Павел Серафимович действительно обрадовался такой встрече.
– Давно тебя, Данила, не было, – сказал он, поздоровавшись. – И приходил ты всегда под вечер или после обеда, чтобы с людьми пообщаться. А тут с самого утра.
– Не те времена, – вздохнул бандурист. – Совсем все изменилось.
– Расскажи, и я буду знать.
– Сначала ты, Павел Серафимович, поведай, какие новости.
Мужчина рассказал о "красных буксирах", которые выпотрошили крестьян, как зарезанную курицу. Не забыл сообщить и о своем доме, и о смерти жены.
– Пусть земля ей будет пухом! – перекрестился Данила. – Царство ей небесное! Такая хорошая женщина была, такая доброжелательная, искренняя! Что же это делается?
– А как живут по другим селам? – Павел Серафимович сменил тему. – Тоже страдают от активистов?
– Что я тебе скажу, человек добрый? – Старик погладил бороду. – Не знаю, поверишь ты мне или нет. А скажу такое: к вам лишь сейчас докатилась беда, а в других селах она еще с весны поселилась.
– Да неужели?!
– В некоторых колхозах еще весной нечем было засевать поля, ведь изъяли у людей все до крошки. Остались хозяйские наделы без ржи. На огороде не успевало дозреть, как все поедалось. А тот урожай, что собрали в колхозах, весь вывезли в город.
– И людям не дали хлеба на трудодни? – удивился Павел Серафимович.
– Ничего не дали. Кое-где кормят колхозников. И чем? Или галушками из отрубей размером с голубиное яйцо, или мутной жидкостью, где плавает с десяток зерен. Женщины посылают детей с двенадцати лет на работу в колхоз ради этой еды. Слышал даже такое: матери приловчились давать детям одинаковые горшочки для еды, чтобы можно было повару дважды их подать.
– Вон оно как!
– Есть колхозы, где весной не изъяли зерно, люди вырастили урожай, а его сразу же и отобрали, хотя целое лето колхозные поля стояли в сорняках. И тоже сразу абсолютно все вывезли. Не понимаю, куда все делось? В городах хлеб по карточкам, магазины пустые, нищих пруд пруди! Так их гоняют, чтобы не просили милостыню, и нам теперь приходится ходить по ночам, чтобы не поймали, – объяснил Данила свой ранний приход.
– Так что, выходит, люди бедствуют?
– Не то слово! – понизил голос Данила. – Голод в Украине! До вас еще не дошло, – зашептал бандурист, – а в других местах уже с весны люди начали пухнуть от голода. Пишут люди письма "наверх", – он показал пальцем куда-то в небо, – но эти письма не доходят куда надо. Может, если бы сам Сталин узнал о бедах, что-то и изменилось бы.
– Если б же! – вздохнул Павел Серафимович. – Но кто нас услышит? Мы же кулаки, богачи, враги советского государства… И всюду голод?
– Даже не произносите это слово при посторонних! – шепотом предостерег Данила. – Был у меня один добрый знакомый врач. Хороший был человек! Так рассказывал, как умирали от голода молодые люди, а его заставляли писать в справке о смерти "Умер от старости". Раз послушался – написал, два, три, а люди мрут и мрут. Когда умер мужчина тридцати девяти лет, врач отказался писать такую справку. Какая же, говорит, старость, когда ему и сорока нет? Говорит: он умер от голода, как и многие другие. А ему: нет голода, это только лодыри не имеют достатка. Не согласился врач, пошел доложить руководству, что люди мрут от голода, нужно что-то делать, а не писать липовые справки о смерти. Его сразу же арестовали. Я пришел, а его жена мне вот такое рассказала.
– И что с этим человеком?
– Сказала жена, что посадили его в тюрьму на десять лет.
– Десять лет? За что? За правду?!
– Нет теперь правды, – вздохнул бандурист, – где-то заблудилась.
– И везде такое творится? Есть ли места, где людям лучше живется? – поинтересовался Павел Серафимович.
– Я всюду бываю, но не понимаю одной вещи. От вашей Луганщины до России рукой подать. Сколько туда километров?
– До первых сел, наверное, шестьдесят или чуть больше, а до городов немного дальше будет, – ответил мужчина.
– Там тоже проходит коллективизация, но там люди не голодают.
– Правда?
– Да! Отовсюду туда пробираются люди из Украины, чтобы обменять вещи на муку и зерно.
– И что же везут?
– Все, что можно: и теплые кожухи, и мерлушковые шапки, и хромовые сапоги, и вышитые полотенца, и женские цветастые платки.
– И привозят муку?
– Если не ограбят по дороге, – утвердительно ответил кобзарь. – Только надо быть внимательным, потому что находятся такие, которые в муку добавляют мел, сразу и не заметишь, – предостерег он.
– Выходит, если там вдоволь муки, то и правда – не бедствуют.
– Конечно! Кто бы отдал хлеб, чтобы остаться с платком? Я только не раскумекаю, почему за несколько десятков километров отсюда нет голодных?
– Потому что там уже Россия, – неуверенно ответил Павел Серафимович.
– Кстати, – довольно сказал старик, – я таки насобирал денег, нанял рабочих, чтобы выкопали колодец. Теперь путники, которые идут по дороге в Россию, могут отдохнуть у колодца, если не поесть, то хотя бы водички напиться.
– Доброе дело сделал!
– Хороший получился колодец! С дубовым срубом, с крышей, и ведерко там есть, и кружка, и даже скамья!
– Не один человек будет вспоминать тебя с благодарностью, – заметил Павел Серафимович.
– Надеюсь, – улыбнулся Данила. – Какая теперь от меня польза? В городе песен людям уже не пою – не позволяют. Ночью пробираешься лесом, как вор, – ни отдохнуть, ни запеть, а еще и за парня волнуюсь. Мне-то что? Я уже свое отжил, а его жалко. А еще за кобзу душа болит. Завернул ее, как ребенка, в дерюгу, не даю ей голос подать. Если воры отберут у меня инструмент – не выдержит сердце. Сросся я с ней в одно целое, – с грустью констатировал кобзарь. "Как и я с землей", – подумал о себе Павел Серафимович. – Отсиживаюсь по селам у добрых людей, как мышь в норке, – продолжил старик.
– Но ты же несешь правду людям.
– Пока что, – прибавил он. – Если хочешь услышать правду, то я могу рассказать то, о чем не говорят и ты никогда не узнаешь, – шепотом сказал Данила.
– Расскажи, – попросил хозяин.
– Этой осенью организовали так называемые "зеленые эшелоны". В промышленные центры России из Украины шли целые эшелоны с продуктами к октябрьским праздникам.
– В то время, когда здесь бедствуют люди?!
– Да, человек добрый! Под охраной шли "зеленые эшелоны", везли не только хлеб и муку, но и квашеные огурцы, капусту и даже помидоры. А в Украине села остались обречены на голод. Можешь мне верить, можешь нет, но это истинная правда! Богом клянусь! – Он наложил на грудь размашистый крест.
Мужчины еще долго беседовали. Соседей не звали, потому что заметят из сельсовета – беды не оберешься. Лишь после обеда Варя уговорила деда и мальчика отогреться на печи и поспать перед ночной дорогой.
Под вечер Черножуковы проводили путников. Отец еще не успел уйти к себе, как во двор зашли две незнакомых женщины, а с ними мальчик лет десяти.
– Люди добрые, – обратилась худая, как щепка, женщина, – пустите погреться.
– Заходите, – пригласил Павел Серафимович.
Они вошли в хату, когда Варя готовила пойло корове. Она помыла картофельные очистки и залила их в ведре кипятком. Зашли нищие в хату, рыщут голодными глазами по горшкам.
– Нам бы чего-нибудь поесть, – попросил мальчонка.
– Сейчас нет ничего, – сказала Варя. – Мы уже поужинали, поэтому ничего не осталось, а корову еще не подоила.
Варя сунула руку в ведро с запаренными очистками, чтобы проверить, не горячо ли.
– А что это так вкусно пахнет? – спросил мальчик, показав на ведро. – Можно нам?
Варя не успела ответить, что это для коровы: нищие моментально рванулись к ведру, упали на колени, начали руками доставать очистки и жадно их глотать. Варя не успела опомниться, как ведро опустело.
Женщина кинулась целовать Варе руки.
– Спасибо вам, – быстро говорила она, обливаясь слезами, – вы нас спасли от голодной смерти.
Посетители ушли, а Павел Серафимович сказал:
– Вот уже и я собственными глазами увидел: голод!
Глава 54
Быков поднялся с кровати. Голова болела после вчерашней гулянки. Хорошо, что братья Петуховы позаботились о нем: притащили кровать из какой-то покинутой хаты сюда, в сельсовет. Так что можно не спешить домой, где холодно и не топлено. Григорий Тимофеевич намотал портянки, обул сапоги. На столе – остатки вчерашнего пиршества. Курицу сожрали, сложив на тарелках обсосанные косточки, но остались куски сала с прорезью, объедки хлеба да еще несколько соленых огурчиков. Быков наклонил миску, отхлебнул рассола.
– Эх! – довольно крякнул.
Он пожевал кусок сала, откусил хлеба. А бутылка пустая! Выдули весь самогон и капли ему на утро не оставили. Хорошо хоть догадались дров в печку на ночь забросить. Наверное, позаботилась Ганнуся Теслюк. Почему-то ее так до недавнего времени все звали в селе – не Ганна, а Ганнуся. Но только выбрали ее в комитет бедных крестьян, девушка сразу стала Ганькою, и не Теслюк, а Теслючкой. И не удивительно. В селах неграмотные, грубые люди. Если кто-то не понравился – сразу прозвище приклеят или обзовут. Разве секрет, что его называют Быком? Бык так Бык. Хуже всего Лупикову, тут сама фамилия подсказывает прозвище. А Ганнуся теперь Ганька. Хм! Ганька. Ох и горячая девка! А как на мужиков падкая! Говорят, сначала она гуляла по очереди с обоими братьями Петуховыми, потом – с Михаилом Черножуковым. А когда приехал он, уполномоченный райкома, сразу на него глаз положила. После первой ночи, проведенной вместе, подарил ей красную косынку. Расцеловала его, пришлось пообещать достать для нее кожаную куртку, она призналась, что давно мечтала о такой. Негоже инициативной девушке, комсомолке, члену комбеда, ходить в рванье. Надо где-то раздобыть для нее куртку. Да и заслужила она ее. Такое вытворяет в постели, аж голова кругом идет! И нет для нее ни преград в страсти, ни усталости. И так ей давай, и так хочется, бесстыжей. Бывает, сил не хватает, а ей все мало. И знает же, чертяка, как подлезть к мужику, чтобы снова мужская плоть стала твердой! А какие у нее груди! Большие, твердые, темные соски торчат, манят к себе. Ух!
Григорий Тимофеевич потоптался на месте – хотелось в туалет. Он вышел на крыльцо, осмотрелся – нигде никого, поэтому можно брызнуть прямо отсюда. Разве что может увидеть со своего двора Павел Черножуков, но начхать на него. А вот его дочка Варя… Пусть у нее нет таких округлых форм, как у Ганнуси, худенькая, бледная. Но какая у нее фигура! Стройная как березка, а правильные, кругленькие небольшие грудки притягивают к себе взгляд не меньше, чем Ганькины груди-арбузы. А какие глаза! Синие, как бездонное весеннее небо, и смотрят на мир не похабно, а как-то наивно, по-детски, немного грустно. Вот на кого он променял бы Ганну. Однажды кулацкая дочка ему даже приснилась. Будто наяву, чувствовал во сне, как щекотали обнаженное тело ее пушистые светлые косы, как нежно, будто дуновение ветра, касались ее пышные губы шеи. И вся она была полной противоположностью нынешней любовницы: вместо бешеной скачки в кровати – нежные ласки, не страстный до боли поцелуй, а легкое смыкание губ. После того сна он начал присматриваться к Варе. Чем дольше наблюдал за ней, тем больше росло желание овладеть ею, хотя знал – это невозможно. Черножуков-старший – гордый, справедливый, слишком уж правильный, и дочку так воспитал. Не польстится она ни на какие подарки, потому что такие, как она, остаются верными мужу на всю жизнь. Но жизнь непредсказуема…
Сожмем скоро Черножуковых в кулак, аж пищать будут! Такая возможность есть, поскольку расширили список компенсации, прибавив к зерну еще и другие продукты. Теперь у налогонеплательщиков можно будет изымать картофель, свеклу, кукурузу и даже сало. А в хлеве Черножуковых хрюкает поросенок. Да и овощей в подвале полно. Вот когда останутся ни с чем, тогда посмотрим, что запоют. Нечем станет кормить малышню – сама прибежит к нему. Такие, как Варя, сделают все, чтобы спасти детей. Это Ганнуси бросают детей, потому что для них не они главное. Ничего, придется немного подождать. Наступит время, придет к нему Варя, медленно потянет завязку на своей вышитой рубашке, одежду спустит с плеч, и она соскользнет на землю, обнажив ее небольшие круглые груди. "Я вся твоя", – скажет она, распуская туго заплетенные косы.
Глава 55
Опять умылось слезами село Подкопаевка и окружающие хутора. Разгулялись активисты не на шутку. День за днем налетали на усадьбы, выгребая уже и картофель, и свеклу. Люди прятали овощи и остатки хлеба где только можно. Но как что-то спрячешь от вездесущего глаза активистов? Кольями тычут в землю, рыщут по всем углам. Варя развесила на деревьях небольшие мешочки с зерном и сухарями, поэтому пока не нашли. Часть свеклы закопали в разных местах, картошку также, кукурузу полущили – зерно легче где-то приткнуть. Мешочки с кукурузой были спрятаны даже в детской кроватке. Под подушкой у Вари лежали мизерные запасы сахара, а у Василия – соли. Надеялись, что хоть в постель не будут заглядывать "красные буксиры". Но существует ли для них что-нибудь святое?
Старательно выполняя важное задание партии, пытаясь как можно лучше выслужиться перед властью, больше всех шпионил за людьми Михаил Черножуков. Он рыскал ночами по селу, высматривая, где прячут пищу. На каком углу села заметили его ночью, там наутро появлялись активисты. Михаила уже прозвали стукачом-оборотнем, плевали в спину, слали на него проклятия, а ему хоть бы что. Продался власти со всеми потрохами и продолжает доносить на крестьян. Не без его участия арестовали отца Марички. Ночью Трофим пошел на поле, где была припахана еще с осени картошка. Накануне у него забрали почти весь картофель и свеклу, поэтому глава семьи взял лопату, мешок и отправился долбить мерзлую землю в надежде найти подмерзшие картофелины. Трофим не заметил, как за ним двигалась человеческая тень. Довольный, возвращался мужчина домой, неся полмешка мерзлой картошки. Конечно, она будет сладкая и не такая вкусная, как с огорода, от нее будет тянуть гнилью, но можно прибавить немного муки и поджарить – все же какая-то подмога. Не суждено было осуществиться мечтам Мовчана. Во дворе его уже поджидали. Мужчина попросился зайти в хату, чтобы надеть теплый кожух, ему позволили. А через мгновение Трофим выбежал из хаты с бешеными глазами.
– Порешу всех! – кричал он, размахивая топором.
Его быстро скрутили, заломили руки, отвезли в район. Жена несколько раз ходила в город, чтобы узнать о судьбе мужа. После третьего раза она вернулась из милиции уставшая, обессиленная, с глазами, смотрящими в землю. Женщина уже даже не плакала. Зашла в хату, сняла платок, села на деревянную скамью, склонила голову.
– Погибнем мы без отца, – сказала тихо. – Заслали его на Соловки, не вернется он оттуда.
– Так и сказали в милиции? За что? – допытывалась Маричка.
– За "пять колосков", – объяснила мать.
– И надолго? – подавленно спросила дочка.
– На десять лет. Считай, что навсегда.
– Может, еще и вернется. – Маричка хотела как-то успокоить мать, да и самой не верилось, что за несколько килограммов оставленной на поле гнилой картошки могут так надолго заслать на какие-то Соловки.
– Не вернется, – повторила убитая горем мать. – Всего наслушалась от людей. Сколько же их под милицией! Все хотят добиться, где же их родные, а ответ один: заслали на Соловки. Не слышала от людей, чтобы кто-то оттуда вернулся. Мерзнут, болеют на ссылке, погибают от тяжелой работы. И все по закону о "пяти колосках". Тот украл несколько килограммов зерна, а другие и не крали, так все равно по доносу арестовали. Говорят, целыми эшелонами везут людей на север. Туда везут, а оттуда никто не возвращается.
– А мы все равно будем ждать, – с надеждой сказала Маричка.
У Черножуковых с каждым посещением активистов таяли припасы. Постоянно приходилось перепрятывать, но бригады что-то да изымали. Однажды под вечер наведалась Ольга. Она сказала, что дома почти ничего не осталось. Женщина спросила, удалось ли им сохранить зерно.
– Немножко по мешочкам в разных местах, – призналась Варя, – а в коровнике закопан последний мешок.
– Нужно перепрятать, – заметила Ольга.
– Куда? – сказал отец. – Уже не знаем такого места, чтобы "буксиры" не нашли.
– Я знаю! – сообщила Ольга. – Сама там спрятала и вам советую.
– Где такое место? – поинтересовалась Варя.
– В могиле, – понизив голос, ответила сестра.
– И как тебе в голову пришла такая страшная мысль?! – отшатнулась от нее Варя.
– Это же большой грех – нарушать покой умершего, – сказал отец.
– А детей без куска хлеба оставить – это не грех? – отозвалась Ольга. – Я среди ночи сама забросила мешок на плечи и пошла на кладбище. Там нашла свежую могилу и прикопала зерно. Теперь буду по ночам ходить, понемногу брать, молоть на жерновах и печь хлеб для детей. А мои старики пусть пальцы сосут в своем колхозе. Я им говорила, что до добра не доведут коллективные хозяйства!
– А если и правда в коровнике начнут тыкать своими копьями землю? – размышляла Варя. – Заберут последнее, и что тогда?
– Вот и я о том же! – зашептала Ольга. – Можно спрятать этой ночью, пока Василий ночует у родителей.
– Почему без Василия? – не поняла Варя.
– Когда придется выбирать между мужем и детьми, тогда поймешь.
– Неужели такое может случиться?
– Может. Все возможно, – вздохнула Ольга.
– А если кто выследит, когда пойдем на кладбище? – со страхом спросила Варя. Ей уже сейчас было страшно от одной мысли.
– А вам не нужно идти на кладбище. – Ольга загадочно улыбнулась.
– То есть? – спросил Павел Серафимович.
– У вас на огороде свое кладбище. Зачем куда-то идти?
– Ты хочешь сказать?.. – Варя испуганно заморгала.
– Именно так! – сказала Ольга. – Неужели у комиссии хватит наглости тыкать копьями в могилу? Гроб матери еще цел, поэтому можно поставить на него корыто и все там спрятать. Зерно так не будет преть и дольше сохранится, – рассуждала Ольга.
Варя посмотрела на отца. Он сидел, склонив голову. Нелегко далось ему решение.
– Так и сделаем, – выдавил он из себя.
– Только ты не иди домой, – попросила Варя. – Поможешь нам?
Дождавшись, пока стихнут голоса и погаснет свет в сельсовете, Черножуковы пошли на край огорода, где грустно возвышались два креста.