* * *
"…Вам, женщина, через две выходить. Я скажу когда. Сейчас новый дом проедем, потом под мост, и выйдете у забора. А дом этот Кобзон строит. Развлекать тут всех собрался. Вон стёкла какие серебряные. Всё купил и всё продаст. Я вам скажу - он ещё в сорок восьмом по четырнадцать тысяч партийных взносов платил. Ежемесячно. Что значит… Да точно вам… Сам Караулов по телевизору…. Слух у меня хороший. У меня панкреатит и у Кольки моего глаукома на правом глазу, а слышу я всё правильно. По четырнадцать тысяч, женщина! И никаких не рублей. Да откуда ж у него рубли? Вон рабочих сколько на доме-то. Понаехали… у кого ни спроси откуда - все жидомасоны. И день и ночь своими мигалками гудят, суки, гудят! Всю душу русскому человеку замигали этими плевалками. А всё с чёрта беспалого началось. Теннисист херов. Всех нас на запад приватизировал. С потрохами. А теперь разъезжает по всему свету со своей Наиной. Как же! Он им везде синий свет давал - и они ему. Алкоголик. Ему рентген головы делали перед пенсией - так там у него булькает! Женщина, вот какая вы, ей-богу, неверующая! Да сам Караулов… И с нынешним они родственники. Просто так, что ли, он нам его подсунул. Ещё какие родственники. Две дочери на выданье у этого. Пообещал ему по-родственному. Ну и что, что Танька у него! Это от Наины Танька. По ведомости. А без ведомости Пашка. Или Серёжка. Я сама бухгалтером работала, я знаю. Будете мне рассказывать. Ну вас! Что не скажи… Даже изжога поднялась. Выходите уже. Ваша остановка".
* * *
На Садовом сидит нищенка-таджичка (а может, и узбечка - кто их разберёт) с двумя замечательно замурзанными детишками. Они сидят на цветастом коврике. Дети сосредоточенно надувают шарики, пускают слюни и размазывают их по щекам. Маманя же ихняя (косички, красные шальвары, серьги до плеч и всё такое - симпатичная такая, чернобровая и кареокая среднеазиатская молодуха) сидит, поджав под себя ноги и выставив вперёд руку (вроде как Ильич на памятниках, только ладонью вверх) и монотонно напевает: "Падаттехристуради, падаттехристуради…"
* * *
Всё же в столице много удивительного. В вагоне метро встретил двух девиц. Одна большая, а вторая маленькая. Обе в чёрных штанах и футболках, в татуировках и устрашающем макияже. Ну, макияжем и татуировками меня не удивишь, но вот на маленькой девице был ошейник с металлическими кружками, а к ошейнику была прикреплена довольно внушительная длинная цепь. А уж конец этой цепи был намотан на руку девицы, которая побольше. Я, конечно, на всякий случай отошёл подальше - кто ж знает, что у этой цепной девицы на уме. Меня лет восемь назад укусила собака, тоже маленькая, - так мне этих противостолбнячных уколов вкатили по самое нимагу. Больно мне надо наступать на те же грабли. Потом-то уже, когда я протискивался к выходу, перед своей станцией слышал, как они между собой говорили про Мураками и про то, что Толик - козёл. Его пригласили, как человека, а он не пришёл. Водка, конечно, не пропала, но вечер был испорчен… Так сразу Толик и козёл. Я бы тоже не пришел. Я бы даже пошёл в противоположную сторону. Может, и побежал бы.
* * *
Под утро проснулся от грома и молний. Дождь хлестал с таким остервенением, что дома, деревья в чахлых сквериках, редкие троллейбусы и прохожие - всё стало похожим на промокших до нитки бездомных кошек. И вдруг стало жалко весь этот Содом на Москве-реке. Не то чтобы очень, но всё же. И ещё подумалось, что если придёт в этот город ураган, тайфун или бог весть откуда взявшееся цунами и разрушит всё до основания, то я, наверное, даже смогу полюбить оставшиеся обломки. Ну, да… "они любить умеют только мёртвых"… Но надо быть реалистом. На цунами в наших краях надеяться не приходится.
* * *
Возле метро стоит старушка с тележкой на колёсиках. На тележке у неё картонный ящичек, заполненный чулками и капроновыми носками таких фасонов, в которых, кажется, ещё фрейлины последней императрицы смущали лейб-гвардейцев. Другая старушка, в полосатой панамке и очках с толстыми стёклами, роется среди этого добра. Роется, роется - и снова роется. Наконец выбирает и протягивает старушке-продавцу носки и деньги. Та берёт их, отсчитывает сдачу и говорит:
- Носите на здоровье.
Потом заворачивает в пакетик носки и добавляет:
- По вашему выбору видно интеллигентную женщину.
У старушки-покупателя морщины на лице собираются в улыбку:
- Да, конечно, тепло. Только пух этот тополиный замучил. Просто Пухов день какой-то.
И попрощавшись, медленно уходит.
* * *
Что ни говори, а жизнь в столице повышает культурный уровень. Я даже не про кабаки театры и музеи, а про метро. За то время, что на работу и с неё - прочитал множество книг. Теперь вот читаю про конец истории и последнего человека Фрэнсиса Фукуямы. На свободе такую книжку ни за что не прочесть. То чай, то кофе, то потанцуем. А тут как прикрикнут: "Осторожно, двери закрываются!" - так изо всех сил и зашелестишь страницами.
А ещё, пока едешь по эскалатору наверх, в ад (нынешним летом пекло наверху), тебе диктор читает стихи Окуджавы про давайте восклицать и плакать с полуслова. Как закончит - так сразу другой диктор зовёт на распродажу в торговый центр. Кто купит больше, чем на три тысячи, - тому новый диск Наташи Королёвой с её автографом. Диктор торопит, велит скорее идти на распродажу. И добавляет - тем более, что жизнь короткая такая… Нет, не добавляет - это я приврал для красного словца. Ничего он не добавляет. Да и что тут добавишь, когда девушки одеты в такое открытое, лёгкое и прозрачное, что ни в сказке сказать, ни потрогать, ни… Глаза вылезшие кое-как вставишь обратно и уткнёшься в конец истории, как дурак.
* * *
Иду по улице и по сторонам смотрю. На то и столица, чтоб по сторонам смотреть. Слушаю всё, что слушается, читаю всё, что читается и трогаю всё, что трогается. В витрине одного из мясных ларьков, что приезжают от разных мясокомбинатов, читаю ценники: "Сердечки телячьи", "Ножки свиные" и "Плечики и грудки куриные". Вот ведь, воображаю, какая романтическая девушка писала эти ценники. Небось приехала в столицу поступать на какой-нибудь филфак и ну по кабакам с мужиками срезалась на математике. А теперь вот стоит за прилавком и обвешивает таких ротозеев, как я, почём зря. А всё равно, хоть бы и обвешивала, должны же быть у ней стройные ножки, круглые плечики… не говоря о грудках. А сердечко… Поднимаю я глаза… а там… а там… Ну, думаю, давай, как говорится, бог ноги. Дома отдышался и теперь чай с коньяком пью. Да ничего такого ужасного. Лишь бы не приснилась.
* * *
Ночью проснулся и стал кашлять на разные лады. Но всё как-то не так… несолидно. Какой-то сумбур вместо музыки. В детстве я любил кашлять. Это тебе не насморк до пояса или там свинка позорная. Участковому врачу которого мама на дом вызовет, покашлял и всё - свободен на неделю, а если повёзет, то и на две. И потом, когда уже прогонят в школу, можно закашляться перед вызовом к доске так мучительно, de profundis даже, что вызовут соседа по парте. А на большой перемене случайно оказаться рядом с Ленкой из параллельного четвёртого класса и так зайтись кашлем, чтоб она сразу поняла - жребий мой измерен. Но чтоб продлилась… и ваще… Иначе - на Кавказ, в декабристы, а то и к Герцену в "Колокол". И Ленка поймёт. И мы с ней пойдём в буфет за коржиками или пончиками с повидлом. И где теперь все эти преимущества… Только кашель и остался. Но я не о том. Я проснулся, когда на часах была половина третьего, а точнее два часа и двадцать две минуты. Часы у меня электронные, с красными цифрами, которые проецируются на стену. Глянешь невзначай поверх шкафа, а там, среди немыслимых цветов на обоях, всё давно уже мене, текел и цурсс фарес. И пульсирует красное двоеточие. Ну вот. Смотрю я на эти три двойки в ряд и никак вспомнить не могу, что они мне напоминают. Уж и кашлять перестал, а заснуть не могу - вспоминаю. И так вспоминал, и этак. Что, думаю, могут напомнить среди тёмной и душной ночи три арабские цифры еврею? Меня окружают? Ерунда какая. Да и не дождутся. Врагу не сдаётся наш гордый абрам. Так что же?! И тут меня осенило. В детстве к стене соседнего дома был прилеплен гипсовый барельеф с головами вождей мирового пролетариата. Голов было как раз три. И держались они ухо за ухо и ус за ус. Ночью под ними зажигался фонарь. Наверное, они что-то высматривали на земле под стеной. А может, местные власти им просто спать не давали. Вожди были серые, уставшие и местами облупленные. Как мне хотелось их раскрасить! Но тогда у меня была только коробка цветных карандашей "Спартак" фабрики "Сакко и Ванцетти". Карандаши мне было жалко. Завтра пойду и куплю самых ярких тиккурил. Обрадую стариков… На этом месте я открыл глаза. За окном никак не мог упасть тополиный пух и бомж Митрич, который прижился в подвале нашего дома. Вообще-то он давно упал и лежал в кустах цветущего жасмина. Упасть - это я так написал, для красоты. Зато жасмин пахнет сильнее, чем Митрич. И я ему за это благодарен. В смысле, жасмину. И не только я. Ещё многие жильцы.
* * *
В переходе на "Третьяковской" стоит необъятная баба с картонкой "подайте на билет". Недели три, а то и четыре стоит. Ей подают, наверное. Иначе бы не стояла. Я так думаю, что она собирает на билет Москва - Сатурн. Отстала от зонда Кассини-Гюйгенс. Злые люди украли в буфете космодрома скафандр и полную сумку продуктов в тюбиках. Вот она и побирается. Не возвращаться же в Кострому. Впрочем, может, я и загнул насчёт Сатурна. Уж так прямо и Сатурн. Обычный круиз по Средиземному морю недели на две. Я когда с ней поравнялся - она глаза отвернула и в сторону стала смотреть. Я-то подумал бог весть что и ошибся. А оказывается, у неё чуть пониже спины, на стульчике, лежит журнал глянцевый с белой яхтой на картинке. Посмотрит она на неё, посмотрит… и снова побирается с неистовой силою.
* * *
На перроне шумно - подходит поезд. Апоплексического вида мужчина кричит в телефон: "Не придуривайся! Не делай голубые глаза!"…
Красная стрела
…Уже и вокзала след простыл, уже и проводник принёс чай с лимоном, уже и пришлось тебе выйти из купе, пока переодевается ко сну твоя попутчица, - а Москва всё не кончается. Тянутся, тянутся за окном бесчисленные пригороды, города-спутники, элитные посёлки и одинокие дачные домики в три этажа с антеннами космической связи. И так почти до самой Твери.
А ведь лет двадцать пять назад, даже двадцать, столица до МКАДа дотягивалась не во всех местах. Ещё из какого-нибудь Митино или Куркино забредали внутрь города совершенно дикие селяне и селянки в поисках мяса, детских колготок, венгерского зелёного горошка и поглазеть на жигули-"пятерки". Ещё лось, а не хаммер мог запросто перегородить одну из двух полос кольцевой автодороги.
Теперь Москве дорогу лучше не перегораживать. А если не перегораживать, то она рано или поздно и до второй столицы доберётся. Сейчас-то ещё там, в колыбели трёх революций, все спят спокойно и на ус не наматывают. А как появятся на окраинах дикие дивизии московских дворников таджиков и молдаван строителей, как пойдут они в атаку с криками "шаурма" и "бордюр", как за случайно оброненное в разговоре "булка" или "поребрик" будут хватать всех без разбору, когда на каждом парадном будет прибита табличка "подъезд"… вот тогда "крайние" станут "последними", вот тогда опомнятся, да поздно будет.
А пока… пока скорый поезд идёт и идёт на север, чуть притормаживая на тёмных полустанках, хлопают дверями тамбуров полночные курильщики, идёт по коридору молодой проводник в трусах до колена и форменной фуражке, спит на приставном сиденье какая-то тётка, обнимая ногами большую клетчатую сумку, и видит во сне.
* * *
Стою сегодня в центре зала на "Третьяковской". Жду. Усы и бороду по которым меня все узнают, вытаращил вперёд. Рядом со мной стоит девушка лет двадцати. Воздушная и прекрасная, как зефир "шармель". Тоже кого-то ждёт. И подходит к ней молодой человек с огромным баулом на колёсиках. Сам он (не баул, а молодой человек) высокий, тонкий и хрупкий, как палочка твикса. И, смущаясь и робея, спрашивает девушку: "Извините, скажите, пожалуйста, - вас случайно не Лена зовут?" Совершенно случайно оказалось, что Лена. Молодой человек подкатывает свою сумку к девушке и тут же, не говоря худого слова, начинает так её лихорадочно целовать (не сумку, а девушку), а она с такой страстью начинает ему отвечать, что я до сих пор вспомнить не могу - кого же я ждал-то? Я, кстати, успел и домой доехать, и поужинать грибным супом, жареной картошкой и куском холодной буженины с хреном, и рюмку зубровки выпить, и стакан чая с лимоном, и творожным колечком закусить, и трубку выкурить, а они всё там целуются и целуются..
* * *
По дороге домой, из Москвы в Пущино, как к мосту через Оку подъезжаешь, так и начинаешь здороваться - с самой Окой, с церковью в деревне Липицы, с озимым полем, с холмами, между которыми петляет дорога, с маленькими дачными домиками из тех, что выросли и состарились на шести сотках, с дачниками и их преогромными кабачками, с кривой сосной, с клёнами, с трубой от городской котельной. Потому что с каждым… короче говоря - потому что потому. А как из дому в Москву возвращаешься, так молчком, под землёй, доберёшься до своей ячейки в паутине, упадёшь в койку и отвернёшься к стене - цветами на ободранных обоях любоваться. Потому что всё это… да по той же самой причине.
* * *
Падение нравов теперь повсеместное. Еду в метро с работы. Сижу на крайнем месте, рядом с дверями. Сидим тесно, и от этого левое плечо немного вылезает за поручень. Культурно еду - читаю Достоевского. Вдруг на одной из остановок чувствую тяжесть на плече. Поднимаю глаза вверх, а там., преогромная. Джинсами обтянута так, что лопнут глаза, если засмотришься. Я, конечно, их усилием воли отвёл, а сам думаю - вот что себе позволяет, бесстыжая. И ведь чувствует, поди, что не на поручень оперлась. И хоть бы хны. И так, понимаешь, притискивает, что у меня плечо покраснело от натуги. Ну нет, не на того напала! Не дам тебе спокойной жизни. Стал я плечом поводить то вправо, то влево. Раз, другой. Аж плечо вспотело. Ноль внимания - фунт… даже десять фунтов, а то и больше. А я ещё, да с вывертом. И взглядом так упёрся, что чуть ей джинсы не прожёг. И не думает отодвинуться - только ухмыляется всеми складками. Три перегона подряд плечом работал - устал, как собака на сене, а с мёртвой точки не сдвинул. И то сказать - такая точка просто плечо оближешь. Хорошо, к конечной станции подъехал - пришлось освободить вагон. А была бы не радиальная, а кольцевая…
* * *
Подходя к станции метро "Марксистская", наблюдал, как два милиционера вели под микитки всклокоченного и нетрезвого человека в пуховике на голое тело. Тот упирался и шумел. Что он шумел - я не разобрал. Но когда проходил мимо, то услышал, как один милиционер сказал ему: "Ну и что? Да я тоже с другой планеты, мудила". А второй милиционер ничего не сказал - только огрел своей милицейской палкой мужика по спине. И оба блюстителя порядка стали заталкивать пьяного в уазик.
* * *
Девушки, конечно, очень удивительные существа. На станции "Спортивная" один молодой человек поцеловал девушку и вышел из вагона. А она осталась и всю дорогу до "Кропоткинской" сидела и безостановочно губы облизывала. Почему, спрашивается? Поцеловал-то он её в щёку, ближе к уху. Вот и облизывала бы щёку или ухо. А она - губы. Загадочная.
* * *
Ехал с работы в страшной тесноте. Я обычно прохожу к самому началу состава и вхожу в те двери, которые сразу за кабиной машиниста. Там посвободнее. А сегодня вечером и там негде было яблоку упасть. Мало того, на одной из станций в дверь попытался втиснуться мужчина в форме прапорщика метро. У него было на погонах две звезды. Ну, со звёздами его бы пустили. Но у него был преогромный живот. А к лишнему животу сплочённый коллектив нашего вагона был не готов. Тут одна женщина как закричит: "Гоните его! Он машинист!" Мы его вытолкнули и поехали дальше. И дальше мне один мужик рассказал, что в прошлую пятницу на Замоскворецкой линии была такая давка, что люди доезжали до самого "Речного вокзала", потом шли колоннами повагонно до МКАД а и только километров через пять после него толпа начала рассасываться до такой степени, что инвалиды и пассажиры с детьми смогли присесть на свободные пеньки. Когда меня вынесли из вагона, ко мне подошёл неприятного вида и запаха мужчина в клетчатой кепке с ушками и спросил: "Что вы ищете? Скажите. Я вам найду". Если бы я знал, что…
* * *
Иду домой с работы. Подхожу к дому Возле него, под фонарём, стоят три мусорных контейнера. А в контейнерах бомж и бомжиха роются. Пустые бутылки ищут. Мирно роются, о чём-то болтают между собой, смеются. И вдруг бомжиха как закричит на своего бомжа:
- Дима, ну хули ты толкаешься?! Вежливее, блядь, с женщиной надо!
- А чего я, - отвечает Дима. - Ты, Верка, сама жопу-то отодвинь. Контейнер погнёшь.
- Щас… погнёшь Хамло ты, Дима. Самое настоящее воронежское хамло. Деревенщина херова.
И Вера с остервенением стала запихивать найденные бутылки в свой огромный баул.
* * *
На станции "Бабушкинская", у самого выхода на улицу, сидит старушка и играет на баяне. Баян большой, а старушка маленькая. Баян даже ещё больше, а старушка ещё меньше. Её почти и не видно за баяном. У старушки куртка с капюшоном, и между краем капюшона и баяном можно разглядеть только её глаза. Довольно часто она скашивает их в сторону своей сумки. В эту сумку прохожие бросают деньги. Но она не на деньги смотрит, нет. Она их даже отодвигает в сторону, чтобы открылась тетрадка. Такая древняя, пожелтелая тетрадка за две копейки из тех, у которых на обложках гимн пионеров печатали или октябрятскую клятву. А в тетрадке у старушки ноты. Нарисованы кривоватые нотные станы, а на них самые настоящие ноты - диезы, бемоли и всё, что там полагается для песни или вальса. Как это всё можно разглядеть в полутьме перехода, да ещё и без очков, - я не знаю. Но она разглядывает. Листает страницы. Я долго за ней смотрел. У неё несколько тетрадок. Она их открывает по очереди. Сметает набросанные червонцы с нот. Водит скрюченным пальцем по линейкам нотного стана. А вот играет она почему-то только "Подмосковные вечера". И больше ничего.