Несколько уик-эндов подряд я приезжал к ней, с бьющимся сердцем, чемоданом в руке, в мягкой шляпе на голове, - и меня встречала новая, владеющая собой Бенедикта; спокойная, любезная, слегка рассеянная женщина, которую я с трудом узнавал. Все её мысли были о крохотном Марке, со своими тоненькими ручками и ножками пока ещё походившем на креветку, но в чьём сосредоточенном личике я, как мне казалось, уже замечал, так сказать, первый намёк на узкогрудого интеллектуала, каким он, несомненно, станет в будущем. Они пошлют его в Уинчестер, там его научат понимать всё, как надо, контролировать свои чувства и поступки, сделают из него учёного… Что ж, годится, годится. Потом он сможет помогать мне с моими лазерами. Ах, Марк, Матфей, Лука, Иоанн, благословите ложе моё. Мы садились у камина, кроватка между нами, болтая о всяческих пустяках, как какие-нибудь старики пенсионеры, греющиеся на солнышке. Бенедикта. В пустоте моего черепа я вопил её имя, пока эхо вопля не оглушало меня, но ни звука не сходило с моих уст.
Почти с облегчением я возвращался к своим понедельничным бумагам - в квартиру на Маунт-стрит, где меня по крайней мере посещали Вайбарт и Пулли, куда приходил Маршан, чтобы потолковать о применении силы света для распространения звуковых волн - принцип, который впоследствии я использовал в доработке Авеля. Один-единственный лазерный луч и так далее. Он синим мелком исчёркивал формулами рояль, и приходилось заново покрывать его политурой. Но погодите, случилось и кое-что неожиданное!
Ко мне в кабинет на цыпочках вошёл Пулли и, бледный до кончиков волос, высказал дикое предположение.
- Феликс, - прошептал он, размахивая развёрнутой "Таймс", - если это не твоя работа, значит, он жив!
В первый момент я не понял, что он имеет в виду; потом, проведя пальцем по колонке частных объявлений, наткнулся на… мнемон. С изумлением прочитал: "Ленивый карлик, имеющий лодки для сбора губок, ищет место в стихотворении о роли животных".
- Нет, Пулли, это не моё, - закричал я. - Он наверняка жив.
Слово заметалось по комнате, как вспугнутый голубь. Карадок! Но Пулли теперь говорил так быстро, что всё забрызгал слюной.
- Ори потише, - завопил он страдальчески. - Если это так, то значит, - ах, дурак несчастный! - значит, он сбежал; и, как всегда, ничего нельзя поделать… О, Феликс!
Он театрально ломал длинные пальцы, в глазах стояли слёзы.
- Почему? - воскликнул я, и он ответил:
- Если Джулиан увидит это… думаешь, Джулиан когда-нибудь отпустит его? Нет, он всё сделает, чтобы найти его, уговорить вернуться обратно этого старого глупца.
Я в бешенстве задумался.
- Чепуха! - сказал я, мгновенно оценив ситуацию. - Мы запросто можем сказать Джулиану…
Меня прервал зазвонивший телефон. Мы переглянулись, словно школьники, которых поймали на мастурбации. Пулли отчаянно жестикулировал, показывая на телефон, потом на свои губы, как актёр в пантомиме. Я кивнул. Мне пришла в голову та же идея. Я поднял трубку.
Раздался негромкий сердечный голос Джулиана, он говорил спокойно, осторожно, с оттенком юмора.
- Я хотел узнать, вы уже видели "Таймс"? Там сегодня поместили одну из шуточек Карадока.
- Да, - ответил я. - Мы с Пулли решили, что это сделано в память об этом эксцентричном человеке.
Последовала долгая пауза, потом я услышал, как Джулиан зевнул.
- Тогда ладно. Это всё объясняет. Я, естественно, был в недоумении.
Пулли скорчил физиономию.
- О, естественно.
- Видите ли, - сухо сказал Джулиан, - в наши дни никто ни в чём не может быть уверен. Несколько человек уцелели в той катастрофе, но больше мы о них не слышали. Наш человек в том районе находился в отлучке, когда всё произошло. А тут ещё на берегу обнаружили некоторые его бумаги. - Я понимающе поддакивал. - Ну что ж, - добавил он чуть изменившимся голосом, - я только об этом хотел спросить вас.
Он повесил трубку. Мы с Пулли уселись и вполголоса стали обсуждать новый поворот в событиях. Вскоре телефон зазвонил снова, и Натан спросил, у меня ли ещё Пулли, мистер П. хотел бы с ним поговорить. Я провёл пальцами по горлу и передал трубку Пулли. Тот, само подобострастие, утирая выступивший на лбу пот, просипел в трубку всё, что знал. Затем положил её и задумчиво уставился на пресс-папье перед ним.
- Мы его не убедили, - хрипло проговорил он, - нисколько не убедили. Хочет, чтобы я вылетел на место и выяснил правду. - Потом, в свойственной ему манере, придя в ярость, закричал: - А этот чёртов придурок, наверно, сидит в каком-нибудь сиднейском борделе и думает, что избавился от фирмы. Что, спрашивается, мне делать? - Он кипел от негодования.
- Придётся лететь.
- Думаю, придётся.
И он улетел. Я сам на другое утро подвёз его в аэропорт, радуясь поводу сбежать из офиса. Пулли был одет, словно собирался на Северный полюс, его покрасневший носишко дрожал в предвкушении отпуска вдалеке от английской зимы. Первоначальное наше возбуждение сменились тревогой и неуверенностью, поскольку, судя по справкам, которые мы навели, мнемон был отправлен почтой в Нью-Йорк, - и, возможно, до того, как Карадок отправился в своё путешествие. Я с нежностью смотрел вслед нескладной фигуре Пулли, который тащился по бетонной полосе к самолёту и, перед тем как забраться в его брюхо, обернулся и помахал мне. Возле бара я увидел Нэша, который слонялся, ожидая прибытия самолёта, и мы решили пойти выпить кофе. Он насмешливо посмотрел на меня и спросил:
- Что, неважно пока идут дела, да?
Я скорчил физиономию и изобразил обезьяну, качающуюся на люстре.
- Если честно, Нэш, я уже почти решился подать на развод. Ничего больше не остаётся.
Нэш растерянно охнул.
- О Господи, я бы не стал этого делать! О нет, - сказал он, но потом повеселел и добавил: - Вообще-то, не думаю, что ты смог бы развестись, даже если бы захотел. Феликс, потерпи немного.
Легко сказать, потерпи! Но на самом деле решиться на крайний шаг мне не давало беспокойство о Бенедикте. Назад я гнал машину как сумасшедший, чуть ли не желая разбиться, - обычный выход для слабого. Но снова вернувшись целым и невредимым, я на неспешном маленьком лифте поднялся к себе в офис. Мой ревностный секретарь поднял голову и сказал:
- Вам каждые несколько минут звонят из отдела распространения.
Отдел состоял из троих пучеглазых старых итонцев, вечно сыпавших шуточками, понятными лишь им одним, и бесстрашным бременским евреем по имени Баум, который курил сигары и выглядел так, словно ему каждое утро делали обрезание. Эта тёплая компания придумывала способы продвижения на рынок продукции фирмы. Баум с воодушевлением бубнил в трубку:
- Помните идею устроить в лондонском аэропорту самую большую за все времена выставку импрессионистов, которую мы спонсировали?
Я смутно помнил что-то такое. Смутно помнил меморандум, который начинался такими словами: "В наш век ничто так не способствует продвижению товара на рынке, как подлинные культурные ценности. Мерлин открыл: в том, что касается рекламы, ничто так не окупается, как спонсирование выставок картин и скульптур, культурных мероприятий, авангардных фильмов". Короче, всё сводилось к идее спонсировать грандиозную выставку импрессионистов в здании аэропорта, сопроводив эту культурную мишуру ещё более грандиозной демонстрацией продуктов фирмы, чтобы таким образом возместить затраты.
- Так что там с этой выставкой, Баум? Баум прокашлялся и сказал:
- Подумайте, кого мы могли бы послать на её открытие? Передо мной телеграмма, одобряющая идею.
Иоланта! Нет, это совершенно невозможно. С другой стороны, "премьера нового фильма с её участием состоится в Лондоне в то же время, и она согласилась приехать. Разве не прекрасно?"
Ив самом деле - прекрасное соединение коммерческих и эстетических интересов. Наслаждайся своей культурой, а заодно купи газонокосилку.
- Хорошо сработано, - сказал я. - Очень хорошо. Мастерски.
- Вход будет свободный, - заныл Баум. Я замахал лапами и залаял, как чау-чау.
- Что вы сказали, Чарлок?
- Р-р-гав. Р-р-гав.
Новый фильм Иоланты назывался "Симун, примадонна". Где-то глубоко внутри начало копиться раздражение на Джулиана. Оно готово было уже вырваться наружу вместе с раздражением на Бенедикту, сказавшую: "И Джулиан полностью поддерживает меня, что его хорошо бы послать в Уинчестер". Он - это был он, мой сын? Я в ярости с притворным вниманием изучал беглый почерк, которым известная рука написала несколько слов на моей недавней газете. Я пробовал старый трюк графологов, когда они сухим пером ведут по буквам, чтобы почувствовать индивидуальность писавшего; несуществующий и вездесущий - что это за человек, которому принадлежит этот спокойный голос? Или он просто считает меня, как всех других, марионеткой, которой достаточно позвонить, когда ему взбредёт в голову, и отдать приказ? Почему он не встретится со мной? Это было оскорбительно - или, наоборот, оскорбительно было бы, если бы он выделял меня среди остальных. И всё же… чувствовалось, что этот голос никогда не лжёт: он внушал доверие, как голос жреца. Джулиан был хорошим человеком. Я старался заглушить раздражение, убеждая себя, что это банально и недостойно. Кто знает, какие страдания и муки приходится переносить ему самому? И где бы я был сейчас, если бы не его дальновидность? Это благодаря ему моя профессиональная карьера… Тем не менее она постепенно захватывала меня - мысль, что я могу сломать установившийся порядок, нагрянуть неожиданно, чтобы застать его врасплох. Оказавшись с ним с глазу на глаз, я мог бы поговорить о Бенедикте и обо всём, что происходит между нами и мешает мне сосредоточиться на задачах, жизненно важных для фирмы. Да к чёрту фирму!
Тем вечером, когда офис закрылся, я взял такси и поехал на небольшую площадь, где был его дом, - его адрес не был секретом, его можно было найти в справочнике "Кто есть кто". Кладбищенские деревья, мало снега. "Роллс" у дверей и шофёр в ливрее давали надежду, что я застану его дома; но я не стал терять время и спрашивать шофёра, который с каменным лицом сидел в машине с включённым обогревателем. Поднялся на лифте на второй этаж и дважды позвонил. Меня впустили, как я и ожидал, это был Али, турок-дворецкий - апатичный толстяк с головой жука-рогача; я также готов был услышать его мягкий выговор с характерным акцентом.
Он не мог ничего сказать о планах Джулиана на вечер, никаких инструкций на этот счёт он не получал. Я попросил разрешения немного подождать его. Я уже звонил в клуб Джулиана, чтобы выяснить, собирался ли тот обедать у них или нет. Очень вероятно было, что он может вернуться сюда, хотя бы для того, чтобы переодеться для обеда, - если предположить, что его куда-то пригласили. Время было ещё не позднее.
Я очень внимательно осмотрел нору лиса и с удивлением обнаружил, что чувствую себя тут как дома. Приятное и интеллигентное обиталище - квартира сравнительно скромного холостяка с прекрасной библиотекой древних и средневековых классиков в богатых переплётах с тиснением. В камине ярко пылал уголь. Три кресла, обтянутые прекрасным алым бархатом; на инкрустированном карточном столе, со вставкой посередине из зелёного, как оазис, сукна, - графин, колода карт, трубка и "Файненшл таймс". Из-под одного из кресел торчали носы его домашних туфель. На плетёном стуле сидел умного вида кот и смотрел на огонь. Он едва удостоил меня взглядом, когда я тоже сел. Так вот как живёт Джулиан! Посиживает вон там, в алом кресле, на ногах домашние туфли, и развлекается скучными абстракциями мировых рынков. Может, ещё и в колпаке? Нет, это испортило бы всю картину. Кот зевнул.
- Почём знать, может, это ты Джулиан, - сказал я.
Он презрительно посмотрел на меня и отвернулся к огню.
В дальнем углу комнаты поблёскивало лаком небольшое пианино. На нём стояла ваза со свежими цветами, рядом с нею - свёрток нот. Алебастровые лампы на высоких, изогнутых, как гусиная шея, ножках, под красными пергаментными абажурами гармонировали с красным бархатом кресел. Да, обстановка комнаты создавала восхитительную атмосферу; хозяин естественно и ненавязчиво демонстрировал хороший вкус. Картин было немного, но все, как на подбор, прекрасные. Всё намекало на натуру глубокую и энергичную. Чувствовалось, что хозяин отчасти учёный, но в то же время человек деловой.
Так я сидел, поджидая его, но он не появлялся. Время шло. Слуга принёс мне коктейль. В камине горел огонь. Кот дремал. Я обратил внимание на маленькую фотографию в рамке, стоявшую на невысоком секретере в углу. Она была вырезана из "Иллюстрированных лондонских новостей" и изображала группу людей, выходящих из собора Св. Павла после заупокойной службы по какому-то государственному лицу или чего-нибудь в этом роде. Фотография была маленькая и нечёткая, но среди имён под нею я заметил имя Джулиана. Наконец-то его фото! Я внимательно отсчитал пятую фигуру во втором ряду. И вздрогнул, ибо это несомненно был Иокас. Или кто-то очень похожий. Я протёр очки и, взяв лежавшую рядом лупу, не дыша, тщательно вгляделся ещё раз.
- Но это Иокас! - вскричал я.
Это было невероятно - те же огромные руки, хотя на лицо и падала тень от шляпы. Обернувшись, я увидел слугу, безо всякого выражения внимательно смотревшего через моё плечо на фотографию.
- Это действительно мистер Джулиан? - спросил я, и он обратил на меня блестящий и пустой взгляд, словно не понял меня. Я повторил вопрос, и он мёдленно кивнул.
- Но это, несомненно, его брат, мистер Иокас Пехлеви, тут какая-то ошибка.
Он облизнул губы и шумно выдохнул. Он никогда не видел Иокаса, сказал слуга; насколько он знает, это, конечно, Джулиан. Я был в замешательстве. Разумеется, в имени могла быть опечатка, журналистская ошибка.
- Вы уверены? - переспросил я, и он кивнул без всякого выражения, как идол.
Он побрёл прочь, оставив меня пялиться на эту единственную фотографию. Я допил коктейль и поставил стакан. Тут на глаза мне попалась маленькая дверь в противоположной стене. Она была чуть приоткрытая Я толкнул её и подозрительно заглянул внутрь. Это был небольшой кабинет с огромным письменным столом. Но поразило меня не это, а гигантская фотография Иоланты на стене, в богатой раме, увеличенный кадр из её греческого фильма. Она стояла на цоколе храма Богини Победы, руки стиснуты у груди, глядя на Афины, расстилающиеся внизу до самого моря. Я едва успел бросить беглый взгляд на комнату, потому что где-то в доме начали бить часы. Я умирал от желания продолжить разведку - осмотреть спальню, одежду в шкафу и тому подобное. Но бой часов вспугнул меня, как взломщика; я повернулся, и тут в холле зазвонил телефон. Я слышал задыхающийся голос Али, - должно быть, сообщал о моём присутствии. И точно, он появился в дверях и позвал меня к телефону. Как знаком был этот ленивый чёткий любезный голос.
- Дорогой мой Чарлок, как хорошо, что вы заглянули ко мне. И какая жалость, что не застали меня.
То я у него Феликс, а то Чарлок.
- Да, ещё одна безуспешная попытка увидеть вас, - ответил я, запинаясь.
- Друг мой, - голос его звучал мягко и в то же время с оттенком неподдельного удовольствия, словно ему странным образом лестно было, что я неожиданно вломился в его дом. - Просто непостижимое невезение, - продолжал он, и по некоторой, так сказать, театральности, с которой прозвучал его голос, можно было догадаться, что в зубах у него сигара, - да, невезение, что мы опять разошлись. Можете представить, я определённо собирался провести этот вечер дома? Но в последний момент позвонил Кавендиш, необходимо было срочно принять решение о слиянии предприятий на севере - и вот, чёрт побери, я сижу в аэропорту и жду самолёт. - Он тихо засмеялся. - Но какое срочное решение я могу принять?
Он говорил так спокойно, так по-дружески, так невозмутимо, что я вдруг почувствовал себя виноватым: словно пытался применить против него нечестный приём. Запинаясь, я сказал:
- Я хотел поговорить с вами о Бенедикте, но, разумеется, не о каких-то конкретных вещах, а так, вообще.
- Ах, вот в чём дело, - кашлянув, проговорил он с явным облегчением, словно тема эта больше не интересовала его или потеряла свою актуальность. - Но я знаю от Нэша обо всех ваших трудностях, буквально обо всех! Я собирался сказать, как я вам благодарен - как все мы благодарны, - за то, что вы так стойко и с таким благородством переносите эти неприятности. Просто героически. И даже отказались от намерения разводиться в настоящий момент - ради неё. Ах, дружище, что я могу сказать? Мы сделаем всё, что в наших силах, чтобы возместить вам моральный ущерб. Мы все на вашей стороне.
Сквозь шорох в трубке я уловил отдалённый голос из динамика, перечисляющий номера рейсов, - едва слышный речитатив муэдзина с тюльпана минарета. Я чувствовал, что он одним ухом прислушивается, не назовут ли его рейс.
- Любопытно, почему вы прячетесь от меня? - наконец спросил я несколько вызывающе.
Джулиан с удивлением тихо засмеялся; в его голосе была теплота, почти нежность - словно он мысленно взял меня под руку или обнял за плечи.
- Дорогой мой Феликс, - начал он укоризненно.
- Ответьте мне, - прервал я его. - Ну, я слушаю.
- Прежде всего, не нужно преувеличивать, - сказал он. - Раз или два, возможно, время было назначено неудобное, ну а в других случаях нам не удалось встретиться по чистой случайности - как сегодня вечером, например.
- Вернулись бы вы домой, знай, что я вас жду здесь?
- Теперь слишком поздно говорить об этом. Факт остаётся фактом: сегодня нам помешало встретиться случайное стечение обстоятельств; как я могу с определённостью сказать, что я мог бы чувствовать? Зачем гадать.
Я стукнул костяшками пальцев по полированному дереву.
- Всё это одни фразы, - сказал я. - Вы бы не пришли; может, вы даже знали, что я здесь, и преднамеренно уклонились от встречи.
Он с укором прищёлкнул языком.
- Опять вы за своё, - жалобно сказал он.
- Нет, не буду уподобляться вам; я хочу спросить прямо - почему? Иногда я спрашиваю себя, что может быть у вас на уме?
Он тихо застонал - насмешливо так.
- В век детективных историй без этого не обходится. Но, боюсь, ваши фантазии далеки от реальности. Просто представьте, что я человек простой, ужасно прозаичный, но немного стеснительный - может, даже болезненно стеснительный, если хотите. Я правду вам говорю.
- Нет, - возразил я. - Не подойдёт.
- Господи милосердный, почему? Разговаривая с ним, я запустил руку в серебряную
вазу, стоявшую возле телефона, и, перебирая кучу белых визитных карточек, зачитал ему приглашения - от посольств и клубов, отдельных персон и обществ. Я знал, что каждое утро из фирмы приезжал секретарь, чтобы разобрать его общественную корреспонденцию. В левом верхнем углу каждой карточки он ставил аккуратный комментарий своим красивым секретарским почерком. На одних писал: "Откажите, пож.", на других - "Примите, пож.".
- Странно для стеснительного человека, - сказал я, в то же время слегка стыдясь того, что так бесцеремонно веду себя в его личных владениях, - странно для стеснительного человека принимать приглашение на ланч в Букингемском дворце по случаю приёма турецкой торговой делегации.
Он снова раздражённо кашлянул и сказал, сдерживаясь:
- Но, Чарлок, этого требуют интересы фирмы, разве непонятно? Я не могу позволить себе поступать иначе; кроме того, приглашения из Букингема по сути дела - приказ, вам это известно.