он это делает, то возможно создание нового источника света". Но, конечно, он был прав, вряд ли можно проводить подобные исследования в номере седьмом. Продолжая улыбаться, Иокас внимательно следил за мной.
- Управляемый детонатор, - сказал он, - эксперименты в йодной и содовой ванне - как бы вы осуществили всё это?
Внезапно во мне вспыхнуло, стиснуло горло неудержимое желание сделать объектом экспериментов Вселенную, попытаться воздействовать на её поведение. Я залпом допил вино и, захваченный своими мыслями, сидел, невидяще глядя сквозь него. О Боже! Ведь существовала опасность, что они могли у меня за спиной подкинуть мои безумные идеи кому-то ещё, что другие таланты, располагающие большими возможностями, могли обскакать меня. Мне стыдно за эту мою мысль, но она у меня была! Чистая наука! При чём тут животное?
- А ещё то место, где вы спрашиваете, почему летучая мышь может ориентироваться в темноте, а слепой человек не может даже при свете. Что скажете?
- Помолчите, - оборвал я его. - Я думаю.
Я думал, я бешено думал о Бенедикте, разрываемый противоречивыми сомнениями.
- Не думаю, что отношения с Бенедиктой должны как-то повлиять на ваше решение, - мягко сказал он. Он опять читал мои мысли. Но тут он был не прав; она витала над всеми этими абстракциями и неопределённостью, как призрак, как ignis fatuus. Это продолговатое лицо кобры, казалось, символизировало всё то, что представляло собой это громадное объединение талантов. Я глядел в глаза славе и богатству, и эти глаза, в придачу к иным сокровищам, обещали ещё и любовь.
- Да, - выдавил я наконец, удивившись, как хрипло прозвучал мой голос. - Да, я глупец. Я должен подписать.
Оглядываясь назад, я поражаюсь тем временам, тем событиям; то есть поражаюсь сейчас, после того как всё пошло прахом, тот период болезней и непонимания, период яростных обоюдных упрёков, ссор, бесконечно повторявшихся в разных вариациях. Однажды, когда она опасно балансировала на краю логики, я услышал даже такое:
- По-настоящему я тебя любила, только когда думала, что ты хочешь быть независимым от фирмы. Это обещало свободу и мне. Но потом я увидела, что ты такой же, как все.
Разозлённый, я закричал в ответ:
- Но это ты заставила меня подписать контракты. Этого ты добивалась, помнишь?
Она свирепо кивнула:
- Да. Я была вынуждена. Но ты мог бы настоять на своём, и это всё изменило бы. Для нас обоих.
- Тогда почему, зная всё это, ты так хотела ребёнка? В этом не было необходимости, разве не так?
- Тому несколько причин. Частично потому, что так сказал Джулиан, и Нэш тоже, а ещё потому, что это могло помочь мне выздороветь. Другая причина: наследник, преемственность.
Потом я. Вопреки всем выкидышам, я должна была родить. Больше всего на свете я хотела своего Мерлина, принадлежащего только мне одной. - Она замолчала и оглянулась, словно искала, откуда идёт слабый звук, слышимый лишь её внутреннему слуху. - Понимаешь, - добавила она тускло, - я не знаю никого, кто видел бы моего отца воочию, хотя все когда-нибудь да видели Джулиана. Потом фирма - о, Феликс, Бенедикта всего лишь жёнщина, она всегда старается быть справедливой. - Она чуть не рыдала.
- Ты говоришь о себе так, словно ты товар.
- Так и есть. Так и есть. - Это было её tu quoque! Позже, когда я говорил ей о любви, она могла ответить с яростным негодованием: "Но любовь не рецепт, это реальность". Как будто, принося себя в жертву ради неё в любом ином обличье, я обманул её. Женщина!
Но всё это было ещё в будущем, а пока Иокас подошёл ко мне на пристани медленной неровной походкой и сказал:
- Ты вернёшься в Афины и будешь ждать. - В его голосе слышалось радостное облегчение. Он дружески обнял меня и добавил: - Бенедикта очень скоро приедет к тебе. Она может стать для тебя ключом ко всему. Сакрапант уточнит все детали договора. Я собираюсь на недельку на острова. Феликс!
- Да, Иокас?
- Ты будешь очень счастлив.
Но я ещё был озадачен и потрясён своим решением. Сакрапант смотрел на меня с грустной нежностью; казалось, он тоже знает, хотя ему не говорили, что я согласился подписать договор, но из тактичности молчал. Ревущий катер понёсся по опаловому морю к смутному горизонту, где лежал полусонный город, встроенный во время, как в болота, - восточная Венеция, проспавшая свою жизнь.
Вайбарт, как обычно, сидел за письменным столом, только на сей раз не работал, а выдувал птичье яйцо, чтобы добавить к своей коллекции. Проткнул голубую скорлупу иглой с обоих концов и сосредоточенно дул в одно из крохотных отверстий; из противоположного постепенно выдавливался желток, который наконец шлёпнулся в корзину для бумаг.
- Ну вот, - удовлетворённо сказал он, кладя скорлупку в бархатную лунку среди других таких же. Благоговейно закрыл шкатулку и, сплетя пальцы, посмотрел на меня. Мои контракты лежали на углу стола среди других бумаг. Не говоря ни слова, я взял ручку из мраморной подставки и поставил подпись везде, где было нужно.
- Так, - сказал он добродушно. - Этого следовало ожидать. Слава и богатство, приятель, и всего-то надо поставить подпись. Везёт же некоторым.
Я сел, глядя перед собой, всё ещё не уверенный, правильно ли я сделал, и ужасно расстроенный. Должно быть, он каким-то образом почувствовал это (несмотря на легкомысленный вид, он был проницательный молодой человек), потому что в его голосе зазвучало сочувствие; он налил мне стаканчик крепкого, и это было очень кстати, или казалось, что кстати. Хотя почему?
Я словно слышал голос Сакрапанта: "Замечательная фирма, мистер Чарлок, сэр. Когда я не мог найти врача для жены, фирма мне помогла".
Пронзительно зазвонил телефон.
- Тебя, - протянул мне трубку Вайбарт. Сквозь потрескивание на линии я узнал голос Иокаса:
- Феликс, забыл тебе сказать. У меня есть сообщение твоему другу в Афинах, Кёпгену. Он ведь твой друг?
- Да. Не знал, что вы с ним знакомы.
- Лично - нет. Но когда увидишь его, передай, что мы установили, где находится икона, за которой он охотится. Передашь?
- Икона?
- Да. Мы знаем, в каком она монастыре.
- Постараюсь не забыть.
- Большое спасибо, Феликс.
Я набрал в грудь воздуху и сказал:
- Иокас, я только что подписал все договоры о сотрудничестве.
- Я знал, что ты подпишешь. Чувствовал. Был уверен.
Вайбарт отхлёбывал из стакана и смотрел на меня.
- Думаю, - сказал он, - тебе надо взбодриться. Хочу пригласить тебя пообедать со мной. Услышишь все детали моей литературной карьеры. Я делаю успехи. Кстати, я нашёл отличный французский кабачок. Тебе известно, что французы едят всё что ни попадя? Если бы с неба посыпались ноги мертвецов, они бы не задумываясь стали каннибалами. Больше того, радовались бы вдвойне, потому что всё это на дармовщинку. Пойдёшь?
- Хорошо. Но прежде надо отнести бумаги в фирму и получить какие-то деньги.
Что я и сделал, отправившись пешком по грязным, запруженным народом улицам. Мистер Сакрапант ждал меня - но с каким печальным и сочувственным лицом, прямо-таки подручный гробовщика. Он взял у меня бумаги и выдал чек на сумму, показавшуюся фантастической, который я похолодевшими пальцами сунул в свой тощий бумажник.
- Наверняка вы вернётесь обратно в Афины, - сказал он. - Я сохраню в сердце память о нашей совместной работе, мистер Чарлок.
- Благодарю вас. Уеду, полагаю, через день-два. - На самом же деле мне не хотелось покидать город, не повидавшись с Бенедиктой, - хотя вряд ли у меня была такая возможность. Может, стоит послать ей записку? Как знать, не поможет ли простое известие, что я ещё здесь, в Полисе… - Думаю, я поживу здесь ещё неделю, - сказал я ему. - В Пере, как обычно.
Бездеятельная любовь всё равно что злокачественная опухоль! Мне вдруг показалось, что хмурый дымный город населён призраками. Я ещё не мог прийти в себя оттого, что в одно мгновение освободился от всех тех мелких забот, которые грузом висят над обычными людьми: безденежье, поиски работы и так далее. Странным было и то, что любой на моём месте чувствовал бы восторг, ликование. Я же не чувствовал ничего. Я взял экипаж и вернулся в свою мерзкую гостиницу, сообщил, что остаюсь ещё на несколько дней, и велел накрыть столик в саду. К сожалению, вокруг не было ни одного знакомого лица. Я был бы благодарен Вайбарту, если бы он помог скрасить мне ожидание. Ожидание! Но допустим, Бенедикта не придёт? Ну да, Цюрих.
В сумерках за мной зашёл Вайбарт, и мы отправились через весь город в харчевню, которую он недавно обнаружил. Его жена должна была присоединиться к нам позже. Как обычно, он был озабочен своей воображаемой литературной карьерой, которую всё никак не мог начать, и потому ругал себя нещадно. Он решил поступить вопреки обычному порядку и первым делом написать рецензии на свои ещё неопубликованные произведения.
- Почему бы не начать сразу с некрологов? - предложил я. - В них всегда даются самые хвалебные оценки писателям. Единственная радость от смерти, что никто не может сказать плохого слова у тебя за спиной.
- Мне это не приходило в голову, - сказал Вайбарт, повязывая шею салфеткой, как другие повязывают шарфом. - К тому же, пожалуй, уже слишком поздно. На этой неделе выходит мой роман "Спаржевое дерево". ("Роман, которому присуща невероятная лёгкость письма".) Отзывы будут самые разные. Я утешаюсь тем, что говорю себе: зависть самоуверенных ослов - это лучший комплимент литературным достоинствам твоей книги. Впрочем, я уже составил график продаж. Что ты думаешь о тридцати тысячах в первую неделю? По скользящей шкале это должно составить чистую тысячу, верно?
- Вдвое меньше и то будет слишком хорошо, - сказала его жена со смирением человека, которому приходится жить с одержимым. Она была красивой брюнеткой с робкими зелёными глазами. Звали её Пиа. Кормили и в самом деле превосходно.
- Тогда я сдаюсь, - сказал я, - и перехожу к критике. Ревнуй к самому себе, каким тебя будут расписывать в еженедельниках. Наблюдай за тем, как становишься знаменитым. Говори себе, что ты, вообще-то, не такой плохой человек, просто беспринципный.
- Можно, - спросил Вайбарт с ноткой зависти в голосе, - рассказать жене о твоей невероятной удаче, о твоей новой работе?
- Разумеется.
Он долго расписывал, как мне повезло. Она с любопытством смотрела на меня, удивлённая, что на моём лице не написан восторг. Думаю, напротив, вид у меня был виноватый.
- Видишь ли, Вайбарт, - попытался я объяснить, - в каком-то смысле мы с тобой в одной лодке. Мне не хотелось быть просто изобретателем, я хотел заниматься отвлечёнными вещами: использовать математику в качестве трамплина. У меня, как и у тебя, нет художественного таланта. Мне придётся ограничиться конкретным железом, а не иметь дело с поэтическими абстракциями, новыми мирами. А мне так хотелось стать маленьким Коперником нашего века. Отсюда моя апатия, за которую ты меня критикуешь. Из меня не получился нормальный учёный. Я попытаюсь расширить возможности наших несовершенных пяти чувств. Если получится, с меня и этого будет довольно.
Он одним духом процитировал:
- Зоркость орла, слух оленя, осязание паука, вкус обезьяны, нюх собаки.
- Я предпочёл бы нечто иное, что было бы сравнимо с работой художника, которую мой друг Кёпген определяет как акт дисциплинированного неповиновения. Но что, если человек не готов к этому? - О Боже, мы уже пьяны.
- Дорогой, - сказала ему жена, - вокруг меня одни неудачники. - Но она была благодарна мне за эту солидарность с личным мифом мужа.
Вайбарт пришёл в прекрасное настроение и решил, что дальнейшее самобичевание стоит отложить до того момента, как мы перейдём к кофе. Еда, сказал он, слишком хороша, чтобы её отравлять, и к тому же единственная метафизическая проблема, которая должна волновать истинного гурмана, это - можно ли жить без соуса?
Неожиданно загремел гром и полил дождь, захлёстывая под своды галереи; мы долго сидели за коньяком, ожидая, когда он кончится, и меня вновь охватило беспокойство. Часы на руке, как магнитом, притягивали взгляд, мысли постоянно возвращались к Бенедикте и её новому, двусмысленному поведению, которому только она одна могла дать объяснение. Время - это единственное, что не иссякает.
- Наверно, завтра уеду в Афины, - сказал я, потому что Вайбарт планировал устроить пикник на уикенд, а я вдруг почувствовал, что устал от него.
Дождь стих, и свежий ветер хлопал парусиной тентов кафе. Нам удалось поймать такси до Перы, где я и вышел у своей гостиницы. Тут все мои сомнения разрешились, поскольку в вазе на каминной доске я увидел ещё курящуюся благовонную палочку, а рядом с вазой визитную карточку Иокаса, на которой таким хорошо знакомым своеобразным и неровным почерком, почерком Бенедикты, было написано несколько слов. Она приедет завтра, в полдень. В одно мгновение, - словно порыв ветра разогнал грозовые тучи, - на душе у меня стало легко. Я уснул почти мгновенно, но виделось мне что-то невообразимое, в духе Вайбарта, о долгой истории фирмы, собиравшей все богатства Востока в своих громадных хранилищах, которыми руководил Иокас: меха, и кожи, и опийный мак, икру, и соль, и воск, янтарь, драгоценные камни, фарфор и стекло, - видения до того фантасмагоричные, что даже во сне мне приходилось поправлять картину, добавляя современные, менее романтичные товары вроде шахтных стоек из Словении, масла и пшеницы из России, бокситов, и олова, и угля. И где-то посреди этой феерии фальшивого блеска мне явилось бледное лицо Бенедикты, которая смотрела на меня, словно из высокого окна, - я вздрогнул и проснулся со словами: "Ты должен быть уверен, что её богатство никак не повлияет на все твои решения". Но нельзя игнорировать богатство, оно метит человека, как заячья губа. Я с подозрением вгляделся в её почерк. Графолог подметил бы в нём намёк на нарушения функции желез. Но я любил её, любил, любил.
Утром, повинуясь некой смутной мысли, посетившей меня во сне, я направился в район фешенебельных магазинов в Пере, намереваясь провести научный эксперимент, а именно потратить кучу денег, чтобы точно знать, что при этом испытываешь. Я думал купить охотничье ружьё, или часы, или безумно шикарную авторучку. Привыкнув жить если не бедно, то скромно, часто отказывать себе, нет, не в самом необходимом, а в какой-нибудь роскошной безделице, я хотел изведать это чувство, швырнув горсть честно заработанного золота на прилавок какого-нибудь купца. Но стоило мне взглянуть на эти никчёмные вещи, моё желание тут же улетучилось. Что, чёрт возьми, я буду делать с ружьём? Ипполита всегда даст мне своё. Часы? Я забуду их снять, когда буду купаться. Ручка? Не успею купить, как потеряю. Я бесцельно бродил по базару, позволяя смуглолицым торговцам дёргать меня за рукав и расписывать их товар. В то время я мало разбирался в драгоценных камнях. (Теперь, конечно, мои искусственные алмазы сверкают по всему миру.) И в духах. Но в конце концов, не переставая думать о Бенедикте, я позволил уговорить себя купить небольшой очаровательный ковёр, настоящий ширазский, судя по ярлыку. Со свёрнутым ковром под мышкой я вернулся в гостиницу как раз вовремя, чтобы увидеть, как толпа колоритных стамбульских носильщиков вносит в гостиницу бесконечные чёрные чемоданы и шляпные коробки, все со столь знакомой золотой монограммой. Сама она уже была в номере - одетая по последней моде, сидела на террасе, закинув ногу на ногу и сложив на колене руки в перчатках. В перчатках! Россыпь янтарных солнечных зайчиков плясала на её платье, пробиваясь сквозь широкие поля лёгкой соломенной шляпы.
Она смотрела на свои перчатки и шевелила губами, словно в молитве или отвечая своим мыслям. Всё, казалось, говорило: берегись! но я подошёл и взял её руки в свои - чтобы отвлечь её от задумчивости и заставить обратить на себя внимание. Когда я произнёс её имя, она подняла глаза, в которых ничего не шевельнулось, словно она впервые меня видела.
- Все дали согласие, - тихо сказала она самое безысходное, что может услышать влюблённый. - Все без исключения, даже Иокас. Все нас поддерживают. - Мы обнялись, и я почувствовал, как она слегка дрожит, тонкая и гибкая и благоухающая духами, которые я не мог определить.
- Я хочу, чтобы ты произнёс моё имя, хочу услышать, как оно звучит: раньше я не обращала на это внимания.
Я дважды повторил её имя. Она вздохнула и сказала:
- Да, именно так, как я ожидала. - Словно получила доказательство.
Я сел рядом и развернул свой подарок.
- Я купил тебе маленький ширазский ковёр, - сказал я, гордый своим приобретением, но тут же смутился, увидев её улыбку.
- Тебя надули. Это афганская работа. - Она смеялась и хлопала в ладоши, словно над удачной шуткой.
Все мои вещи были перенесены в огромные апартаменты на втором этаже и выглядели бедными родственниками в куче её блестящих чемоданов. Турчанка горничная развешивала её платья. Ланч был накрыт на балконе. Она придирчиво оглядела комнату с огромной кроватью с бархатным балдахином, неожиданно повернулась ко мне и сказала:
- В этот раз я смогу пробыть здесь только три дня. Потом я должна ехать на север. Но позже приеду к тебе в Афины или Лондон. Ладно?
- Очень хорошо.